Лемуры

– Неужели?!

– Именно. Какая может быть наука для вашего сына, если он не приучен к порядку?! Наука для тех, кто проявляет прилежание и неукоснительно выполняет требования старших по званию. Наука не имеет ничего общего с произволом. Вот и наш кайзер об этом говорит неустанно, а мы призваны его слушаться. Так что нет, это всё пустое. Ваш сын к науке не имеет никакого отношения.

– Вы полагаете… Я всю жизнь занимался делом и плохо понимаю в учёной науке.

– Тут и понимать нечего. Не обижайтесь. По моему опыту, смутьянов надо жестоко наказывать. Пока вы проявляете необоснованную выдержку и держите сына возле себя, он проявляет неуважение к порядкам и так себя ведёт. Зная, что из уважения к вам окружающие будут проявлять к нему долготерпение или потакать, как господин Майер. И всё будет сходить с рук. Да и вам самому это ни к чему. Ваш младший сын – огромное чёрное пятно на вашей безупречной репутации. К тому же, как я говорил, у вас есть старший сын. Очень, очень правильный юноша. Вот и у меня дочь, которой я могу гордиться. Тоже очень правильная девушка, воспитанная в традиционном тевтонском духе. Поверьте, повезёт тому молодому человеку, кто решится взять её в жёны.

– Полагаю, – насторожился господин Георг.

– Да! А уж если ребёнок не подчиняется, то к нему должны применяться самые решительные и безжалостные меры. Как можно было заявлять нашему астроному, что Земля – это порождение Вселенной?

– Простите, но я в этом ничего не понимаю.

– Как, господин адвокат?! Разве вы тоже не посещаете церковь? Чтобы знать такие вещи, надо просто читать Библию.

– Нет, вы меня неправильно поняли… Но что же вы предлагаете? Вы так говорите, что моего младшего сына хоть немедленно отправляй в тюрьму!

– Что вы, господин Георг. Я не могу ничего вам предлагать. Вы – уважаемый человек… Только вот что… Я бы его выслал. Отправил из города с глаз долой. Здесь не будет ему жизни. И вам он здесь ни к чему, и тому, кто решит породниться с вашей семьёй.

– Что вы имеете в виду?

– Да… Не в тюрьму, конечно, но… в казармы!

– Как в казармы? Он же ещё молод.

– Именно, – не то подтвердил, не то опроверг своё предложение директор гимназии.

– Вообще-то, в Кранце живёт мой брат, – попытался исправить ситуацию адвокат, – он старше меня на несколько лет и довольно жёсткий, бескомпромиссный человек.

– Тоже адвокат? Поймите меня правильно. Я знаю, что вы достойный человек. Просто адвокаты часто защищают преступников и поэтому обладают дурной репутацией. Вы, конечно, не такой. Мне известно про вашу порядочность. Мой самый близкий друг – городской прокурор хвалит вас как достойного члена общества. Вместе вы служите нашему знаменитому фишхаузенскому правосудию. Мой друг прокурор говорит, что вы исключительно справедливый человек и не будете зря защищать негодяев.

От таких слов господин Георг смутился.

– Нет, мой брат не адвокат, он – нотариус. В Кранце ведёт наследственные имущественные дела, – продолжил он.

– Это хорошо. У него достойная профессия. Вы говорите, что он жестокий человек?

– Да, уверяю вас. Очень жёсткий, дисциплинированный и ответственный. Абсолютный аскет.

– Ну вот видите! А вы пришли за советом, хотя сами всё прекрасно решили. Всё прекрасно устроится, и этому… мальчику будет хорошо. Родители детей балуют. Вот они и не подчиняются и не признают никакие уставы. Вашему младшему сыну давно пора начинать жить самостоятельно… с вашим замечательным братом, который станет отличным опекуном! Самое главное – строгим, не допускающим никаких вольностей. Даже не сомневайтесь: вашему младшему сыну с таким наставником будет очень, очень хорошо! И вам ни о чём не придётся волноваться! И главное – сохранится репутация семьи, ведь это так важно в вашем положении.

Оба они остались довольны разговором. Так была решена участь Клеменса. Директор гимназии помог принять решение. Долготерпению адвоката пришёл конец, и он без промедления отправил младшего сына в ученики к своему двоюродному брату Вилли в Кранц.

12.

Клеменс до этого лишь однажды видел дядю Вилли, и это случилось так давно, что он его совершенно не запомнил. Только почему-то, когда в семье отец вспоминал брата, перед глазами Клеменса возникал образ сухого колючего репейника.

Судя по разговорам в доме, дядя был ещё более далёкий от настоящей жизни человек, чем отец. И хотя душа Клеменса абсолютно противилась нотариальному ремеслу, такому же скучному, как и адвокатское, а может, даже и хуже, мальчишка согласился и даже обрадовался поездке. Впрочем, Георг настолько категорично сообщил о решении младшему сыну, что становилось ясно: это его решение обсуждению не подлежит. Но, с другой стороны, после смерти Ханка и исчезновения Хельги с Сашей делать Клеменсу в Фишхаузене было больше нечего. Здесь мальчишке всё уже настолько надоело, что поездка давала слабую надежду на что-то новое. Может, всё же дядя Вилли не так плох, как представлялся из воспоминаний? Клеменс лелеял надежду, что нотариус всё же не совсем похож на своего брата, отца Клеменса, и с ним получится подружиться.

Отъезд получился скорым. Георг боялся передумать, а Клеменс также боялся, что отец в последний момент изменит решение. Так что долго собираться не пришлось. Кранц расположен не так далеко от Фишхаузена, и всего за день Клеменс добрался до своего нового места жительства. Отец снабдил сына письмом к дяде Вилли, а с возницей, поскольку не доверял сыну, передал маленькую запечатанную коробочку, по-видимому, с деньгами для содержания Клеменса.

Кранц очень даже понравился юному баламуту. Такой же небольшой и вполне уютный, как Фишхаузен, на берегу моря, с уходящим за горизонт песчаным берегом. Маленькие красивые, словно игрушечные, домики прижимались друг к дружке на берегу залива. Когда проезжали по улицам, Клеменс заметил большое число отдыхающих. Городок показался живым и весёлым. Только в отличие от привычек своего брата дядя Вилли предпочитал жить не в центре, а в стороне, на тихой и не столь нарядной улице.

Если отец и старший брат казались Клеменсу скучными и занудными, то с дядей Вилли вообще ожидала полная беда. Уже один его внешний вид вызвал у гостя безнадёжную тоску. Тощий как палка, с серым неподвижным, непроницаемым лицом, бесцветными, словно водянистыми глазами, весь какой-то холодный и сморщенный, плешивый и ещё в этих нелепых старинных окулярах. С племянником говорил всегда на «вы», как, впрочем, со всеми, даже с грудными детьми или с животными. Окружающие дразнили его «мертвецом», а дети так и считали, что он и в самом деле – настоящий мертвец!

Дядя Вилли никогда не был женат и даже не имел знакомых женщин. Исключение составляла прислуга и экономка нотариуса: странная дама по имени Шарлотта, напоминавшая маленькую крысу. Такая же, как дядя, отвратительная и молчаливая. Все другие женщины в Кранце, даже немолодые или вдовы, боялись не только общаться с дядей Вилли, но даже приближаться к нему. Может, они и не считали нотариуса покойником, но всё равно при виде его испытывали ужас. Кранц – маленький город, и подобная репутация мешала работе дяди Вилли. Он располагал немногочисленной клиентурой. Дела вёл в основном наследственные и имущественные. Будто и вправду покойники делегировали его к живым людям, чтобы завершить свои неоконченные земные заботы.

Дядя Вилли не обрадовался и не огорчился приезду племянника, который принял как должное. По нему вообще было ничего невозможно понять, и не только по отношению к племяннику. Это все равно что пытаться выяснить, как относится к утреннему лёгкому ветерку засохшая безжизненная колючка. Нотариус забрал письмо и коробочку, удалился к себе в конторку, а потом, вернувшись, вынес вердикт:

– Вам, юноша, теперь надлежит жить со мной.

Произнёс это совершенно без малейших эмоций. Вероятно, так судья должен выносить приговор преступнику. Или зомби подобным образом забирают на кладбища своих жертв. Сухое растение разрешило ветерку летать дальше!

– Дядя Вилли, а вы что-нибудь знаете о лемурах? – решил его проверить племянник.

– Нет, юноша, не знаю, – совершенно равнодушно ответил он.

И больше – ничего!

Дядя Вилли показал племяннику его комнату и объявил, что теперь Клеменс должен слушаться и быть усердным в обучении ремеслу помощника нотариуса. Ещё соблюдать порядок. Произнёс это с ударением и добавил: порядок – это главная добродетель человека. Клеменс невольно вспомнил содержательные уроки господина Германа.

– В работе и жизни должен соблюдаться порядок, – безжизненным голосом повторил дядя Вилли. На это ссыльный юноша демонстративно, как солдат на службе, кивнул головой, но дядя сарказма не понял. Вечером они поужинали, не произнеся в сторону друг друга ни единого слова.

Так Клеменс остался жить у дяди Вилли.

13.

Дни походили один на другой.

«И зачем отец отправил меня сюда?» – размышлял Клеменс.

Здесь всё казалось точно таким, что и в Фишхаузене, разве что дядя Вилли был ещё большим чемпионом среди зануд, чем отец и брат, вместе взятые. Целыми днями нотариус разбирал бумаги и улаживал сутяжнические дела, выполняя обязанности представителя интересов местных лавочников и владельцев небольших доходных домов. В доме всё время обсуждались чьи-то смерти, распоряжения, завещания, тяжбы… Действительно, могло показаться, что живут они на кладбище! Клеменса это вгоняло в жуткую тоску. Мальчишка смотрел в сторону бескрайнего Балтийского моря, самый краешек которого едва виднелся из его окна, думал о дальних странах, о джунглях острова Мадагаскар, в которых живут лемуры, вспоминал Ханка, Хельгу и особенно Сашу. И где она, и почему не написала?

«Впрочем, может, и написала, – догадывался Клеменс. – Только что могло ожидать письмо, попади оно в руки отца или брата? Была бы Саша здесь, в Кранце, мы бы, наверное, вместе пошли бы купаться на море…»

Существенным отличием дяди Вилли от отца было лишь то, что он не бранился, а молчал. Целыми днями молчал, словно не знал никаких слов. Может, кто-то и считает это достоинством мёртвых людей, что они не тараторят без умолку, как живые, но Клеменсу от этого становилось ещё более невыносимо и душно.

Можно представить, как дядю Вилли, при его безобидной профессии, ненавидели окружающие. Завидев его в городе, женщины и дети предпочитали переходить на другую сторону улицы. Любой судья предпочёл бы побыстрее закрыть самое запутанное дело, лишь бы лишний раз не иметь «удовольствие» общаться с «потусторонним» дядей Вилли. По этой же причине судьи советовали спорящим сторонам поскорее разрешать дела полюбовно, без вмешательства кранцевского нотариуса.

Общение дяди Вилли с племянником сводилось к узкому набору казённых выражений: «Вы, юноша, должны идти есть», «Вам, юноша, следует отнести важные бумаги для мадам Шульц», «Для вас, юноша, есть ответственная работа – разобрать архивные записи», «Вы, юноша, должны помнить, что порядок – это главная добродетель человека» – от этих наставлений складывалось такое впечатление, что дядя Вилли забывал имя своего племянника, а последняя фраза считалась его любимой. Нотариус произносил её всегда перед ужином, по-видимому, трапеза в представлении дяди являлась важнейшей частью этого самого порядка. А звучало это так, что в лучшем случае можно было заснуть, а в худшем – умереть. А вот ел дядя Вилли мало и совершенно равнодушно, словно сено или картофельную ботву. Создавалось впечатление, что он тем самым выполняет какую-то нудную обязанность, весьма неприятную для него.

Шарлотта во всём походила на хозяина. Общение дяди с экономкой состояло в напоминании необходимости поддержания стерильности. И несмотря на то что в доме не было ни пылинки, дядя предпочитал самостоятельно, при этом весьма тщательно, протирать все предметы, которыми пользовался: пресс-папье, ручки и карандаши, лупу и даже промокательную бумагу. Так и Шарлотта всё время в доме что-то вытирала. Если дома находился дядя, то ходила за ним с тряпкой, собирая пылинки. Если дома был Клеменс – то точно так же следовала за Клеменсом. Если дома дядя и Клеменс отсутствовали – Шарлотта убирала за собой, то есть перетирала всё то, что вытирала минутой раньше!

«Что, если я когда-нибудь не выдержу всего этого и уйду насовсем, интересно, заметит дядя это или нет? – спрашивал себя Клеменс. – Вот если в бумагах он прочитает, что я ушёл, и это удостоверят подписи чиновных людей и гербовые печати, то тогда заметит!»

Клеменсу всё это смертельно надоело больше самого большего. Надо было как-то со всем этим покончить. Только как? И могло ли считаться существенным преимуществом перед жизнью в Фишхаузене молчание дяди? Клеменс не мог знать, что нотариус каждый день отправлял письмо своему брату с полным отчётом о жизни племянника. Эти письма не могли обрадовать родителей Клеменса. Нотариус из Кранца не жаловался и не хвалил юношу – эти эмоции были ему неведомы, он скрупулёзно фиксировал все поступки племянника, из которых выходило, что Клеменс по-прежнему равнодушен к любой полезной работе, подразумевая обучение профессии, и не проявляет должного прилежания и послушания. Георг, получая такие письма, утешал себя лишь тем, что не имеет счастья видеть всё это лично и что со временем, может, как-то всё само собой разрешится.

В Фишхаузен меж тем пришло ещё несколько писем из Риги, но семья решила, что не следует об этом сообщать Клеменсу. Все письма, как и самое первое, пошли на растопку камина.