Учительница нежная моя

Несколько дней оба ходили зверски голодные. Притрагиваться к мясу в столовой было невмоготу, в каждом куске им мерещилась человеческая плоть. А повара, как назло, подавали фарш не отдельно, а перемешивали его то с кашей, то с картошкой. Рыбные дни воспринимались как счастье.

Омерзения добавил наряд по столовой, в который они сходили вскоре после случившегося. Относя посуду на мойку, Ярослав невольно подслушал разговор поваров. Один из них, толстяк Мухин, приставал к лопоухому напарнику Лещенко:

– Слышь, Лещ, я так и не понял: что это нам в начале недели привезли? Не свинина точно. Но и не говядина.

Мухин лениво почёсывал между лопаток длинным ножом.

– Не забивай себе мозги, Муха.

– И на кроля вроде непохоже, – ворочал поварежкой в котле Мухин. – Черт его знает, что за мясо. Откуда его нам привезли?

– Тебе что за дело? Мясо свежак?

– Свежак.

– Чего ж ты волнуешься?

– Да просто диву даюсь, классное мясцо. С нашего хозвзвода сроду такого не привозили. – Мухин понизил голос. – Слышь, Лещ, я тут кусок припрятал, хочу сварганить сегодня с лучком да со специями. Будешь?

– Нет, – отрезал Лещенко.

Мухин удивился. Лещ никогда не упускал шанса вкусно пожрать. Ладно, самому больше достанется.

– С картошечкой хорошо пойдет, – облизнулся Мухин.

Ярослава чуть не стошнило. Стопка тарелок в его руках качнулась, он еле успел выровнять.

Подземный тайник с провизией помог приятелям продержаться несколько трудных дней. Они доели рыбные консервы и паштеты, покончили с пирожками и сладостями, сожрали соленые огурцы и опустошили четыре банки с оливками, добросовестно обглодав и обсосав все косточки, даже маринад выдули с голодухи.

А в столовой они теперь напрягались и переглядывались. Голод глодал их изнутри. Но не людоедничать же, в конце-то концов!

Так проползли, протянулись восемь дней воздержания. Однажды в обед, чувствуя туманную слабость, Ярослав настороженно водил алюминиевой ложкой в овощном супе. Натолкнувшись на что-то плотное, замер. Медленно, сквозь капустные заросли, минуя картофельные глыбы и луковые чешуйки, понес кусок к поверхности.

Вынырнув, на ложке закачался грубый шмат мяса, покрытый толстой свиной шкурой. Кое-где он был неаккуратно подпален, там и сям торчала щетина.

– Родная, – нежно прошептал Ярослав.

Прикрыв глаза, он с наслаждением вобрал в себя ворсистую кусяру и стал жадно жевать. Накинулся на суп с неистовым аппетитом, со смаком и смехом. Сидевший рядом Игорь не отставал – громко хряпал, разгрызая толстомясые куски, срезанные грубо, словно топором.

На них смотрели с недоумением и даже испугом…

От бесконечных каш, от разваренного гороха и квашеной капусты часто гнало в сортир. Пища переваривалась стремительно. Едва боец успевал зависнуть над очком, как из него, содрогаясь, выстреливала лава. Желудок приспосабливался к армейской дисциплине – все делать быстро.

Но Ярослав привык в туалете посидеть, помечтать. Поэтому, если не случалось построений, он охотно задерживался над дырой, изображая роденовскую скульптуру.

В который раз он собирался написать Жене. Обдумывал слова, формулировки. Хотел забросать ее упреками и нападками на этого чертового гитариста Семена. Но не мог. Топтался на месте. Несколько раз принимался писать, но получалось то униженно-слезливо, то обвинительно, или чересчур нейтрально.

От трудных мыслей его отвлек Игорь. Он тоже находил особую прелесть в тихом туалетном уединении. Не сговариваясь, они с Ярославом выбрали одно и то же очко – крайнее левое.

Игорь первым начал карябать на её дверце стихи:

Строевая подготовка.

Как она честна, чиста.

Если обделен сноровкой,

Не поможет и устав.

Выше грудь да шибче шагу,

Втиснуть в рамки счета прыть.

Как почувствуешь отвагу,

Сразу хочется палить.

У Игоря со строевой ладилось лучше, гораздо лучше, чем у Ярослава. Сильные ноги помогали ему. Он быстро научился правильно вскидывать (точнее, взносить) прямую ногу и твердо впечатывать ее в асфальт плаца. Логвиненко стал его похваливать и ставил другим бойцам в пример. Не раз выкликал Игоря из строя и приказывал пройтись туда-сюда этаким наглядным пособием.

Игорь не подводил. Упруго и четко он чеканил шаг под перекрестными взглядами хмурых сослуживцев.

Этой упругой монументальности, пружинистости очень не хватало Ярославу. Его ноги разболтанно взбрыкивали, движения рук были лишены законченности. Вся его фигура была совершенно не приспособлена к строевому шагу. Причем вызывающе не приспособлена. Старшему сержанту Логвиненко в ходьбе Ярослава чудилась издёвка. Он свирепел, прыгал вокруг него гориллой, вопил гиеной и топал, как крупное парнокопытное.

Ярослав на стихи Игоря немедленно отозвался своими, нацарапанными в той же кабинке:

Ногне чувствуешь – мученье,

Сапоги – постыдный груз.

Очумелость повторенья

Порождает лишь конфуз.

Как все просто: это – бравый,

Этот – полный идиот.

Тот шагает по уставу,

Этот же, как конь, идет.

На следующий день справа от его корявеньких стишков кривились свежие строчки, сочиненные Игорем:

Если, парень, неспособный,

Если ноги… не того,

Прекращай свой мат загробный,