Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

– Тише ори, детей разбудишь, – спокойно и как-то безразлично отвечала она. – А Максимилиан Георгиевич уехал к себе домой, в Москву.

– Что, дала этому уроду бородатому, пока собственный муж в отрубе мучился?! Чужой хрен слаще родной редьки оказался?..

– А это уже не твоё дело, – без всякого страха и даже с некоторой жалостью глядя прямо в глаза беснующемуся мужу спокойно произнесла супруга. – Дала, не дала… какая теперь разница.

Ему в её жалеющем тоне послышался непростительный, как и всё её постыдное ночное поведение, вызов.

– К-как к-какая?!. – Сухоруков на секунду застыл на месте, задыхаясь от возмущения.

– Было что-то между нами с Максом, или не было, ты никогда не узнаешь. Сам виноват – пить меньше надо. А то, что я благодаря вниманию достойного человека хоть на час снова почувствовала себя женщиной, это – правда. Истинная правда, вот те крест… и счастлива этим, спасибо ему.

– С-счастлива?! Д-достойного?! Максом?! А, может, Максиком, Максюшей?!. Убью, уродина, в землю зарою!!!

– А на большее ты и не способен. Все вокруг у тебя уроды, а погляди на себяв зеркало – сморчком настоящим стал со своей пьянкой. Да какая нормальная баба под тебя такого ляжет? Чем обольстить-то можешь?..

– Я-то найду, бляха-муха, чем обольстить! У меня ещё будь здоров, как всё что надо работает. На дюжину таких дешёвок, как ты, хватит. В рот вам…

Не прерывая гневной тирады, Сухоруков схватил стоявшее на столе небольшое прямоугольное зеркало, перед которым обычно прихорашивались члены семьи, посмотрелся в него, и с размаху разбил об пол.

– А вот тебе, твари, всё поотшибаю, чем бабы мужиков завлекают! Ты у меня до гроба эту позорную ночь помнить будешь, за всё, проститутки кусок, ответишь!

– И отвечу, не боюсь, – говорила она тем же спокойным, жалеющим собеседника тоном. – Хоть забей насмерть, а душа моя тебе теперь недоступна. И женственность моя тоже. По-другому, боюсь, уже не будет…

– Что-о?.. Ах ты…

– Детей вот только жалко… – позволила она себе один раз тяжело вздохнуть.

– У-у-у!!! – с побелевшими от запредельной злобы глазами взвыл Сухоруков, набрасываясь на жену с кулаками.

Она не сопротивлялась. И не издала ни звука, так молча и рухнув без чувств на пол. А Николай, ослеплённый бессильной яростью, долго ещё в исступлении пинал ногами неподвижное, такое красивое и вроде ещё родное, любимое, но одновременно, начиная с минувшей ночи, такое ненавистное тело.

В конце концов он опомнился и, испугавшись только что им же сотворённого, заплакал и даже попытался оказать ей какую-то помощь. Вряд ли он понимал в тот момент, что взвинтило его больше – сам предполагаемый факт измены жены, или же его бессилие дознаться, произошло ли что-то глубоко интимное между нею и заезжим художником вообще… а может быть его вывело из себя то, что жена в разговоре-разборке не делала никаких попыток оправдаться или наоборот, наговорить на себя напраслину, чтобы позлить мужа, заставив ревновать, а потом сказать, что пошутила… и, главное, с виду была при этом абсолютно равнодушна к его переживаниям, демонстрируя глубочайшее к нему отвращение, унижающую его мужское достоинство презрительную жалость. Скорее – всё вместе…

С тех пор её нередко видели в посёлке с синяками и ссадинами на лице, разбитыми опухшими губами. Практически – после каждой гулянки, на которых Сухоруков обычно напивался «в дупель». Он же, упорно пытаясь разгадать тайну той ночи, больше и больше склонялся к болезненной уверенности, что жена ему всё-таки изменила, и тот самец, тварюга, настолько влез в её душу, что полностью отворотил от родного мужа. Да, так оно и есть – слишком уж отрешённым становился её взгляд в его присутствии. Хотя… в общем её поведении мало что изменилось, разве что кроме полного игнорирования любых его, Сухорукова, попыток интимного сближения. Всего одна грань супружеской жизни, но не она ли главная…

Уверенность Николая скоро переросла в фанатичную убеждённость и, странно, – мысли об этой более чем вероятной измене жены со временем начали не на шутку возбуждать его, а грубость к жене такое нездоровое возбуждение ещё и усиливала. Теперь, регулярно злопамятно избивая её по одному и тому же ревнивому поводу, он находил в этом некоторое даже удовлетворение своей странной растущей напряжённой страсти.

А она сносила все издевательства над собой молча. Какой-то надлом произошёл в её душе. Проще всего предположить, что храня стоическое молчание во всех случаях пьяных куражей мужа, она, подобно многим матерям в подобных ситуациях, просто боялась разбудить детей. А ещё… впрочем, пусть это останется её маленькой личной тайной, на которую, в общем-то, имеет право любой человек. Непонятно всё это землякам? Так чужая семья, она же, говорят, – потёмки.

Поскольку беда редко ходит в одиночку, то очень скоро в довесок к безжалостно разрушавшим здоровье и женскую привлекательность тяготам семейной жизни на так и не испытавшую полноценного женского счастья бывшую красавицу-певунью с уничтожающей силой обрушилась смертельная болезнь, перед которой врачи пока, увы, бессильны…

Глава 18. ИСХОД

Схоронив жену, растерявшийся от навалившихся на него сразу со всех сторон куда более многочисленных и сложных, чем казалось до этого, семейных забот Сухоруков, с величайшим трудом управляясь в одиночку с воспитанием детей и содержанием немалого домашнего хозяйства, выпил как-то с устатку привычный стакан водки, почесал задумчиво в макушке и принял решение пренебречь устаревшими непрактичными общественными приличиями – не желая ждать в трауре не то что годичных поминок, а даже и сорокадневных, заторопился срочно жениться. Чтобы сразу и работница в дом, и ночная, любезная мужской сущности утешительница, и – за детьми необходимый уход да присмотр.

Но где раздобыть, да поскорее, столь универсальную, как комбайн, невесту, которая и мужика умела бы ублажить, и хозяйственной была б, и с детьми ласкова? Из поселковых двух-трёх относительно нестарых холостячек ни одна не подпустила бы к себе Сухорукова и на пушечный выстрел: после смерти жены невзлюбили его в посёлке. Невзлюбили – пожалуй, даже мягко сказано. Вернее будет «возненавидели», поскольку единогласно считали его пусть не прямым, но, по меньшей мере, косвенным убийцей любимицы посёлка.

Удача улыбнулась Сухорукову в лице старенького, из породы потомственных интеллигентов, ревизора, посетившего однажды по служебной необходимости местный рыбоприёмный пункт, являющийся подразделением одного из множества рыбоперерабатывающих заводов енисейского речного бассейна, входивших, в свою очередь, в рыбтрест, головная контора которого располагалась в краевом центре – Красноярске. Отсюда, из такой обширной разветвлённости подведомственных подразделений, которые приходилось контролировать ревизионному управлению треста, бывающие в разных уголках немалого, площадью в несколько европейских государств, края ревизоры знали много всякого такого, о чём не пишут, например, в газетах, и являлись, следовательно, интереснейшими собеседниками. И многие семьи, с учётом того обстоятельства, что гостиниц как таковых в мелких населённых пунктах не было, наперебой старались заполучить таких собеседников-рассказчиков в свои дома на постой – захватывающие истории и сногсшибательные факты на всё время его или её командировки (а ревизии, бывало, затягивались не на одну неделю), особенно длиннющими и скучнющими зимними вечерами и выходными днями в памятную копилку семьи гарантированы.

На этот раз повезло Николаю Сухорукову (не всё же художников-развратников привечать). Общительный дедок-ревизор, в считанные дни перезнакомившийся со всем посёлком, уже к исходу первой недели знал о нуждах каждого его жителя больше, чем те сами могли бы о себе рассказать, В том числе довольно подробно осведомлён был дедок и о проблемах с личной жизнью Николая Захаровича Сухорукова, который о некоторых вещах в непосредственных с ним беседах пока скромно умалчивал. Хотя и сдружились они со стариком за ежевечерними «рюмками чаю» достаточно близко для откровенных, в допустимых пределах, признаний.

В ходе очередного «дружеского чаепития» старик без особых церемоний и предисловий объявил Сухорукову, что его вопрос, можно сказать, решён, если он сам, конечно, не против. Есть, дескать, в одном небольшом городе недалеко от Красноярска, где у ревизора много родственников, которые знают там всех, красивая и при этом нисколько не блудливая вдовушка. По возрасту – примерно ровня Николаю Захаровичу. Правда, она – женщина с некоторыми странностями, мужской род на дух не переносит. Но зато – бездетная и, говорят, непьющая да некурящая.

– В рот тебе авианосец, Порфирьич! – восторженно хлопнув, чуть не уроня тем самым на пол (а то и душу мог вышибить в порыве чувств), тщедушного очкарика по плечу так, что тот захлебнулся выпиваемой в этот момент какой-то жидкостью вроде ягодного морса, и не обращая внимания на его беспомощные попытки отдышаться, воскликнул Сухоруков. – Это ж то, что надо! В бабе, ведь, главное что? Чтоб на мужиков всяческих зазря зенки не пялила. И без детей – тоже подходяще. Чужих мне что-т не очень охота кормить. А надо будет, ежли ей приспичит родить – сварганим в два счёта по-нашему, по-флотски! Хрен с ним, прибавится ещё рот, зато – свой.

– Но она и вас, уважаемый Николай Захарович, может, с большой степенью вероятности, проигнорировать, если должным образом не подготовиться к знакомству с ней, – кое-как откашлявшись, перевёл, наконец, дух ревизор. – И вовсе не потому, что вы слабый претендент (при этом он, морщась, потёр плечо). Просто у неё жизненная установка какая-то не совсем понятная. Мужчины и дети в её сознании – как враги народа. А баба сама по себе хороша. Ой, как хороша! Хоть и смурная всё время, без настроения, а и я, старый да больной, не отказался бы провести с такой ночку-другую, опосля чего и помирать не страшно было б.

Николаево нутро от таких высказываний многоопытного грамотного человека прошибла возбуждающая дрожь, и он, не мешкая, решил брать быка за рога – довести столь волнительную и пользительную беседу до логического конца сегодня же, сейчас же. И, сразу же после добычи из домашнего тайника ещё одной, запасной, бутылки, беседа была плодотворно продолжена.

– И что, Порфирьич, никакой, говоришь, справы на таких баб-недотрог нету, которые от мужиков как от чумы шарахаются? – подлил он гостю очередную стограммовую порцию водки.

– Вот если сваху хорошую подключить…

– А где её взять, опытную да умелую? Из здешних хрен кто пойдёт за меня стараться, в рот им катамаран японский…

– Есть у нас под Красноярском бабулечки – божьи одуванчики, которые своё уже отжили, но людям помогают по мере возможности. Так некоторые из них хоть за чёрта лысого любую раскрасавицу сосватать в силах. Приворожить при необходимости могут так, что сохнуть по тебе начинает женщина как лист осенний, и белый свет ей без тебя не мил становится.

– А как это пошустрее спроворить, а, Порфирьич? Не обижу, любой магарыч поставлю, какой только пожелаешь!

– Магарыч – дело нехитрое, – продолжал растирание ушибленного плеча ревизор, – всегда успеется, а вот результата нужного добиться… это, брат вы мой, Николай Захарович, сложнее. Хотя, где наша не пропадала! Вы можете хотя бы на недельку съездить ко мне в гости? Там бы всё и обтяпали.

– Запросто!

– Уж больно мальцы у вас, Николай Захарович, симпатичные. Поди-ка, тяжело им без мамки… Тут сам Бог велит помочь. Ну, так что, едем?

– Я же сказал… вот, закончишь свою ревизию, так вместе и рванём.

Собеседники, как издревле принято на Руси при заключении важных соглашений, «ударили по рукам и раздавили магарыч», то есть, не разжимая крепкого мужского рукопожатия осушили по очередному стакану водки. А через несколько дней, оставив детей и хозяйство на попечение своей тёщи – бабушки его сыновей-близнецов, Сухоруков в компании старенького ревизора – своего нового друга и благодетеля, отправился свататься. За ту неделю, что он гостил у ревизора, местные старухи-свахи неизвестно каким образом сумели не только свести и познакомить его с проживающей в одном из городов-спутников Красноярска искомой дамой сердца, но и уговорить неприступную неутешную вдову Марию пойти за него замуж.

Мария и сама не могла понять, почему так легко позволила себя сосватать. Да ещё за кого… за самонадеянного, не слишком блещущего, в отличие от её покойного мужа Виктора, умом и воспитанием заморыша с таким балластом, как двое малолетних детей. Странно… может быть, верх здесь одержала природа: в течение уже стольких лет, несмотря на неприятие даже мысли о рождении детей, организм её всё-таки цепко держал в памяти то наслаждение, которое хоть и совсем немного, но перепало ей в жизни именно в процессе, при котором происходит зачатие. И досталась эта толика наслаждения не просто от мужчины, а от особи небольшого роста, каковой был муж Виктор, и на какую оказался отдалённо похожим внешне этот новоявленный женишок Николай (тогда как высокорослые самцы типа полузабытого гостя женского общежития Петра по-прежнему внушали ей

страх и отвращение).

Выходит, Николаю повезло, что по своей комплекции он больше совпадал с приятным во всех отношениях Виктором, нежели с ужасным Петром и, естественно, никак не ассоциировался в глазах Марии с насилием или какой-либо ещё опасностью. Да и рожать для него детей в случае замужества, слава Богу, вряд ли понадобится – двое своих у него уже есть. А это – весомый аргумент в пользу его кандидатуры как жениха. Хотя и особых достоинств в этом человечишке, как было ею замечено уже с первого взгляда, не просматривалось. Но… опять же, как многозначительно нашёптывали свахи – «корявое дерево в сук растёт». Это словосочетание, особенно вторая его часть – «… в сук растёт», невольно вызывало томление в нижней части живота, будоража потревоженное её предыдущим интимным опытом подсознание. И – обнадёживало в потаённом. Что ж, жизнь покажет…

Не откладывая дела в долгий ящик, буквально через день после сговора со старухами-свахами подали заявление в местный ЗАГС и, благодаря знакомствам того же ревизора, без проволочек зарегистрировали брак. Сразу же «молодые» уговорились, что в северный посёлок не поедут и никаких, даже самых скромных, свадеб играть не станут. Ни к чему усугублять и без того хуже некуда отношения Николая с земляками. Он вернётся домой один, подготовится к отъезду, и по весне, как только сойдёт лёд и начнётся речная навигация, пароходом выедет вместе с детьми к Марии. Но не в этот зачуханный, хоть и под самым Красноярском, сибирский городишко, который ей и самой уже до смерти надоел, а – в Среднюю, скажем, Азию. Куда-нибудь поближе к Ташкенту, где тепло и сытно, и куда Мария выедет заранее одна, присмотрит подходящее жильё, в котором потом начнётся новая счастливая семейная жизнь. Оставалось только дождаться окончания учебного года близнецов, которые всю вторую половину зимы и весну будут рисовать в своём воображении обещанную им романтическую встречу с заманчиво-загадочным Узбекистаном.

Таким мудрым, по собственной оценке, решением Николай Захарович убивал сразу двух зайцев: во-первых, решён вопрос женитьбы и создания новой семьи мирным путём, без преждевременного оповещения посёлка, а, следовательно – и не рассориваясь вконец с и так тихо ненавидевшими его теперь земляками; во-вторых – он получал прекрасную возможность, уехав к лету без осложнений, показать сыновьям мир, более широкий и многогранный, чем их маленький замкнутый мирок в таёжной глухомани. Да ещё и с полным достатком материнской ласки, которую им с удовольствием подарит красивая и, чувствуется, практичная, умная Мария. Но это будет летом, а пока придётся потерпеть, для общего же блага…

Но и персонально для себя Николай Захарович тоже, к великой своей обиде и досаде, никакой ласки от Марии пока что не получил. Ни капли. Мария просто-напросто, несмотря на зарегистрированный брак и законный штамп об этом в паспорте, в постель его к себе не допустила, сославшись на ещё не затянувшуюся в её сердце рану от трагической концовки первого брака. Но пообещала, что если у него намерения серьёзные и всё будет как договорились, то уж в Средней-то Азии она даст ему возможность так отвести душу, что от удовольствия ему небо с овчинку покажется и по ночам он будет забывать обо всём на свете. И, как ни странно при его хулиганисто-взрывном характере, это «небо с овчинку» так подействовало на Николая Захаровича, что он удивительно для себя безропотно послушался Марию и не стал слишком уж домогаться её немедленной близости. А теперь…

Под воздействием какой-то сверхъестественной непонятной неодолимой силы, не умея, да и не имея, признаться, большого желания данному наваждению сопротивляться, он был самым что ни на есть рабским рабом этой женщины в постели, получая, впрочем, от этого не меньшее наслаждение, чем она сама. По ночам, а иногда, в благоприятной обстановке, и днём Мария заставляла его выделывать такое, за один намёк на которое он раньше любой женщине в самом мягком случае съездил бы по физиономии. И этих ночей он, не признаваясь самому себе, с затаённым нетерпением ждал в течение каждого божьего дня. И даже… готов был, к своему стыду и ужасу, под явно надуманным благовидным предлогом улучшения школьно-жизненного быта, отправить подальше от своей спальни, в какой-то там интернат своих любимых сыновей-близнецов, которые, притихшие, сидят сейчас рядом с ним в автобусе, уже подъезжающем к городку, где неизвестно в каком настроении вот-вот встретит их Мария.

Но если эта история его взаимоотношений с Марией, при всей её неприглядности, могла всё же быть воспринята как досадное недоразумение, которое при определённых усилиях как-то исправимо, то не менее, а скорее даже более неприглядная его встреча с безымянной аферисткой в Ташкенте наводит на серьёзные размышления. Два подряд раза попасть прямо в просак – это уже больше смахивало на закономерность, чем на нелепую случайность.

Интересно, какой же будет его любовная встреча со следующей женщиной? Если всё повторится и продолжится в том же духе, то что-то в его мужской судьбе уже не так. Похоже всё-таки на какое-то наказание, в рот им весь морфлот, этим бабам…

Глава 19. РАЗЛУКА