Интернатские. Сентиментальность в бою неуместна

Поглощённая страстью троица в кустах, встревоженно прервав своё

азартное занятие, успокоилась и продолжила любовную утеху в том же темпе. А двое «флотских», уже готовые произвести друг друга в родные братья, допили из горлышка остававшуюся у волжан початую бутылку вермута и, обнявшись, дружно направились в сторону ближайшей кафешки-забегаловки.

– Ты только позырь, братишка, ведь это та самая лярва и есть, в рот ей шаланду, полную кефали… с которой я позавчерась, считай, то же самое уделывал, что и вы сейчас. Деньги ей все свои отдал, втрескался как салажонок, – доверительно рассказывал своему новообретённому побратиму за бутылкой дешёвого вина Сухоруков, скромно умолчав лишь о «заразе», подхваченной им от этой «лярвы». – Вот, нашёл, суку, опять, пусть возвращает по полной вымогнутую обманом с трудового народа копеечку!.. А вы-то как ней, прошмандовкой, схлестнулись?

– Здесь, в этом же кафе. Подошла, говорит – деньги у неё украли, которые её мужику на костюм отложены были. И он теперь пришибёт её…

– Вот, профура! И мне, бляха-муха, трепала, что деньги где-то посеяла, и мужик её будто бы угробит за это… в рот ей…

– Ну, мы с корешами решили проявить человечность, помочь женщине в беде, скинулись, и дали ей взаймы. А в знак благодарности она, шибко при этом стесняясь, предложила ублажить нас всех троих сразу, да с особой лаской. Мы, конечно, не будь дураками, согласились. Прикупили выпивки и вместе с ней – в кусты. Баба в этом деле сноровистой и горячей оказалась, просто зверь – не зря, значит, болтала про особую ласку. Да ты ж кой чего сейчас успел, вроде, подсмотреть. И сам, говоришь, на днях отпробовал. А денежки вот… судя по твоему рассказу, тоже, получается, как и у тебя, плакали.

– Не зверь эта сука стебанутая, а хуже – змеюка она подколодная! Убивать таких стервов надо без жалости. – Сухоруков, вне себя от

негодования, со всей серьёзностью собрался тут же пойти и прикончить аферистку.

– Вот за это давай по-нашему, по-флотски, дорбалызнем ещё по одной и пойдём, угрохаем эту… – «флотский» волжанин так же, как и Сухоруков, всё менее твёрдо и говорил, и держался на ногах.

Как они друг с другом расстались, Николай Захарович не помнил. Каким-то чудом, как говорят в таких случаях – «на автопилоте», он нашёл обратную дорогу и почти совсем уже добрался до дома своей двоюродной тётки Аси.

Захотелось курить. В полубессознательном состоянии, с трудом удерживаясь в вертикальном положении, он сунул в рот сигаретину «Спорт», похлопал ладонями по карманам рубашки и брюк, и, не обнаружив в них спичек, неуверенной походкой двинулся в сторону трамвайной остановки, чтобы попросить прикурить у группы развязно и громко матерившихся, таких же как и он нетрезвых молодых людей.

В этот самый момент его и узрели Илюха с Колюхой, тут же направившиеся навстречу отцу, чтобы, невзирая ни на какое его возможное сопротивление, отвести домой.

Один из участников, похоже – лидер группы матерившихся, к которым подошёл прикурить отец, чем-то сразу не понравился Илюхе с Колюхой, с первого же взгляда вызвав у них ощущение опасности. Это был самый высокий среди всех, с чёрными, буквально смоляными кудрявыми лохмами на голове, с блестевшими металлическими зубами, неопрятно, хотя и модно одетый в дорогую рубашку с засученными рукавами и очень узкие брюки-дудочки, с брезгливо-пренебрежительным выражением лица прожжённый хулиган-стиляга, от которого в любую минуту жди какой-нибудь пакости.

И пакость не заставила себя ждать. Пока Сухоруков-старший, нагнувшись к поданной ему одним из дружков лохматого зажжённой спичке, пытался прикурить, лохматый, зайдя сначала с одного боку, затем – с другого, явно начал примериваться для удара.

Сердца Илюхи с Колюхой сжались в комок. В один голос, хором, они во всю силу своих лёгких отчаянно крикнули:

– Па-а-п!!!

Но звук их голосов тут же заглушил проезжавший мимо без остановки пустой трамвай. И в этот момент лохматый нанёс удар. К счастью, Сухоруков отлетел не под колёса движущегося трамвая, а – в противоположную сторону. Прохожие помогли ему подняться, отряхнули. Кто-то дал носовой платок, чтобы он мог утереть кровь из-под разбитого носа.

Осмотревшись полуотрезвевшим от крепкого удара взглядом вокруг, Николай Захарович заметил, что группа хулиганов во главе с лохматым сразу же после нападения на него с места происшествия поспешила удалиться, повёл плечами и сжал руки в кулаки:

– Смылись, с-суки! А то б я их, бляха-муха, уделал по-нашему, по-флотски! Особенно этого пропидора лохматого… в рот ему якорь от подводной лодки…

Донельзя расстроенные происходящим Илюха с Колюхой, кратко посовещавшись, приняли решение: один из них, скажем, Илюха, остаётся с отцом и, по мере сил удерживая его от любых попыток найти себе какие-нибудь новые приключения, потихоньку продвигается вместе с ним к дому. А второй, Колюха, со всех ног бежит за помощью домой и ведёт сюда дедушку Закира или бабушку Асю.

План разумный. Но… преследовавшее Николая Захаровича в последние дни прямо фатальное невезение опять оказалось тут как тут. Кто-то из добропорядочных граждан – свидетелей только что совершённого злостного хулиганства, действуя из лучших, разумеется, побуждений, позвонил в милицию. Патрульный наряд на место происшествия прибыл, как часто бывает, «к шапочному разбору», то есть, когда ловить здесь было уже некого – хулиганы благополучно растворились в пространстве. А поскольку «брать» их по горячему следу было теперь проблематично, то и в милицейский участок повезли, само собой, конечно же – потерпевшего Николая Захаровича, а заодно и вцепившегося мёртвой хваткой в отца Илюху, «Бог с ним, как свидетеля». Но, чтобы не подумал читатель о нашей народной милиции, не приведи, Господь, плохо, поясним: доставили именно жертву преступления в участок не потому, что милиция не хочет или не умеет работать, и будто бы вздумала отыграться на том, кто скорее и легче других попал в её руки. А – лишь затем, чтобы сначала принять от потерпевшего официальное заявление по всей форме, потом сразу же получить от него подробные показания для занесения их в соответствующий протокол. И далее – оперативным путём вычислить и изловить преступников для передачи их в распоряжение следствия, далее – прокурору для утверждения обвинительного заключения, и, наконец – в руки неподкупного советского правосудия для определения суровой, но справедливой меры наказания. Только и всего.

Правильно, конечно, и придраться тут не к чему. Но легче ли от этого одному из сыновей Николая Захаровича Колюхе, задыхавшемуся в беготне поисков помощи, а также старикам – бабушке Асе и дедушке Закиру, которые, бросив домашние дела, в том числе и хлопоты по подготовке достойных проводов гостей, бегом помчались к трамвайной остановке, где всё произошло, и не обнаружили там не только кого искали – беспутного гуляку Сухорукова-старшего, но и сопровождавшего его Илюху.

Однако, как бы то ни было, а всё хорошо, что хорошо кончается – поздним вечером Николая Захаровича из участка, после выполнения всех формальных процедур, отпустили и даже любезно доставили вместе с Илюхой на служебном милицейском мотоцикле с коляской прямо к дому. И хотя все участники событий оказались, наконец, в сборе, общее настроение было на сегодня безнадёжно испорчено, потому прощальное торжество логично пришлось отложить на завтра, то есть на день отъезда. Это было приемлемо, поскольку езды до их городка от Ташкента – не более часа-полутора, и отбытие одним из вечерних автобусных рейсов удобно вписывалось в ситуацию.

Поздним утром, практически это можно назвать уже ранним обедом,

когда в компании нескольких родственников пришёл Абдулла и все чинно,

как принято на торжественных встречно-прощальных мероприятиях, расселись на скамьях вокруг большого стола во дворе под сенью виноградных лоз, усеянных налитыми гроздьями спелых ягод, Сухоруковы от души, до отвала угостились вкуснейшим, таявшим во рту сочным шашлыком, изготовленным из купленного вчера на Алайском рынке барашка, а также, в обычное у ташкентцев дополнение к основному блюду, огромным разнообразием других яств, которыми щедра узбекская кухня. Долго, не спеша пили чай, опять ели… – скоро ли ещё повторится подобное?

Когда настал час прощания, мало кто мог удержать слёзы, даже – глава семейства и хозяин этого застолья дедушка Закир. Николай Захарович в очередной, двадцатый или тридцатый раз просил у стариков прощения за свою непутёвость. Илюха и Колюха активно менялись почтовыми адресами для будущей переписки с Абдуллой и прочей близкой им по возрасту роднёй. А за воротами призывно сигналило вызванное и оплаченное дедушкой Закиром такси, чтобы везти Сухоруковых на автовокзал.

На этом первое знакомство близнецов с отныне любимейшим их городом Ташкентом, как это ни грустно, завершилось.

Глава 17. НОСТАЛЬГИЯ

(реквием любви)

Всю дорогу до своего городка трое Сухоруковых ехали молча. Илюха с Колюхой грустили из-за расставания с городом-праздником и в преддверии предстоящей безжеланной встречи с мачехой. Заняли они эти час с лишним езды в душном переполненном автобусе «ЛиАЗ» в основном разглядыванием в окно хлопковых полей и близлежащих кишлаков.

А их родитель Николай Захарович посвятил своё молчание другому, более сложному и тревожному. Похоже, – с заунывной тоской обречённо думал он, – начинается, или, вернее, уже началась и необратимо набирает силу расплата перед Богом, если он есть, или перед другим каким-то высшим судьёй за его, Сухорукова, беспутство в отношениях с женским полом. И, если так пойдёт и дальше, то весь остаток своего жизненного пути именно женщинами он и будет за свою грешность наказываться. Чем дальше – тем жесточее.

Может быть, следовало ему всё-таки хотя бы несколько лет назад образумиться и поберечь свою первую и, наверное, единственную в его шебутной жизни Богом данную жену – мать его таких славных сыновей-близнецов? Ведь от этого всем было бы только лучше. Но нет, не хватило у него на такую линию поведения ни ума, ни души, постоянно задурманенных спиртными парами. Да и, если разобраться поглыбже, заслуживал ли такого сурового приговора и таких страшных последствий случай, после которого, будь он неладен, всё и покатилось по наклонной?.. Тот самый случай, когда заезжий московский художник, в рот ему эскадру торпедных катеров, – здоровущий как медведь, бородатый и патлатый как чудище лесное-болотное, но интересный в разговоре, импозантный в повадках – в выпивке особенно, мужик, остановившийся однажды на постой в их избе, всё своё свободное от писания этюдов время ни на минуту не сводил наглых восторженных глаз с красивой и певучей хозяйки дома, вся красота и певучесть которой по праву должны принадлежать только одному человеку – Николаю Захаровичу Сухорукову. Больше никому!.. И когда однажды по окончании привычно позднего при наличии в доме гостей, далеко за полночь ужина с крепкой выпивкой Сухоруков, как частенько с ним бывало, быстро отключился и, свалившись на ближайшую лежанку, захрапел, тут-то, видимо, и произошло то, за что порядочные мужья своим неверным жёнам и их хахалям мозги вышибают не задумываясь…

Проснувшись во второй половине ночи по нужде и с трудом продрав глаза, Сухоруков с величайшим недоумением наблюдал, как при свете керосиновой лампы этот неблагодарный холстомарака, причисляющий себя к благородной творческой когорте живописцев, которого как человека приютили, почти задаром кормили и поили уже почитай целую неделю,

теперь, буквально на расстоянии вытянутой руки, прямо за гостеприимно

накрытым специально для него, гостя, изобильным столом совсем не по-дружески, а очень даже по бесстыжему нежно обнимал законную жену Николая Захаровича и ещё более нежно целовал её так, как сам Сухоруков не целовал никогда в жизни – сначала пальчики рук, оголённые локоточки и сквозь лёгкую полупрозрачную крепдешиновую кофточку плечики, затем – голую шейку… Добравшись до лица, поцеловать её в губы художник всё же, не встречая явной ответной инициативы, пока не решался.

Николаю Захаровичу, как громом поражённому такой вопиющей картиной, тем не менее очень хотелось думать, что это всего лишь навадение, пьяная галлюцинация, дурной сон. Чтобы как-то избавиться от ужасного видения, он даже прижмурил глаза и, несмотря на сильные позывы в туалет, попытался снова заснуть. Возможно, ему это и удалось бы, если б он вдруг явственно не услышал её томный шёпот:

– Прошу тебя, Макс, не искушай… не вводи в грех! Я ведь тоже не железная, истосковалась по нормальной мужской ласке, добрым человеческим отношениям. И могу сорваться. Ни к чему это, ведь у меня семья. И посёлок наш маленький, не то, что твоя Москва мильённая. Завтра же неизвестно откуда все всё знать будут. Сраму потом перед людьми и перед детьми своими не оберёшься. Лучше уж умереть тогда…

– А давай я тебя вместе с двойняшками твоими заберу к себе в Москву! – пламенным шёпотом, не прекращая страстных, но осторожных, не нахальных ласк, отвечал художник. – Жить будешь как богиня. Да ты же не понимаешь, что ты – богиня и есть!

– Мои родители, я сама и дети наши с Николаем родились в этих краях, мы любим свою землю, свой могучий Енисей, величественную нашу тайгу до самозабвения. Вряд ли сможем всё это добровольно променять на что-то другое.

– Но никто же ни от кого не требует навек расстаться с любимой природой. Можно учиться и работать в столице, а на каждые каникулы и в отпуска наведываться в родные места. Так намного интереснее даже, и полезнее во всех отношениях.

– Умоляю, не надо, не искушай замужнюю… – стыдливо млея, лепетала она.

– Прелесть моя, если замужество превратилось в каторгу, то бежать с каторги никакой не грех, которого ты боишься, а наоборот – избавление! – бородач от возбуждения дрожал и, уже слабо контролируя себя, всё более горячо и крепко прижимал её к себе, – да как же можно, Боже ж ты мой, чтобы такая жемчужина и доставалась эдакому пьяному ублюдку?..

– Нельзя его сейчас бросать, пропадёт он без меня. Да и детям какой-никакой, а родной отец всё-таки нужен. И он ведь не всегда был таким…

– Но стал же! Вот это вот бесчувственное тупое храпящее бревно, что – не факт? А ты создана для любви, родная моя, и лучшей доли заслуживаешь как никто! Ну, не уедешь сейчас со мной, хочешь, я буду к тебе приезжать всю жизнь при каждой малейшей возможности? Я же обожаю тебя, любимая… с первой минуты!

– Свет… – уже не пытаясь отворотить в сторону пойманные, наконец, нетерпеливым поцелуем художника свои сочной алой яркости, красиво смущающиеся происходящего, но уже подрагивающие от охватившего теперь и её трудно сдерживаемого возбуждения нежно-трепетные губы, безвольно-устало сдаваясь, чуть слышно шепнула готовая впервые в жизни изменить законному, хоть и никчемному мужу женщина.

Но «чуть слышным» этот шёпот был бы для кого угодно, только не для Николая Захаровича. Для него врезавшееся на всю оставшуюся жизнь в мозг её слово «свет..» прогрохотало невыносимо громким громом… Такого откровенного кощунства, творимого на его глазах в его доме, Сухоруков стерпеть никак не мог. Рассвирепев и совсем уж было отрезвев от смертельной обиды, он резво вскочил на ноги и со звериным рыком набросился на прелюбодействующую парочку, яростно и беспорядочно колотя кулаками по головам обоих. И тут же мощным ударом в челюсть был

отброшен обратно на кровать, сразу потеряв сознание.

Очнулся только утром, когда за окнами совсем рассвело. Ни художника, ни его вещей в доме не было. У плиты, позвякивая посудой, хлопотала заметно побледневшая за ночь и с синевой под глазами явно не выспавшаяся хозяйка.

– С-сука позорная! К-куда кобеля своего патлатого спрятала? Убью!!! – впервые в жизни обнаружив в себе заикание от волнения, взревел до крайности уязвлённый, униженный и оскорблённый супруг.