Возвращение изгоя. Драма

«Доходяги», выполняя чью-то команду, для ускорения процесса таяния снега вычерпывали лопатами полужидкое месиво.

Проще было бы конечно проделать естественный сток, подождать еще пару часов и вода бы сама убежала туда, где ей вольготнее, но не всегда у нас делается так, как проще и лучше…

Было что-то иезуитское в том, что в такую погоду заставили целую толпу этих несчастных исполнять никому не нужную работу.

Они понимали безнадежность своих усилий, больше стояли группками, обречено опираясь на лопаты, и привычно, терпеливо мокли, не пытаясь даже чем-то, как-то заслониться от потока влаги.

А ОН стоял ближе всех к конторе, временами даже трудился один из всех, механически зачерпывая «шахтеркой» ковш и укладывая мокрый комок тут же на обочине дороги.

По-видимому, его и выставили на передний план для того, чтобы он своей активностью прикрывал безделье других.

Все было правильно.

«Сынок» тогда не соврал.

Он был единственным из всех, кто мог называться «профессором». Его полуседая бородка клинышком, стройная фигура, и еще какие-то неуловимые черты, определяющие «породу», заметные даже в мокром отрепье, действительно, напоминали чем-то профессора в исполнении артиста Черкасова в кинофильме «Депутат Балтики».

Даже типичный костюм «доходяги» он носил с достоинством.

Он отодвинулся чуть в сторону для того, чтобы пропустить нас, глядя при этом прямо в глаза приветливо и, казалось, был готов улыбнуться в ответ любому.

В ряду с рабочими из «актировки» всегда понурыми, со взглядом загнанных зверьков, часто агрессивных от чувства отчаяния, готовых к защите, приветливость незнакомца показалась настолько необычной, что я остановился и поздоровался.

Он действительно улыбнулся в ответ.

И в его улыбке было что-то немного лукавое и в тоже время по-детски простодушное.

– Снег через час и сам растает, вода утечет. Для чего же его еще перебрасывать с места на место? – Задал я вопрос, конечно же, глупый, чисто риторический. Его бы нужно было адресовывать не исполнителю, а тем идиотам, что заставляли рабочих исполнять эту каторжную повинность.

– О, это военная тайна. Целесообразность работы и окончательную цель наших действий даже от нас наши руководители скрывают.

– Но ведь это отвратительно – исполнять работу без цели.

– Отнюдь. Все в этом мире можно и необходимо даже рассматривать с разных точек зрения. И наш труд тоже в том числе.

– Ну, пользу такой работы при всем желании трудно определить. Разве только, как физические упражнения при гиподинамии.

– Вот именно! В данном случае я это так и рассматриваю. И большинству из нашей команды такой посильный труд очень полезен. Только не все это хотят понять. А мне по сравнению со многими – так полезно вдвойне!

– Вам должно быть больше других крепкие мышцы нужны?

– И это тоже. – Он постарался не заметить иронию в моем вопросе. – Мне мышцы необходимо восстанавливать. Нужна реабилитация для всего организма. Я слишком много потерял за последние годы по тюрьмам и больницам. А мне было природой щедро отпущено и сил и здоровья. И осталось из всего этого уж очень мало.

– Вы недавно у нас? И новичок в зоне?

– Здесь я всего третий месяц. А новичок ли я – так просто и не ответить. И да, и нет. Безвыходно в лагерях уже шестнадцать лет. С тридцать четвертого года. После войны еще несколько лет был пересидчиком без срока. А сейчас все узаконили, учли, добавили еще десять лет. И опять я новичок!

– Простите меня, ради Бога! Я выпытываю у вас информацию, как шпион, не имея на то никакого права. Но уж больно все у вас нетрадиционно в жизни, даже на фоне наших диких биографий.

– Ничего, ничего. Вы с сочувствием спрашиваете и мне приятно с вами говорить.

– У вас ноги мокрые. В валенках, без резиновых чунь, сейчас так нельзя. У меня есть резервные резиновые сапоги, сорок последнего размера, с портянками и шерстяными носками. Если сможете – зайдите в барак пожарников – я отдам вам.

– Не могу я так. Я приучен с детства, не брать ничего, что мне не принадлежит. А то, что ноги мокры, то это не страшно. Мне столько в жизни приходилось и мерзнуть, и мокнуть, что организм, если раньше был закален по-доброму, то сейчас уже просто не подвержен никаким простудам. Мослы ведь не мерзнут!

– А вот кашляете как! Разве это не от простуды?

– Нет-нет! Это легкие травмированы. Мне при следствии три ребра сломали. Потому и по больницам пришлось долго валяться.

Он говорил о своих несчастьях спокойно, не жалуясь, просто констатируя факты.

– Но сапоги все равно возьмите, пожалуйста. Мне это имущество сейчас все равно мне ни к чему. Так валяются без пользы. Они нужны были, когда я в котельной работал. Это спецодежда от шахты. А ушел я оттуда – они и не спросили даже – списали, как изношенные. Так, что не сомневайтесь, заходите.

– Я очень вам обязан уже даже за добрые слова и щедрые намерения. В лагере это дорогого стоит. Я подумаю.

Мы распрощались. Я назвал себя. А он – Федором Федоровичем Красовским.

Он так и не пришел ко мне. Пришлось мне его разыскивать.

На прежнем месте работы той бригады не оказалось. И я, в сопровождении Васи – «Сынка», нагрузившись мешком с обувью, прихватив еще с разрешения Шмидта старенькую, брезентовую куртку из резерва пожарников отправился в барак актировки на розыски нового знакомого.

Нищетой жилья воркутинских лагерей меня удивить было уже трудно, на этот раз поразило то, что такой нищенский уровень жилья еще сохранился в нашем лагпункте, в общем-то, сравнительно благополучном в этом отношении.

И сам барак покосился, врос в землю и утеплительная шуба из прессованного снега, размытая водой, подтаявшая по краям и обледенелая сверху, образовала удобную ловушку для всех там обитающих, которая со дня на день грозила обвалить сооружение и затопить его талой водой.

Главная беда была в том, что построена была эта лачуга в долинке, оказалась ниже других в своем ряду и там, около нее, скапливались массы талой воды.

Видно было, что население барака приложило немало усилий пытаясь освободить свое жилище из ледяного, панциря, но избежать затопления не смогли.

Внутри было тепло и очень сыро, как в бане. Сильно пахло плесенью, перебивающей устойчивый запах нищеты и сырой одежды.

В мутной полутьме, едва освещенной парой небольших электрических лампочек, копошились какие-то тени.

Нас встретил у входа огромного роста, но весь скрюченный, изогнутый, налитый нездоровой полнотой, обросший, как лешак, всклокоченной бородой, дневальный.

– Ой, кто к нам пожаловал! Давно вас не было! Теперь уж гореть мы точно не будем! Пожары значит отменяются? Да вы и не бойтесь, профилактику мы провели. Если даже, огонь где и появится, то сам и сдохнет, у нас от сырости. Так, что не тревожьте ради нас свой производственный сон. А, может, от затопления доблестные пожарники тоже будут спасать наше население? – Голос его рокотал, вырываясь из гортани, как из погреба.

– Нам нужен Красовский. Он в вашем бараке живет? Знаете такого? – Выступил вперед Василий.

– Еще бы! Комендант актировки должен знать всех, кто у него в команде! Есть у нас такой «князь». Принимает на дому с шести утра до одиннадцати ночи. Остальное время подрабатывает в бригаде «доходяг». – С готовностью откликнулся толстяк, называющий себя комендантом.

– Федор! К тебе кадеты пришли на прием. Зачеты будут сдавать. – Пробасил он в туман барака и захохотал, довольный шутке.

Федор Федорович «принимал» нас в самом углу барака, где было его место, хотя здесь тоже приходилось дышать тем же затхлым воздухом, что и во всей казарме, но, казалось, что приветливая улыбка и добродушие хозяина делали эту его часть жилища все же чище и светлее.

Он усадил нас на нары, аккуратно покрытые стареньким байковым одеяльцем, сам примостился, напротив, на постели соседа, который тактично юркнул куда-то при нашем появлении.

Однако на верхних настилах нар кто-то возился, сопел. Иногда оттуда с любопытством свешивалась голова в треухе с завязочками.