За Рифейскими горами

С расширением географических познаний Рифейские горы отодвигались все дальше на северо-восток, пока не достигли своей окончательной точки, сегодняшнего Урала.

Хотя и здесь точки зрения ученых расходятся. Их мнения очень различны, и точное местоположение загадочных Рифейских гор, так и не установлено. Оставим эти споры ученым мужам, но все же Уральские горы являются единственными горами северо-восточнее страны скифов в степях Причерноморья, и могут предоставить подходящее жилище для бога северного ветра Борея, надеюсь, что с этим будут согласны и ученые.

Первое упоминание о Уральских горах в русских летописях относится к XI веку. Русские называли эти горы Большим Камнем[37 - В некоторых других источниках имеется также другое название – Югорские горы.]. Первые карты Уральских гор появились во второй половине XVI века, когда началось промышленное освоение этого региона.

Развитие на Урале металлургической промышленности, солеваренных, рыбных помыслов и торгового дела, неразрывно связано с двумя влиятельными семейными династиями Строгановых и Демидовых. Именно интересы, и здесь необходимо подчеркнуть – частные интересы этих двух династий, заложили будущую основу, позволившую позже русским землепроходцам продвинуться дальше на восток.

Завоевание Сибири неотделимо также от имени казачьего атамана Ермака Тимофеевича.

Именно уральские купцы Строгановы пригласили атамана Ермака, дабы он, защитил их от разбойных нападений сибирского хана Кучума. В 1582 году дружина атамана Ермака, в состав которой входило 540 человек казаков и 300 ратных людей, выступила в поход против 10-тысячного сибирского войска хана Кучума. Несмотря на численное превосходство войск Сибирского ханства, Ермак и его дружина, нанесли войскам хана сокрушительное поражение в битве при Чувашском мысу и заняли столицу Сибирского ханства город Сибирь (Кашлык).

После этой победы Ермак отправил с радостной вестью гонцов к купцам Строгановым, снабжавшим его припасами и оружием, а также посла к царю, одного из своих атаманов по прозвищу Иван-Кольцо. Донельзя обрадованный царь Иван Грозный наградил дружину Ермака почетным наименованием «Царская Служилая Рать». С тех пор, день награждения дружины Ермака 6 декабря 1582 г. (19 декабря по новому стилю) считается днем образования Сибирского казачьего войска.

В течении следующих трех лет атаман Ермак продвигался с его храброй, тающей под натиском войск хана Кучума дружиной, дальше в глубину Сибири, вплоть до своей смерти 6 августа 1585 года на реке Иртыш.

Оставшаяся в живых горстка казаков вынуждена была вернуться на родину, уступив завоеванные территории хану Кучуму. Но уже через год казаки снова вернулись, чтобы остаться навсегда.

В течении следующих десятилетий русские землепроходцы и служилые люди продвигались все дальше и дальше в пределы Сибири, расширяя границы государства Российского. За короткий срок территория России увеличилась в несколько раз. И если принять во внимание, что это являлось заслугой лишь небольшой горстки людей, исчисляющей несколько тысяч человек, то это было воистину грандиозное достижение. В чем же была составляющая успеха первопроходцев?

Русские следовали при продвижении в Сибири испытанной тактике. Небольшие подвижные группы двигались по рекам на стругах. Плоскодонные струги, снабженные как веслами, так и парусом, могли нести на себе достаточное количество провианта и снаряжения, необходимое команде при длительном походе, и их низкая осадка позволяла плавание по мелководью. Это были идеальные суда для передвижения по сибирским рекам. Их относительно небольшой вес был тоже на руку казакам-первопроходцам. Используя знания охотников-промысловиков и проводников из местного населения, они перетаскивали лодки по волокам, из одной реки в другую.

Вооруженные по тем временам современным оружием, казаки смело вступали в столкновения с многочисленно превосходящим их противником из числа местного населения. Ведь нужно честно признать, что понятие «освоение Сибири», не совсем верно отражает события давно минувших дней. В Сибири жили коренные народы, и не все из них были рады «белому царю», и еще меньше тому что они были обложены «ясаком». Кто же из нас платит охотно подоходный налог?

Помимо стругов, волоков и пищалей, в арсенале у русских казаков находился еще один крупный козырь – остроги.

Остроги, с их деревянными караульными башенками, обнесенные частоколом из заостренных сверху бревен, высотой до 4–5 метров, строились на стратегически важных пунктах, в местах слияния рек, и являлись гарантом успеха.

В малонаселенных районах Севера, отношение местного населения к пришельцам из-за Большого Камня было большой частью дружественным.

В этих районах малочисленные русские отряды, порой в 20–30 человек, споро продвигались по рекам и основывали заимки-посты и остроги. При продвижении на юго-восток, противостояние русским росло.

Особенно стойко держались енисейские кыргызы. Почти сто лет сдерживали они продвижение русских на восток.

Но об этом было уже рассказано в предыдущей части книги.

К тому времени, когда прадед Лешека Клевского присягнул служить русскому царю, енисейские кыргызы откочевали уже большей частью в горы Тянь-Шаня, а оставшиеся в Сибири закопали поглубже «топор войны», оставив его ржаветь под обломками былого могущества Кыргызского каганата.

В 1828 году Тадеуш Клевский, старший урядник Сибирского казачьего войска, был переведен служить в Канский острог, как называли его по старой привычке сибирские казаки.

Дело в том, что в 1822 году Канск стал настоящим городом, центром Канского округа.

В том же 1822 году в России произошла крупная территориальная реформа, в ходе которой Сибирь была разделена на две части – на Западную и Восточную. В этом же году родилась Енисейская губерния, которая по общей площади в 2 211 589 квадратных верст, заткнула бы за пояс многие государства Европы, вместе взятые. Она простиралась от Китая до Таймырского полуострова на 2 800 верст, и наибольшая ее ширина была, всего ничего 1 300 верст.

Окружной город Канск, к которому относилась мало кому известная деревушка Чаловка, был тоже не ахти велик. Весной и осенью Канск, состоящий из двух кварталов, трех улиц и трех кривых переулков, утопал в грязи. Хотя городу было и чем похвалиться – каменная приходская церковь, уездное училище, больница, богадельня и несколько казенных зданий, где протирали штаны семнадцать чиновников.

При населении в 1112 человек (1823) город Канск имел четыре торговых лавки и три хорошо посещаемых кабака.

Тадеуш Клевский до царского вина, разведенного жуликом-целовальником, был не охотник. Пьянь да рвань, он никогда не любил. За годы ратной службы надоело ему болтаться по острогам, по хибарам казенным ютясь. Уже давно задумал он с разлюбезной женушкой, той самой сибирской казачкой из Омска, уехать из города, куда-нибудь подальше, от всей этой суеты людской. Как подросли сыновья-помощники, так и съехали Клевские с их последней квартиры в Канске. Подходящее местечко для своей семьи приглядел Тадеуш в уже знакомой нам деревушке Чаловке. В то время жило там лишь восемь семей. Места хорошие, привольные. Река под боком. Леса строиться, хоть завались. Крепко взялись Клевские за гуж. Ухватились мертвой хваткой. Переехали в Чаловку в 1835 году. Три года строились. Все делали на совесть, на века.

Много воды утекло с тех пор вниз по Агулу. Уже давно нашел Тадеуш Клевский последнее пристанище на деревенском погосте, успокоившись навечно вдали от родины. Теперь внук его, Ян, отец Лешека, заправляет несметным хозяйством Клевских.

Ян Клевский, невысокий сухой мужик, с вечной язвительной усмешкой в уголках крепко сжатых губ, пользовался среди односельчан репутацией человека, у которого по поговорке «зимой снега не выпросишь». Клевские являлись самой зажиточной семьей во всей Чаловке, насчитывающей в 1902 году 103 крестьянских двора. Из них лишь пять-шесть «справных мужиков» могли потягаться с Яном Клевским. Большинство же, относились к среднему достатку – одна-две коровы, да конь. Бедняков, или как их называл Ян Клевский, «голодранцев», в Чаловке было немного, и все они были из новоселов. Дворов семь-восемь. У тех стояла в стаюшке[38 - Сиб. стайка, стаюшка – хлев] одна тощая коровенка, с таким же тощим приплодом. Не зря говорится, «от худого семени, не жди хорошего племени». Зато детей у новоселов было хоть отбавляй. Вечно язвительный Ян и здесь не мог промолчать, смеясь над беспросветной нищетой новоселов.

– У них приплод тока в хате! Как клопов в загашнике! Ха-ха-ха!

Его супруга, богобоязненная женщина Фекла, одергивала саркастического мужа.

– Побойся бога-то Ян, грех над нищетой смеяться.

– Отстань Фекла, ты еще! Пущай лучше руками шевелят, чтобы в хате целковый поселился. У них окромя двугривенного сроду ничего не было! – кипятился Ян, – вон, погляди как мы с тобой живем. Дом полная чаша! И так дальше будем жить! Чтоб они от зависти все сдохли!

– Ой милай, попомни мое словечко! От сумы и тюрьмы не зарекайся!

– Ты что, с ума сошла что ли? – наливаясь кровью, вещал желчным голосом Ян, – не каркай мне тут!

Фекла, не желая ссоры с несговорчивым мужем, уходила в дом и крестилась истово на старые иконы в Красном углу, прося прощения за злые слова мужа.

Ян, как и впрочем большинство других мужиков в Чаловке, не отличался особенной богобоязненностью, предпочитая жить по пословице «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Но если уж и стоял, павши ниц перед иконами, то молился подолгу, прося у «Матки Боски» поддержки в меркантильных начинаниях. Это было одно из немногих польских слов, оставшихся в его репертуаре. Польский язык он забыл почти полностью. Пока был жив его отец, он еще общался с ним изредка на родной мове (jezyk ojczysty). Что его мать Ефросинья, что жена Фекла, были из русских. Много не поговоришь. Лешек же, имел только польское имя, да и то все, кроме отца и матери, звали его Лешкой. По-польски он не мог говорить вообще, что и было неудивительным.

Вот и сейчас, ему прискучило играть вдвоем с Матюшей во дворе отцовского «острога» в чижика, и он решил все же пойти к Василю. Втроем веселее.

Ян смотрел на дружбу своего единственного сына с Василем, жившем с родителями-новоселами на выселке за деревенской кузницей, сквозь пальцы. Подрастет, сам поймет, откуда ветер дует.

Кроме Лешека, в семье Клевских было еще четыре дивчины. Три старше Лешека, и одна младше. Звали их Агнешка, Анна, Катаржина и последняя девочка имела русское имя Зоя.

На этом настояла Фекла, еще до родов сказав Яну, что этому ребенку, имя выберет сама. Это был один из тех немногих случаев, когда смирная Фекла пошла наперекор воле скверного характером мужа.

Кроме Яна, Феклы и их пятерых детей, с ними в доме жила мать Яна, Ефросинья. После внезапной смерти мужа, рано состарившаяся женщина, полностью отошла от дел и проводила дни, летом – в разговорах с другими старушками на лавочке у дома, зимой – у горячего бока русской печки, да за всенощными молитвами при скудном свете огарка свечи. Клевские, одни из немногих в Чаловке, имели керосиновую лампу, но Ян вечно ворчал, говоря, что керосин дорог, можно посидеть и со свечкой. Что нужно, увидите, мол.

Да еще. У Клевских, единственной семье во всей Чаловке, три года как появился постоянный работник. Парень из новоселов. Приехал сюда один, прельщенный сказками о Сибири, где земли хоть ешь, и пышные булки на березах растут. Знай себе, рви, не ленись. Пришел он в деревню с котомкой за плечами, неся в ней все «имушшество». Походил по деревне туда-сюда, ни зная куда ему, бедолаге горемычному приткнуться. Пока не пожалел его Ян Клевский и взял к себе в поденные работники. Три года прошло с той поры, а «имушшества» у Кирюхи, как его звали все в деревне, так и не прибавилось. Видно не много жалости было у Яна, зато жадности, хоть отбавляй. Зимой Кирюха жил в доме Клевских, присматривая за многочисленной скотиной зажиточных хозяев. Накормить, напоить, навоз почистить, сена с лугов привезти. Чтобы не скучно было, дров поколоть. Одно было хорошо Кирюхе, кормил его хозяин от пуза. А поесть Кирюха никогда не отказывался. Своей жизнью, как это ни странно, был он полностью доволен.

Весной работал Кирюха с Яном в поле. Ян, как и все Клевские, был жаден на работу. Весь день крутился он, как белка в колесе. Что пахать, что траву косить, всегда шел впереди, задавая ритм. Кирюха тоже старался, чтобы перед хозяином лицом в грязь не ударить.

По случаю церковных праздников, или так с устатку, Ян позволял ему надираться самогонки. Да Ян и сам был не без греха. Чего уж таить. За эти самые угощения уважал Кирюха своего хозяина безмерно. Горой был за него. А что люди про него в деревне говорили, что холуй он хозяйский, то его это мало интересовало. Хай брешут.

У Клевских кроме того, была и заимка. Ни у кого в деревне Чаловке не было, а у них была. И этим, был Ян чрезмерно горд.

Заимка располагалась южнее Чаловки, примерно в верстах двенадцати от деревни. Примерно, кто их мерил. Может быть и немного ближе, а может и дальше, что не так собственно и важно.

Заимка была строена еще дедом Яна. Мужик он был хваткий, норовил всю деревню под себя подмять, показать односельчанам, как жить в Сибири надо. Не любили его мужики в деревне за то, как впрочем и сейчас Яна. Всем на удивление построил Клевский на заимке пятистенок, окруженный частоколом из заостренных бревен, чтобы ни зверь дикий, ни человек какой худой, туда попасть не могли. А диких зверей, что медведей, что волков, было там хоть завались. Что было и не мудрено. Заимка стояла на отшибе, в дремучем лесу, и являлась последним человеческим жилищем. Дальше шла вековая тайга, простиравшаяся до самых предгорий Саян, что сверкали вдали нетающими, даже в самую сильную летнюю жару, белыми, искрящимися под лучами солнца, ледниками.

Заимка являлась почти точной копией крестьянского подворья Клевских в Чаловке, только дом был чуток поменьше, да и хозяйственные постройки, были не такими обширными. Рогатый скот держали Клевские все же в деревне. Кто же шесть коров на заимке доить- то будет, ни Кирюха же?

С самой ранней весны работник Клевских, незабвенный Кирюха, отправлялся на заимку, где и оставался до первых зимних холодов. Его хозяин, Ян, во время весеннего сева, сенокоса или вспашки паров, жил там же, по неделе-две не приезжая домой.

Сеял Ян Клевский озимую рожь и ярицу только по пару, как всегда делали его отец и дед. Половина земли каждый год отдыхала, набиралась силы, чтобы на следующий год обрадовать Клевских хорошим урожаем. А пашни были у них плодородные, по высоким сухим еланям, где свежевспаханные пары блестели как вороново крыло.

По сырым низинам, где чавкает под ногами вода, да растут одни болотные лютики, пусть другие пурхаются[39 - Сиб. пурхаться – мучиться, маяться, надрываться.], у кого в кармане вошь на аркане, говаривал еще дед Яна, Тадеуш. Было за что не любить Клевских. Все бы позахапали.