Возвращение изгоя. Драма

– Да это мы сейчас договоримся с твоим «бугром»! Пожарники пока везде в законе! Отгул за прогул!

И договорился-таки!

Уже через неделю я увеличил и раскрасил цветными карандашами портрет дочери капитана – шефа пожарной охраны нашей зоны, а он за это разрешил мне жить в бараке, где квартировали пожарники, и обещал поддержку при оформлении в свой штат.

Шмидт же в дополнение к тому выхлопотал для меня медицинское освобождение от работы на целую неделю.

Казарма пожарников занимала с переднего торца треть барака построенного в самом центре жилой зоны лагеря.

Это было, как и все строения в зоне, здание каркасно-засыпного типа.

А это значит, что сооружено оно было на основе каркаса из тонкого подтоварника, обитого с двух сторон тесом, с заполнением пустого пространства между досками шлако-опилковой смесью. Под шатровой кровлей, покрытой тесом, перекрытие тоже засыпалось слоем того же утеплителя.

Барак приобретал жилой вид после штукатурки стен с двух сторон.

Я подсмотрел однажды технологию капитального ремонта «каркасно-засыпного» строения.

Разборка его не заняла много времени. Строители умело рушили стойки основания одновременно с разных сторон и здание осело, превратившись в груду сырого мусора, совершенно непригодного не только для повторного использования, но и для растопки в печи.

Оказывается единственным здоровым элементом и утепляющим слоем, обеспечивающим зимой сохранение тепла и жизни внутри такого жилища до последнего дня его существования и был вот этот самый тонкий намет штукатурки между ячейками драночной сетки, который легко можно было проткнуть пальцем.

На зиму, бесконечную зиму заполярья, когда морозы часто держатся на отметке 30 градусов, а подчас достигают и сорока, а бураны бывают такой силы, что могут без особых усилий разметать или унести по частям как игрушку все это утлое сооружение, для сохранения его самого и тепла внутри его, оно обкладывалось брусками, из уплотненного снега.

Буранами бараки почти всегда заметались до уровня конька крыши и в жилище приходилось нырять вниз, как в нору.

Этот барак, часть которого представлена под служебное помещение и общежитие пожарников, был еще совсем новым. Он еще не пропитался сыростью, даже столбы внутри еще не утратили естественный цвет дерева и сквозь бытовые запахи человеческого жилья пробивался иногда аромат сосновой древесины.

Вместимость помещения по лагерным меркам с двухэтажными «вагонками» совсем уж небольшая – человек на 12—15.

Пожарников по штатному расписанию – всего пока пять человек.

Шмидт хлопотал о расширении штата, имея в виду, в том числе, и мою кандидатуру, капитан обещал поддержать его в этом, но где-то на уровне руководства лагеря пока решения не было. И помещение – светлое, сухое, привлекательное – частично пустовало на зависть многим.

– Глава 4 —

Только, лишь, я успел разложить свое имущество на нарах вагонки, с удовольствием разворачивая новый ватный матрас на доски, с таким родным сосновым запахом, как в барак, переваливаясь, как пингвин на негнущихся ногах, протиснулся дневальный:

– Убили! Зарезали! – Лепетал, он, стараясь унять дрожь жирных лоснящихся губ.

– Где? Кого? – Бросились к выходу все, кто был в бараке, мешая друг другу на выходе.

– Там этого…

– Завиша! Говори толком, старый дурень!

– Нарядчика. Закревского! – Лепетал Завишис. – Я только разговаривал с ним. А тот – сопляк – меня оттолкнул, будто обнялся с нарядчиком – и ножом под живот! Крови полилась река…

– А сопляк какой? Ты его знаешь? – Допытывался Конрад у старика, стараясь добиться от него чего-нибудь.

– Тот сопляк. Тот самый, что приходил к вам. Тот, что просился в пожарники! А вы сказали – «подрасти немного, а то багор не удержишь»!

– Это Мальчевский, что ли?

– Он! Он! Я хорошо его видел!

– Завиша! Ты влип! Ой, как же ты попал, дорогой мой Ионас! Ты же сейчас уже у них будешь главным свидетелем! Надзиратели набегут! А говорить тебе им ничего нельзя! По воровскому закону. Если скажешь – стукачом назовут, и самого потом прирежут, как барана. Да еще наш барак сожгут в отместку!

– Ой, Николай Иванович! Не пугайте меня так! Я и сам уже со страху умираю.

– А о чем ты разговаривал с нарядчиком?

– А он к вам шел. И спросил меня: «Твой хозяин дома?». А я и ответить не успел.

– Завиша! Ты только никому не говори, что он меня спрашивал! Понял? А не то прогоню тебя к едрени-фени! Будешь в «актировке» клопов собирать!

– Не надо к едрени-фени, Николай Иванович! Это я только вам сказал! Я никому больше ни слова не скажу!

– Как никому! Если ты уже растрепался при свидетелях! – возмутился Николай, показывая кивком головы в мою сторону – Хорошо еще так пришлось, что человек он свой. А ты же его совсем еще не знаешь! Так мог и при другом проболтать!

– Не буду! Ни при ком больше проболтать не буду! Не буду больше. Только не прогоняйте в «актировку».

– Только, если молчать будешь, бестолковая ты чушка! Пойдем, поглядим! – Обернулся Николай ко мне.

Труп в неуклюжей позе лежал на расчищенной в снегу дорожке метрах в двадцати от входа в пожарку.

Я его только недавно, встречал этого нарядчика и откровенно любовался статной фигурой, каким-то презрительным отношением его к природным условиям. Всегда, в любой мороз, в пургу ли он ходил в расстегнутом пиджаке на кроличьем меху и без головного убора.

И рядом с ним стыдно как-то становилось прятать отмерзающий нос в варежку или стягивать завязкой свой треух.

И не верилось, что это распластанное на снегу тело было только недавно живым и красивым.

Вокруг, на почтительном расстоянии от него, уже собралась группа зевак. Несмотря на ужас, порождаемый самим фактом насильственной смерти, у людей в таких случаях с превышением над всеми другими чувствами, всегда появляется нездоровое любопытство, которое сильнее и страха, и брезгливости.

И, косясь друг на друга, нерешительно, но неуклонно, будто какая-то посторонняя сила их на это подталкивала или кто-то обещал открыть тайну перехода в другой мир, с неестественно перекошенными лицами, приближались жертвы любопытства шаг за шагом к месту убийства.

А немного поодаль прямо на куче снега вызывающе и, неестественно приподняв голову, с полным презрением к толпе зевак, в лихо заломленной пыжиковой шапке сидел, наблюдая реакцию обывателей, сам убийца. На лице, совсем еще юном, но достаточно наглом, отпечаталась улыбка, больше похожая на гримасу, которую он будто забыл убрать с лица.

Нож со следами крови на лезвии валялся тут же, небрежно брошенный у его ног. Это должно было означать по-видимому, что он считает дело уже сделанным, не собирается укрываться от ответственности за содеянное, и опасности для других больше нет никакой, так, как убивать больше никого он не будет.

Шмидт, бодро и энергично выскочивший из барака, при виде Мальчевского, не успев даже взглянуть на убитого, потянул меня за рукав прямо по снегу за спинами толпы зевак за собой назад в барак.

– Ты чего? – Удивился я. – Он же никому уже не угрожает! – Это у них свои разборки!

– Ничего то ты, сынок и не понял! Пошли отсюда.

– Ну пошли, так пошли! – Я еще не заработал право самостоятельных решений в своем новом положении и не стал возражать своему покровителю.

– Тут в лагере две кодлы доказывают свое право управлять лагерем. И по всему видно, что пришло время открытой разборки между ними. Это, как помнишь, так было и тогда в лагере кирпичного…