За Рифейскими горами

Кстати, на Руси печи по-черному долгое время являлись «привилегией» не только сельского населения. Даже в столице свежеиспеченной Российской империи (1721), некоторые дома отапливались еще по старинке такими печами, вызывая удивление послов иностранных государств, когда они видели густые клубы дыма, выходящие из распахнутых настежь дверей изб простолюдинов. Иноземцы наверняка ломали себе голову, недоумевая, зачем же эти русские, пробуют поджечь свои дома. Пытаются согреться, что ли?

Петр I провел множество реформ, в числе которых он и запретил эксплуатацию печей по-черному в столице. Кому же хочется лицом в грязь ударить перед чужеземцами. А то насочиняют потом небылиц о русских варварах.

Бани в отдаленных деревнях, топились сибиряками по-черному вплоть до середины XX века, когда они были вытеснены более современными печами с вытяжной трубой. В Финляндии же, где как известно тоже любят попариться, бани по-черному популярны по сей день. Финны сохраняют посещение такой бани, как добрую старую традицию, после которой правда нужно идти в душ. Традиция традицией, а копоть копотью.

Многое было удивительно для Ивана и Гали Соколовых в Сибири. Например крытые драньем крыши. Никакой соломы на хате. Благодать!

На этом благодать похоже и кончалась. Хоть и приняли, скрипя зубами, переселенцев в крестьянскую общину, наделили правами, как у всех других мужиков, да только деляну путную дать забыли. Как по весне поскотину городить, так пожалуйста. Вот твой пай, как у всех в «обшестве». У старожилов по 10–12 голов скота, у новоселов одна тощая коровенка, а доля на огораживание поскотины одинакова, по дворам. Всем поровну, по-братски, так сказать.

Не нравится, так собирай свои манатки и вали отсюдова! Вас сюда никто не звал! Голодранцы! Другого слова для переселенцев многие из чалдонов и не знали. Не все конечно, не все. Захар Ашпуров, сын его Иван, немногие другие мужики, относились к новоселам уважительно. Но помогать тоже сильно не помогали. Пусть шевелятся. Под лежачий камень вода не течет. Нам тоже манна небесная на голову не сыплется.

Под стать неказистых домишек переселенцев были и их крестьянские подворья. Никакими «острогами» времен покорения Сибири Ермаком тут и не пахло. Их подворья походили более на становища Бабы Яги. Вкривь и вкось нагороженные надворные постройки, курам на смех. Двор Соколовых выглядел ненамного лучше товарищей по несчастью. Калитка из четырех нестроганых досок, гармонично вписывалась в прохудившийся забор, сиявший прорехами, как штаны пропившегося извозчика. Ворота, вернее то, что их заменяло, висели на покривившихся столбах. Вкопанные неглубоко в землю, покосились они в первую же вешнюю пору, да так и остались стоять немым убожищем, вызывая насмешки заплутавших на Выселки старожилов. Голь перекатная! Кто же столбы из осин ставит-то! Листвяжные надобно! Да чтоб потолще были! Да ямки поглубже выкопать! Лодырюги!

Но не был Иван Соколов лодырюгой, никогда им не был. Что у себя на родине трудился не жалея сил, что здесь, в Сибири. Но никак не шло. Куда ни кинь, везде клин. На Черниговщине помещики допекали, жизни от них никакой не было. Бросили все, уехали в Сибирь-матушку, думали здесь лучше. Ан нет. И здесь продыху нет. Помещиков нет, дак эти раздолбанные чалдоны, всю плешь проели. Чего они на нас все зудятся, чего им не хватает? Позахапали ведь все, вон, даже огороды у нас поскотиной подперли. Просили ведь их на сходке, давай перенесем изгородь поскотины подальше, чтоб хошь огороды у нас путные были, ан нет, забузили, заартачились. Земля обшинная, нельзя! Да чтоб вы подавились каторжное отродье!

Там горбатился Иван Соколов на помещиков, здесь, вроде сам себе хозяин, вроде. Пашенку на себе не вспашешь, а коня за три года Иван так и не заимел. А какой ты хозяин без коня-то? Вот и шел Иван скрипя зубами, то к одному, то к другому старожилу в поденщину, чтобы скопить деньжат для своего савраски. Одно в нынешнем году утешение, услыхал бог их молитвы, подарил им дочку. Жена Галя целыми днями хлопочет, воркует возле их дитяти.

Хорошая она у меня! Ничего, может нынче соберем грошей, да купим себе у Захара Ашпурова коня. Он мужик добрый, три шкуры драть не будет, мечталось работяге-мужику.

Иван Соколов уже ходил к Захару, осведомиться на счет покупки молодого жеребчика Ашпуровых. С прошлого года приметил он их резвого жеребенка. Захар ничего обещать не стал, сославшись на сына Ивана, не хозяин мол я, но Иван-то знал, что, как Захар скажет, то так оно и будет. Главное до осени денег скопить.

Вот и сегодня Иван ушел с самого раннего утра метать сено к одному из «справных мужиков-старожилов». В деревне Иван Соколов был на хорошем счету. Ростом не особо велик, но как говорится «косая сажень в плечах», да и силенкой его бог тоже не обидел. По полкопны поддевал Иван на деревянные вилы, вызывая завистливые вздохи бородатых мужиков и украдкой брошенные лукавые взгляды деревенских баб. Хорош мужик! Жаль, что не мой!

Но Ивана не интересовали недвусмысленные намеки деревенских гулен, ему бы целковый заробыть, да Галю свою им обрадовать. А Галя его, до чего уж ладная была дивчина, под стать Ивану. Лицом бела, писаная красавица, чего того только брови ее черные стоили. Вот и сейчас, качает она детскую зыбку, притороченную к крючку, вбитому к потолку их домика, поет песню с такой далекой теперь родины.

Мисяць на нэби, зироньки сияють,
Тихо по морю човен плывэ.
В човне дивчина писню спивае,
А козак Чуе, серденько мре.

Поет Галя полузакрыв веки, думу свою думает чернобровая казачка.

Мисяць на нэби, зироньки сияють,
Тихо по морю човен плывэ.
В човне дивчина писню спивае,
А козак Чуе, серденько мре.

Не заметила Галя, как скрипнула входная дверь и в дом вошел сын. Стоит, слушает песню матери. А ты пой Галя, пой. Хороша песня твоя.

Ой очи, очи, очи дивочи,
Тэмни, ак ничка, ясни, ак дэнь.
Вы ж мэни, очи Вик вкоротили,
Дэж вы навчилысь зводыт людей?

Только сейчас заметила она стоящего рядом с ней сына. Вздрогнув, обняла дитятко, прижала к сердцу.

– Василек, кушать наверное хочешь. Пойдем, я сейчас тебя накормлю.

Вася, Василек, добрый хлопец, пришел со двора, весь как есть. С босыми грязными ногами, да и руки его, со вчерашнего дня с водицей не дружили. Ноги-то ладно, не ими есть. Галя взглянула укоризненно на своего хлопчика и потрепав по макушке, промолвила ласково.

– Поди, помой руки-то в кадке. На вот, тебе рушник, утрешься.

Василек, так всегда звала его мама, выскочил резво во двор, где стояла кадка с водой. Скоро вернувшись в дом, примостился на лавке, ерзая штанишками, нетерпеливо ожидая, пока мать нальет объемистым половником борща. Что-что, а борщ получался у Гали всегда отменный. Жаль конечно, что овощ огородная в Сибири не родила как дома. Больно уж холодно здесь, всегда говорила Галя, делая ударение на последнем слоге.

Там, дома. Как часто произносила она эти слова. Там дома яблоки и груши, а здесь что? Черемуха одна. Ягода правда всякая сибирская родится, да ее тоже знать надобно где брать.

Сибиряки так и говорили, «ягоду брать».

У каждой семьи были свои заветные места, которые передавались из поколения в поколение. Месторасположение ягодных мест, как и впрочем грибных, хранили как зеницу ока. Особенно клюква, росшая по моховым болотам, среди топких трясин и опасных зыбучих «окон[42 - Сиб. «окнами» именуются глубокие ямы в болотах, попав в которые человека или животное засасывает в трясину, из которой без посторонней помощи практически невозможно выбраться.]» была труднодоступна. Иной раз лишь одна незаметная тропинка, известная горстке людей, вела к такому ягодному месту. Ходили туда лишь по несколько человек. Оступившись с тропинки в сторону, ягодник мог уже больше не вернуться домой, оставшись навеки в объятьях болота, где по старинным преданьям жила нечистая сила и всякого рода лешие.

Старожилы разумеется не делились дедовскими секретами с приезжим людом. Пусть бруснику в сосновом бору за околицей щиплют, нечего их баловать. Поживут здесь с наше, может тоже найдут себе ягодное местечко!

Вот и искали переселенцы в Сибири свое «ягодное местечко», но большей частью тщетно. Отчего они из Расеи ушли, к тому в Сибири и пришли.

Ашпуровы, коренные сибиряки, стояли на ногах крепко. Богаты они не были, да и не гнались за богатством. Не к чему оно им было. Захар знал окрестную тайгу, как свои пять пальцев. Будучи молодым парнем, исходил ее вдоль и поперек, доходя до Саянских белков, что были видны в хорошую, солнечную погоду из Чаловки. В тайге было у Захара и свое зимовье. Как же охотнику-промысловику без избушки. Но стар стал Захар, не стало у него больше силы лазать через таежные буреломы, бить по метровым снегам охотничьи тропы широкими лыжами. Свербит душа старого охотника, два сына у него, и не один из них не пошел отцовскими стопами. Не старшой Назар, не младшенький Иван. Не захотели они нелегкого охотничьего ремесла, предпочтя неустроенному таежному житью, место в постели у мягкого бока женушек. Уже девять годков миновало с той поры, как Захар провел в тайге свой последний сезон. Отбелковал[43 - Сиб. белковать – охотиться на белку, являющуюся главной добычей сибирских охотников] я свое, отбелковал, говорил Захар, глядя с тоской в глазах на так призывно зовущие дали тайги.

Особенно тяжело было ему вспоминать об оставленном в тайге охотничьем зимовье. Сам ведь строил, таскал с покойным отцом тяжелые, как свинцом налитые листвяжные бревна. Строили с расчетом, чтобы и сынам, и внукам осталось. Ведь в тайге охотники-промысловики передавали участки из поколения в поколение. Всегда так было. А тут видишь, как повернулось. Не оказалось преемника. Захар-то с малых лет ходил в тайгу с отцом. Приемным отцом.

Когда Захару исполнилось двенадцать лет, Илья Курохтин, так звали того охотника, нашедшего маленького мальчика возле стойбища умерших от оспы камасинцев, поведал ему о его происхождении. Прошло еще два года, как Илья, по просьбе Захарки, повел его к тому страшному месту.

Заброшенное стойбище камасинцев, расположенное выше по течении речки Коместайки, местные жители обходили в прямом смысле этого слова за три версты.

После того страшного открытия, когда охотники увидели среди опустевших чумов бренные останки камасинцев, истерзанных до неузнаваемости после пиршества диких зверей и вездесущих ворон, и немного погодя нашли еле стоявшего на ногах мальчика, отправили они в деревню за подмогой. Всех умерших стаскали крючьями в кучу и похоронили в одной братской могиле. Не знавши, как отметить место захоронения «нехристей», закатили на могилу огромный валун. Всю ту немногую одежду, хозяйственную утварь, шкуры зверей, мужики остерегаясь заразы, обложили сухим хворостом, и сожгли вместе с чумами. Да и хоть бы они и не боялись той страшной, неведомой им болезни, уничтожившей весь камасинский род Ниги, род Орла, то все равно не взяли бы себе ничего чужого. Ведь таков был всегда закон тайги. Не твое – не трожь!

Девять лет не ходил никто к этому страшному месту, пока не вернулся к нему Илья Курохтин с его приемным сыном.

Захар Ашпуров не забыл тот памятный день на всю оставшуюся жизнь. Еще по дороге к заброшенному стойбищу сердце начало бешено колотиться в его груди. С каждым метром он чувствовал приближение чего-то неизведанного, такого страшного, и в то же время, притягивающего к себе, неведомой колдовской силой. В этот момент Захар ощутил себя первый раз другим человеком, человеком тайги, камасинцем.

Это особенное чувство, пришедшее к нему во время первого посещения могил своих родителей, своих предков, осталось в нем навсегда. Это был зов его предков, вечный зов.

Немного осталось от братской могилы камасинцев за прошедшие девять лет. Если бы Илья не знал точно местоположения того страшного места, и деревенские мужики не водрузили бы могильный камень, обросший зеленым мхом гранитный валун, то пожалуй бы и сам Илья, не смог бы найти место захоронения. Земля на могиле просела, и тяжелый валун, до половины провалился в нее. Рядом с валуном, закопала запасливая кедровка или же осторожно озирающаяся белка, кедровую шишку, и забыла. Мыши, или какие другие таежные грызуны, нашли спрятанное сокровище и без каких-либо угрызений звериной совести, вышелушили орешки, утащив к себе в норку.

Но один орешек все же остался. За прошедшие годы он дал росток и вырос, схоронившись за массивный бок гранитного валуна, превратившись в маленькое деревце. Илья положив руку на плечо подросшего сына, посмотрел с тоской в глазах на маленький кедр. Что он при этом подумал, сказать трудно. Вообще-то таежники, народ немногословный и не склонны к сентиментальности. Может быть подумал он в этот момент о родителях Захара, а может просто о том, что он уже умрет, пока этот кедр вырастет и украсится первыми шишками.

Для Захара же этот кедр позже, когда он сам станет отцом, станет символом его угасшего рода Ниги, рода Орла. Он никогда не сорвет ни одной кедровой шишки с этого дерева, уходящим корнями вглубь земли, туда, к его корням, истокам его жизни. Этот кедр, олицетворение его родины, будет являться ему всю оставшуюся жизнь напоминанием о его народе, о его камасинцах.

Несчетное множество раз придет Захар к этому страшному, и так притягивающего его месту. Казалось уже ничто не напоминало о когда-то находившемся здесь стойбище камасинцев. Пожарища, там, где стояли чумы рода Ниги, давно уже поросли травой и из мелких осинок выросли большие деревья. Стоят осины, лепечут даже в безветрие круглыми листочками, рассказывая нескончаемую песню красавцу кедру. Много раз ходил Захар между тех деревьев, пытаясь найти хоть какие-нибудь следы от стойбища, но тщетно. Словно, сквозь землю провалились сгоревшие чумы, не оставив никакого следа.

Но одним ясным осенним днем тешащего людскую душу бабьего лета, когда бесконечные паутинки тянутся между расстающихся с пышным убранством деревьев и сияют узорами на фоне голубого безоблачного неба, Захар зашел сюда, на сокровенное место, по пути с охоты на перелетных гусей. Полдня провел он в скрадке на убранных ржаных полях возле заимки Клевских, в надежде, что гуси сядут там покормиться. Но косяки гусей летели в небесной вышине, торопясь до первого снега покинуть тайгу. После обеда терпение Захара лопнуло, и закинув за спину дробовик, он решил по пути домой, зайти к заброшенному стойбищу. Зима приходит в тайгу нежданно. Подует ветер с севера, резко похолодает, повалит ночью снег, да и останется до следующей весны. Так лучше уж сходить сейчас, по чернотропу.

Придя к заветному кедру, Захар с удовлетворением заметил, что дерево несет на макушке несколько шишек. Сорок два года миновало с той поры, как закатили деревенские мужики тяжелый валун на могилу. Много воды утекло за это время в Коместайке, впадающей в Агул, что сливается с Каном, дарящим воды батюшке Енисею, несущему могучие потоки тысячи километров до впадения в Северный Ледовитый Океан. Уже не один раз достигли за это время воды скромной речушки Коместайки бездны Тартарского океана[44 - На немецких географических картах из XVIII столетия (August. Vindel./Augsburg, 1737) Северный Ледовитый океан обозначен как Oceanes Tartaricus (от др. – греч. ????????), в древнегреческой мифологии – глубочайшая бездна под царством Аида, – отсюда русская поговорка «провалиться в тартары (бездну)».], там, где находится колыбель леденящего северного ветра Бореаса.

Много изменилось за это время и в жизни Захара. Поседели на его висках волосы, стал он мужем, отцом, дедом. Не стало на белом свете его отца Ильи, умер Илья, не увидев своих правнуков, шишек на кедре Захара.

Довольный нечаянно сделанным открытием, Захар поглядел еще разок зорким охотничьим глазом на первые шишки. Хороши! Что-то мелькнуло в пышной кроне дерева. Никак белка! Затаив дыхание, Захар наблюдал, в надежде увидеть рыжую шалунью. Да вот и она! Цокая от возбуждения, белка скакнула разок- другой, примериваясь к кедровой шишке. Смотри ты, уже нашла! Захар шевельнулся, под его ногой хрустнула ветка и белка испугавшись, стремглав, вниз головой, пустилась в паническое бегство. Перепрыгнув с кедра на поваленную осенним ураганом сухую старую осину, она скрылась с глаз Захара. Словно сквозь землю провалилась, подумал он и почесав голову, решил глянуть, куда же, в какую щель, смогла залезть белка. С осины она не соскакивала, это он видел точно. Подойдя поближе, Захар стал рассматривать поваленное дерево. А, вот оно что! Примерно в одной сажени от комля толстой осины виднелось дупло. Вот куда она спряталась! Тут в Захаре проснулся детский азарт. Сейчас мы ее оттуда шуганем! Осина, стоявшая себе спокойно на лесной прогалине множество лет, была явна старше Захара. Дерево росло здесь еще в те времена, когда на этой поляне горел костер камасинцев и их шаманка Коместай кружилась, неистово бормоча слова старинных заклинаний.

Нагнувшись, Захар поднял валявшийся под ногами сук и постучал им по поваленному дереву. По звуку он безошибочно определил, что дерево изнутри полое, как это зачастую бывает у осин. Белка сидела внутри, не собираясь покидать надежного убежища.