За Рифейскими горами

– Ну наливай окаянный. Но только по одной. Сразу тебе говорю.

– Дык а я что? Я же токо так, – начал оправдываться Иван.

После второй, Захар закончив трапезу, смел ладонью со столешницы хлебные крошки, кинул их себе в рот, и решил все же рассказать о произошедшем с ним сегодняшнем приключении. Дорогой домой, посыпая голову пеплом, то бишь агульским илом, он не решался признаться в оплошности. Кому охота, чтобы над ним смеялись. Но две рюмки самогона развязали старику язык.

Смеялись все, Захар тоже. Только напоследок он попросил, никому об этом в деревне не рассказывать. Давящийся от смеха Иван пообещал.

– Да ты что батя! Мы никому!

На этом, собственно говоря, рыбацкий эпизод с окунем, совершившим полет, с промежуточной посадкой на обнаженной голове деда Захара, получил логическое завершение.

Прошли еще две недели. Сенокосная пора двигалась к завершению. Многочисленные копны и зароды сены украсили окрестные ландшафты. Погода радовала сельских тружеников. Даже просьба Ивана Ашпурова «Дожжика на картошку бы нада» была учтена небесной канцелярией. На прошлой неделе прошел хороший дождь, глубоко промочивший землю. Так что в обширных огородах Чаловки картошка была окучена.

Каждый вечер, как обычно, собирались деревенские бабы и ребятишки у ворот поскотины, чтобы встретить и проводить до дому набившую утробу скотину. И каждый раз повторялась знакомая картина – баба лузгали семечки и без конца судачили, рассказывая самые новые деревенские новости. Дети же жевали серу, хвалясь друг перед другом, сколько копен сена поставила их семья за прошедший день. И так же, как каждый день до этого, гадали ребятишки, какая же корова, какой масти, красной или черной, будет идти впереди деревенского стада. Сегодня это была черная, комолая корова Самойловых. Черная корова – это было известно даже младенцу, означало, что на завтрашний день жди ненастья. По крайней мере так утверждало поверье. Этим вечером же, ничто казалось не предвещало непогоды. Легкие облачка светясь розовым светом, купались в нежных лучах заходящего солнышка. Гора Кияшка, обрамленная по склонам вековыми соснами, торжествовала во всей своей недоступности над уходящей к горизонту голубой лентой реки и деревней у ее подножья. По улицам разбредались по крестьянским подворьям мычащие коровы и блеющие овцы. Тут и там белели головные платки проворных хозяек, щелкал бич пастушка-подростка, провожающего в ночное коней. Длинная тень от Кияшки дотянулась языком до первых деревенских огородов, где суетились усталые люди, поливавшие после длинного трудового дня капусту и другую огородную мелочь. Ласковое вечернее тепло обволакивало парным молоком затихающую деревню Чаловку, ее старинные дома-пятистенки, всякие амбары и лабазы, сеновалы с пахучим таежным сеном, огороды с табаком-самосадом, и все, все остальное. Завтра, завтра, будет еще один день, со всеми его хлопотами и заботами. Завтра.

На следующее утро жителям деревни Чаловки пришлось убедиться в правоте народных примет. Черная корова Самойловых принесла вчера с пастбища на комолой голове непогоду.

Еще на рассвете начал накрапывать мелкий дождь. Восточный ветер пригнал от Тихого океана тяжелые дождевые тучи. Толстым ватным одеялом укутали они гору Кияшку, скрыв ее от людского взора. А дождь все усиливался. Непокорный Агул нахмурился, потемнев в одночасье. От беспрерывно сыплющихся с прохудившегося неба дождевых капель поверхность воды напоминала кипящий котел. Углубления от тележных колес на глазах наполнялись дождевой водой. Лужи покрылись многочисленными воздушными пузырями, говорившими, что дождь затянется и на сегодня все работы на сенокосе отменяются. Деревенские жители отнеслись к непогоде по-разному. Кому надо было в этот день грести сено, забранился и погрозил корявым пальцем обложившим Чаловку дождевым тучам, тот, кто успел еще вчера собрать сено в копны, хохотнул в кулачок, как это водится, радуясь собственной удаче и невезению нерасторопного соседа.

Ашпуровы поставили вчера свои последние копны. Часть из них была уже сметана в стога, или как в Сибири их называют зароды. В большом, хорошо завершенном стогу, сену не страшны затяжные осенние дожди. Вода скатывается по наклонной поверхности стога, не попадая внутрь. Стога стоят на покосах до первого снега. Ждет крестьянин снежка, как божьей благодати. Телега ставится до следующей весны в поднавес[33 - Сиб. сарай], и на посвежевших улицах появляются сани и кошевки. Всю зиму возит крестьянин с сенокоса заготовленное летом сено домой, довольный собой и своей работой, проделанной прошедшим летом, размышляя при этом – а как же будет нонче с покосом? Не подведет ли погодка?

Нонче же у Ашпуровых было все в полном ажуре. Сенокосная страда близилась к завершению, хлебная еще не началась. Марья справившись с привычной крестьянским рукам ежедневной работой, поцеловала спящего Матюшу в щечку и ушла с соседскими женщинами за груздями.

Грузди росли в березовом лесу, что простирался по ту сторону Медвежьего лога. Это грибное место с исстари было известно местным жителям. Лес был такой большой, что запросто можно было в нем и заблудиться. Ходили туда деревенские женщины группами. Заблудиться-то они не боялись. Они знали этот лес, как свои пять пальцев. А встречи с Топтыгиным побаивались. Тем более нужно было идти до «груздевого леса», так его звали все деревенские жители, через Медвежий лог. Проходя через темный хвойный лес, что произрастал в этом зловещем месте, у не одной бабы, да и у некоторых мужиков тоже, чего уж греха таить, покрывалась спина мурашками. Название этого места пошло со времен первого поселенца, основателя деревни Чаловки Петрована Чалых. Здесь, на этом месте, скараулил его медведь. Навалился на бедного Петрована сзади горой, стянул с его головы волосы на затылок гармошкой. Почти двести лет прошло после того несчастного случая, а до сих пор не забыли люди про то. Проходя через лог, так и мерещилось, что сейчас из-за поваленного ветром дерева вывалится свирепый медведь и ты повторишь участь несчастного Петрована.

Иван, проводив жену до ворот, и не подумал даже про то, что его Марья пойдет сейчас через «страшный Медвежий лог». Если бы ему кто и напомнил об этом, он только бы рассмеялся и сказал «там то и медведей последний раз при царе Горохе видели». Медведей там и действительно уже давно не встречали. Но, по крайней мере еще раз, один медведь туда придет. Но не сегодня. Сегодня могут женщины не бояться, идти туда за груздями.

Проводив Марью, Иван принялся колоть дрова. Подойдя к куче напиленных двуручной пилой чурок, первым делом плюнул на ладони, «смазав» таким образом перед тяжелой работой мозолистые руки, после чего удалецки гакнув, воткнул колун в первую чурку. Чурка по-старчески закряхтела, и оставила колун себе. Иван, не особенно огорчившись, ухватился покрепче за рукоятку, поднял над головой чурку с застрявшим в ней колуном, и с придыхом, ударил обухом по большой листвяжной чурке. На этот раз чурке пришлось идти на попятную, и она развалилась на две, почти ровные половинки. Лиха беда начало.

Широкий взмах, крепкий удар, и уже следующая расколотая чурка закувыркалась у ног Ивана. Кучка колотых дров росла на глазах. Притихшие было куры осмелели и подошли, крутя головами, кося боком одним глазом на расшумевшегося хозяина. Что думали куры, и думали ли они вообще, про то сказать затруднительно. Их внимание привлекло явно не колка дров, а что-то совсем другое. От сосновых чурок отскакивали пласты коры и нет-нет, на внутренней стороне красно-бурых ошмотьев виднелись белые личинки. Как это водится, к такой лакомой трапезе пожаловал и «первый парень на подворье» – вышагивающий важной походкой петух. Шаркнув желтой ногой с длинной, кривой шпорой, он первым делом хлопнул крыльями и громко закукарекал. Иван, стоявший к нему спиной, даже вздрогнул от неожиданности. Обозлившись на горлопана, хотел было уже бросить в него полешком, но передумав, полез в карман за кисетом. Ему чертовски захотелось перекурить.

Глядя уже с улыбкой на все еще кричавшего петуха, подумал: «Вишь как старается. Хорошо ему, курей куча. Самое главное, утром вовремя прокукарекать, а там хошь не рассветай!»

Крепко затянувшись, Иван подошел к открытой калитке и выглянул на улицу. Утренний дождь почти прекратился, но дождевая туча все еще висела на макушке горы Кияшки, как неряшливая шапка на голове у загулявшего мужика.

– К обеду пожалуй выяснит! – решил про себя Иван, и подумал в этот момент в первый раз за утро о своей жене.

– Авось не сильно промокла моя Марьюшка-то. Ан нет, ветерком щас быстро обдует. Подсохнет-то одежонка.

Успокоившись при этой мысли он принялся снова за работу, все еще немножко завидуя беззаботному красавцу-петуху в кампании дюжины кур.

Матюша спал этим утром дольше обычного. Он не почувствовал, как поцеловала его уходящая за грибами мать. Дождевые капли, что так часто тарабанили по деревянной крыше дома, были пожалуй лучше любой колыбельной песни. Так хорошо спится под шум дождя в отчем доме!

Проснулся Матюша от методичных ударов, разносящихся под окошком во дворе их дома. Спросонья Матюша не понял, что же это такое. Кто гремит-то так? Окончательно проснувшись, Матюша сел на краешке деревянной кровати, и оглянувшись вокруг, понял, что сегодня он спал пожалуй дольше обычного. Немного огорчившись на себя, он спустил босые ноги на пол, и натянув холщовые портки, выскочил через бревенчатые сени во двор. Приятная утренняя свежесть, после хорошего дождичка, хлынула ему потоком в лицо. Зажмурившись, Матюша глянул через точеные перила крыльца и счастливо рассмеялся. Во дворе махал колуном отец, громя сосновые чурки. Матюша проворно соскочил, такие знакомые три ступеньки крылечка, и побежал к поднавесу за баней. Там обычно находил он каждое утро деда Захара. И сегодня он увидел согбенную спину и венчик седых волос на затылке, сидящего к нему спиной дедушки. Захар услыхал шум за спиной и обернулся. Улыбка расцветила его изборожденное морщинами лицо. Матюша подбежав повис на шее Захара.

– Деда, а ты что делаешь?

– Да вот внучек, решил старый туесок подновить, да заодно уж и один новый туес, побольше, сладить.

– Ааа, – произнес протяжно Матюша.

У ног Захара лежали ленты бересты. Из бани пахло терпко каким-то непонятным для Матюши запахом. Мальчик повел ноздрями, принюхиваясь. Захар засмеялся, глядя на внука.

– То Матюша береста так пахнет. В котле парится, чтобы мягкая была.

– А, вот оно что!

Захар шевеля заскорузлыми, плохо гнувшимися пальцами, просунул полоску бересты, заплетая ее в верхнюю часть полуготового туеска. Матюша зачарованно наблюдал за движениями рук дедушки.

– Деда, а можно я попробую?

Захар с готовностью подвинулся, освобождая место для Матюши.

Внук взял следующую полоску бересты, и подражая увиденному, принялся заплетать в туес. Захар довольно улыбаясь, следил за робкими движениями ручонок внука. Незаметно для Матюши, помогая, он натягивал бересту посильней, садя ее на место. Матюша, не замечая этого, высунув от усердия язык, старательно мастерил на своем первом туеске. Захар погладил внука по голове и произнес.

– Учись Матюша! В жизни все пригодится.

Так и доделали дед и внук, рука в руку, первый туесок в жизни Матюши.

Все время, пока они занимались плетением туеска, за ними пристально наблюдал один посетитель. Дворовый пес Ашпуровых, лохматый кобелек по кличке Полкан, сидел с самого раннего утра у ног своего состарившегося хозяина. Да и сам Полкан одряхлел за прошедшие годы. Целыми днями лежал он в тени забора, взирая слезящимися глазами на вечно суетящихся кур и горластого задиру-петуха. В последнее время этот наглец с красным гребнем сильно доставал собаке, иной раз даже пытаясь клюнуть ненароком ее в нос. Но вчера, пока Ашпуровы были на покосе, Полкан все же отомстил нагловатому обидчику, вырвав из его хвоста парочку разноцветных перьев. Пусть теперь ходит по двору, как голый король.

Сегодняшним утром, завидя Полкана, петух ретировался, от греха подальше, так сказать. А то на этого пса перьев не напасешься.

Так и проходила, порой незаметная для действительных хозяев крестьянского подворья, жизнь его неспокойных обитателей, со всеми их житейскими передрягами, коих и у людей тоже в избытке.

Иван все еще махал, как заведенный, тяжелым колуном. Пот пропитал насквозь его рубаху, которая и без того была мокрой от моросящего все утро дождя. Но ветерок разогнал дождевые тучи, и даже макушка горы Кияшки скинула «лохматую шапку», подставив плешины скал выглянувшему солнышку. Иван разбил еще одну чурку, и отложив колун в сторону, пошел в дом. Ему сильно хотелось пить, и еще больше есть. Открыв двери в дом он прислушался. Тишина. Только жужжащая муха билась настойчиво об оконное стекло. Иван пожал плечами, подумав: «Неужели Матюша еще спит. Странно. Вишь как вчера на покосе парнишка ухайдакался[34 - Сиб. ухайдакаться – сильно утомиться, устать]. Пора его будить однако, да есть все вместе садиться будем». Но подойдя к постели, Иван не нашел в ней своего сына. Пощупав рукой, постель была уже остывшей, он понял, что сын встал уже давно.

Странно. Куда же он подевался. Во дворе я его не видел. Поди у деда опять постреленок. Не разлей вода они.

Подцепив берестяным ковшиком из кадки воды, Иван долго и с наслаждением пил. Острый кадык плясал на заросшей сивым волосом шее, капли холодной воды стекали за ворот рубахи, приятно холодя разгоряченное работой тело. Ох и хороша водица из Агула. И хотя вода в колодце была ни в коем разе не хуже речной, некоторые деревенские жители, по устоявшейся привычке, брали воду для питья из реки, утверждая, что она вкуснее.

Напившись, Иван решил накрыть стол сам, а потом уж позвать отца и Матюшу к завтраку, так как скатерть-самобранка, в лице дражайшей супруги, отсутствовала. Марья ушедшая в лес за грибами, обещала вернуться после полудня. Как это за мужиками водится, сборы были недолги и включали в себя лишь самые необходимые мероприятия. Всем по чашке, ложки возьмут сами, коли есть охота. Посредине столешницы лежал нарезанный толстыми ломтями ржаной хлеб и стоял вынутый из русской печи чугунок с постными щами.

Щи, перед тем как уйти в лес, сварила поутру заботливая Марья. Не то будут мои мужики весь день голодные.

Кстати, русскую печь можно было действительно окрестить печкой-самобранкой. Деревенские хозяйки клали в чугунки разом картофель, квашенную капусту и репчатый лук, в зимнее время мясо, заливали водой, солили и ставили в протопленную русскую печь, оставляя ей на попечение нехитрое деревенское блюдо. Невысокая температура в печи способствовала равномерному процессу варки щей, или как называли его сами хозяйки «чтобы щи в печке упрели, тогда они вкусней получаются», в чем они были полностью правы. В настоящее время некоторые повара из дорогих европейских ресторанов «снова изобрели велосипед», готовя «изысканные блюда» при невысокой температуре (до 90

С), выдавая это состоятельным клиентам за новинку, забывая, или же не зная того, что простые русские деревенские бабы варили так испокон веку.

Ивану было конечно же все равно, при какой температуре варились их щи, которые появлялись почти ежедневно на столе крестьян из деревни Чаловки. Закончив сборы, он вышел во двор, поискать запропастившихся отца и сына.

Зайдя в поднавес, он увидел следующую картину. Матюша сидел на руках у деда, внимательно слушая о чем-то рассказывающего Захара. У ног Захара лежал Полкан. Собаку похоже мало интересовало, о чем рассказывал хозяин. Она положив голову на передние лапы, дремала.

Захар действительно рассказывал внуку одну из камасинских сказок. Мы предоставим деду Захару позже еще возможность, поведать нам всем, ту или другую сказку и легенду о его народе, а сейчас пусть идут кушать, а то щи остынут.

После короткой, по-мужски непритязательной трапезы, все разошлись по своим делам. Иван колоть дрова, Захар прилег на полчасика вздремнуть, а Матюша побежал к любезному другу Лешке, благо, что он жил лишь несколько домов дальше по их улице. Припрыгивая то одной, то на другой ноге, Матюша размышлял, чем же они могут заняться с другом. Может сегодня в лапту поиграем?

Деревенская улица, промоченная хорошим дождиком, раскисла, и босые ноги Матюши разъезжались по скользкой глине. В его руках находился гибкий ивовый прут. Матюша, то и дело нагибался к расквашенной дороге, катал из грязи круглый комочек, втыкал в него конец прута, и размахнувшись, швырял «снаряды» вдоль деревенской улицы. Некоторые броски были удачны, другие же нет, и комочки падали у ног мальчика.