За Рифейскими горами

На заимке находился большой поднавес для сушки и обмолота снопов, граничащий с объемистым амбаром. Все было сделано солидно, из хорошего строевого леса. Два здоровенных пса, носились с бешеным лаем по внутреннему двору, стережа хозяйское добро.

Кроме одного постоянного работника, Кирюхи, в летнее время Ян нанимал еще двух-трех поденных работников из новоселов. Старожилы к нему не шли, гордость не позволяла, да у них и нужды не было. Тайга-матушка прокормит, знай только время и место, где какая ягода родится, да дичина водится. Да и Агул снабжал их круглый год свежей рыбкой.

Лесные хоромы Клевских прозвали односельчане – Клевская заимка.

Все лето кипела на заимке работа. Как муравьи копошились Ян и его работники с самого раннего утра и до вечерней зари. Осенью, когда первые утренники серебрили инеем пожухлую траву и покрывали лужицы тонкой корочкой льда, полевые работы подходили к концу. Ржаные снопы, частью уже обмолоченные, лежали в огромной скирде под крышей сарая. Битком набитые мешки с ядреным зерном теснились в амбаре, радуя глаз Яна и Кирюхи. Последние косяки журавлей тянулись к местам зимовки, напоминая тоскливым, протяжным курлыканьем работающим внизу людям, что зима не за горами. Поденные работники работали теперь споро и без понуканий Яна, или когда он отсутствовал, Кирюхи. Их мозолистые руки мечтали об одном – отдыхе, а в мечтах были они уже у своих семей. Скорей бы уж! Отмолотиться, получить расчет за год, и чтоб больше в жизни не видеть ни хозяина, ни его холуя! На будущий год, бог даст, буду сеять свою пашенку!

Но на следующий год повторялась знакомая картина. За зиму проелись, а кто и спускал в Канском кабаке с трудом заработанные целковые. Кто во всем виноват? Ну ясно же, он, кровопивец Клевский!

С первой весенней капелью появлялись у ворот «острога» Клевских протрезвевшие просители. Стояли, ломая шапку, называя Яна теперь иначе – радетель ты наш, помоги, возьми к себе?

Что же оставалось делать Яну, брал. Как ни помочь односельчанам, у коих приплод тока в хате.

Тяжело приходилось переселенцам из западных губерний России, ой как тяжело. Ехали они из Расеи в Сибирь, лелея в душах несбыточные мечты, подогреваемые слухами о сказочных богатствах лежащих за Рифейскими горами на необъятных сибирских просторах. Свободной земли там – скока хошь! Бери крестьянин, брат дорогой, нарезай себе надел, докель очи твои видят!

С такими вот мыслями ехали в Сибирь и родители Василя, одного из персонажей нашей троицы. Да вот он и сам, стоит у родительского дома, ковыряя сухой крепкой палкой, служащей время от времени битой при игре в лапту, в грязи деревенской улицы. Скушно че-то, до Лешки и Матюши сходить че-ли? Колупнув еще разок, на этот раз пальцем в носу, Василь поднял голову, услыхав шлепанье чьих-то босых пяток по мокрой после дождя дороге и заулыбался во весь рот. На ловца и зверь бежит! Ха-ха, да вот они и сами идут! Матюша был явно рад видеть друга, Лешка смотрел на Василя с некоторым недоверием. Он заметил уже в его руках биту для лапты, и знал наверняка, куда сейчас подует ветер. Предчувствие и на этот раз не обмануло его. Василь все еще улыбаясь от уха до уха произнес.

– Да вот вы и сами пришли! Айда, в лапту играть!

Лешка проговорил недовольно, все еще надеясь отлынить от суетливой беготни.

– Дак втроем не получится. Да и мяча у тебя нет.

– Да вон Ванюшка Сенцов идет. Его позовем. У него и мячик есть.

И уже не дожидаясь согласия Лешки, Василь крикнул плетущемуся по дороге сорванцу, вся одежда которого состояла из порванных холщовых портков. Мальчуган был тоже из переселенцев.

– Ванюшка, поди сюда!

Ванюшка, бывший на год моложе Василя, сменил разом походку, припустив на зов резвой рысцой.

Лешка стоял надув губы. Еще и этого голодранца на нашу голову.

Матюша похоже не заметил смены настроения одного из своих друзей.

Десять минут спустя все четверо уже играли на пригорке возле деревенской кузни. Там было посуше. Лешка был в одной команде с Матюшей, Василь с неуклюжим Ванюшкой. Во время игры, настроение Лешки улучшалось с каждой минутой. Они явно выигрывали. Азартные крики Лешки перемежались с отчаянными вздохами огорчения Василя, недовольным, что на этот раз Матюша не попал в его команду.

При жеребьевке Василь и Лешка всегда были «матками», и старались всеми правдами и неправдами заполучить ловкого Матюшу к себе в команду. Матюше же не было абсолютно никакой разницы, в чьей команде ему придется играть, в Лешкиной, или же у Василя. И там, и там, он выкладывался полностью, принося лавры победителей то Василю, или как сегодня Лешке.

Хорошая игра лапта. Настоящая народная игра, известная на Руси со времен Великого Новгорода. Уж какой неистовый реформатор был Петр I, насаждавший в отсталой России европейские порядки, а русскую лапту он ввел, как обязательную дисциплину в физической подготовке солдат гвардейских Семеновского и Преображенского полков и позже, для других воинских подразделений. Кстати, бойцы Красной Армии тоже играли в эту игру, что было отчасти связано с тем, что ее основатель, Лев Троцкий, являлся великим почитателем лапты и любил сам на досуге помахать битой и побегать по полю, ловя мяч.

Василю прискучило первому. Задрав голову вверх, он посмотрел на «деревенские часы».

Макушка горы Кияшки служила исправно жителям деревни Чаловки в роли солнечных часов. Когда солнце достигало ее голой, каменной макушки, на кузнице затихали методичные удары молота и деревенский кузнец шел неторопливой походкой вниз по косогору к себе домой похлебать пустых щей и съесть ломоть ржаного хлеба.

Так и сегодня кузнец потопал вниз, дымя самокруткой. Глянув на играющих детей, он улыбнулся. Хорошо им! Остановившись на минутку, понаблюдал за игрой, затем перевел взгляд на такую знакомую ему панораму реки и расстилающихся в пойме привольных лугов. Кое-где виднелись островерхие копны сена. Чуть далее, по правую руку, расстилались прибрежные кущи речки Коместайки, дарящей свои воды могучему Агулу. Летом, на Ивана-Купала, на просторной лужайке на берегу реки горел огромный Купальский костер, зимой, когда крещенские морозы загоняли жителей деревни в теплые дома, царствовали на берегу Коместайки голодные волки, навевая ужас тоскливым воем. Сейчас, летом, в обмелевшей речке плескались крестьянские дети, радуясь солнцу, зелени и безграничной свободе.

Именно туда потянуло и Василя. Пойти искупнуться, смыть с себя досаду, накопившуюся после поражения в игре. Ну что же, не такая это и плохая затея!

Лениво зевнув, Василь закинул биту на плечо.

– Ну что пацаны, хватит? Пойдем лучше купаться на Коместайку!

– Не, домой пора, – скривил лицо Лешка.

Ванюшка утер осопливевший нос тыльной стороной грязной ладошки. Он был бы тоже не прочь пойти искупнуться, но почесав гудящий затылок, напоминающий ему о многих подзатыльниках, полученных во время игры от огорченного Василя, поменял мнение.

– Не, я тоже не хочу. Домой идти надо, а то щи простынут.

Матюша стоял на перепутье, не зная, что ему делать. Он взглянул вопросительно сначала на Василя, затем на удаляющиеся фигуры Лешки и Ванюшки, пожал плечами и предложил.

– Ах Василь, давай завтра уж. Мне тоже кушать шибко хочется, – и не ожидая ответа, припустил вдогонку за Лешкой.

Набегавшиеся вволю на свежем воздухе дети, действительно проголодались. Да и некоторые другие причины, оставили Василя стоять одного на пригорке.

На один момент набежавшая тучка закрыло ярко светившее солнышко и бросило легкую тень на пригорок с прокопченным строением деревенской кузницы и все еще стоящим в одиночестве Василем. Но уже в следующий момент небесное светило вернуло все на законные места и одарило щедро землю живительными лучами. Лицо Василя просветлело и он припрыгивая, побежал домой, где его заждалась мать. Да и кушать ему тоже хотелось.

Насвистывая только одному ему известную мелодию, помахивая палкой-битой, подскакивая как воробышек то одной, то на другой ноге, Василь приблизился к отчему дому.

Дом семьи переселенцев Соколовых, избушка из леса-тонкомера, ютилась среди таких-же собратьев по несчастью в кривеньком, запущенном переулке, окрещенным старожилами, жившими испокон веку вдоль залитого солнцем берега Агула, непочтительным наименованием «выселок», или того хлеще «Голопуповкой».

Неполная дюжина убогих домишек выселка, смотрела небольшими подслеповатыми окошками в сторону горы Кияшки, за которой расстилалась вековая тайга, так и оставшаяся для переселенцев злой мачехой.

После принятия в эксплуатацию Транссибирской железнодорожной магистрали множество мало- и безземельных крестьян из европейской части Российской империи сорвались с насиженных мест и двинулись в Сибирь, в надежде найти там нехитрое мужицкое счастье – деляну свободной земли, которая могла бы прокормить их семью.

А земли в Сибири было предостаточно, факт. Но только не для пришельцев из-за Большого Камня. Уже давно все лучшие места по сухим еланям, где так хорошо родила озимая рожь и ярица, были заняты старожилами-чалдонами. Крестьянские общины, обладавшие правом на землю, руководились выборными старостами, которые естественно избирались из чалдонов. В Сибири, в отличии от европейской части России, никогда не было крепостного права, этого унижающего человеческое достоинство позорного явления. Коренные сибиряки, к коим относились люди родившиеся и выросшие по ту (или эту, откуда смотреть) сторону Уральских гор, были потомками первых казаков-землепроходцев, ссыльных, как политических, так и уголовных, беглого люда и других категорий, попавших сюда, чаще всего, не по доброй воле. Заимки, основанные их прадедами, выросли до деревень или даже до волостных сел.

Волостное село Ирбей, к которому относилась Чаловка, было исключением. Уже само его название, говорило о том, что его первые жители относились к действительно коренному населению из «татар», как называли их русские. В переводе с тюркского языка, ир означало болото, бей – грязь, что вполне соответствовало местоположению волостного села. Болотистая пойма реки Кан затоплялась ежегодно во время весеннего половодья. Почему «татары» (енисейские кыргызы) Тубинского улуса выбрали именно это место для своего поселения, оставалось загадкой. Однако, если учесть, что они вели кочевой образ жизни, то возможно, что здесь, на берегу реки, была одна из их многочисленных стоянок, где они жили во время нереста рыбы.

Во всяком случае первое письменное упоминание о Ирбее (в документах Ирбейский станок) имеется в дневниках Камчатской экспедиции за 1735 год.

Русские переселенцы выбирали для создаваемых ими заимок куда более удобные места, возьмем для примера хотя бы Чаловку, основанную Петрованом Чалых.

Про самого Петрована, о его трагической участи, жители Чаловки вспоминали вольно или невольно, проезжая или проходя через темную чащу Медвежьего лога. Не раз осеняли они себя троеперстием, шепча «Боже спаси, и обереги раба божьего». По обе стороны Медвежьего лога привольно раскинулись покосы старожилов. Красноголовый клевер, сочный пырей, все это пестрящее благоухающими цветами зеленое царство сибирского разнотравья, превращалось в душистое таежное сено, которое так охотно поедали коровы и телята на чалдонских подворьях. Для пришлых, «с ветру», как называли переселенцев чалдоны, и здесь не было места. Пусть идут «лапотники» в болотистые низины, там, где дожидаются их тучи комаров и мошки, и косят резун-траву, вперемежку с лютиками. Тоже сено!

Забыли чалдоны, ох забыли, что их прадеды причапали в Сибирь в лаптях, или хуже того, гремя кандалами каторжников. Дерут теперь норку[40 - Сиб. дерут нос, зазнаются.], смеются над пришлым людом, ругаются на «чугунку[41 - В простонародье – название Транссиба]». Не было ее, как хорошо жилось нам здесь, как у бога за пазухой. Да лучше бы ее и не строили, чугунку эту самую, пропади она пропадом.

По этой самой «чугунке» и приехали в Сибирь родители Василя, привезя с собой маленького трехгодовалого сына, надеясь найти здесь свое счастье.

Соколовы, перебрались сюда c Черниговщины, где в Борзнянском уезде, располагавшемся на левом берегу Днепра, и увидел свет жизни их первенец Василь.

Достославная Черниговская губерния Российской империи была образована в 1802 году в результате раздела Малороссийской губернии на Черниговскую и Полтавскую. В Черниговской губернии на конец XIX века проживали, как было указано в статистических документах того времени, люди следующих национальностей: малороссы – 66,4 %, великороссы 21,6 %, белорусы – 6,6 %, евреи – 5,0 %. В Борзнянском уезде, родине семейства Соколовых, картина несколько менялась. Великороссы, к коим относился и отец Василя, с самым что ни на есть русским именем Иван, составляли совсем незначительную часть населения, доля малороссов же, по данной переписи 1897 года, составляла 93,8 %, что говорило уже само за себя. Кроме того пером захудалого чиновника были вписаны в анналы истории 2,5 % евреев и 3,0 % немцев проживавших в те годы на территории Борзнянского уезда. Евреи и немцы сохранили до настоящего времени названия своих национальностей, великороссы и малороссы же, трансформировались в русских и украинцев, что в общем-то ни так и важно. Если уж на то пошло, то евреев и немцев, в то время звали в народе тоже по-другому.

Так или иначе, семья Соколовых, сам Иван, жена его украинка Галя, и сын Василь перебрались в Сибирь в самом конце XIX века и жили в деревне Чаловке, относящейся к Ирбейской волости, которая в свою очередь причислялась к Канскому уезду, относящемуся к Енисейской губернии.

Многое было удивительно для переселенцев в этом краю. Первое – конечно-же, необъятные сибирские леса. Куда ни кинь взор, простирался лес. Вековые сосны перемежались с комлистыми лиственницами, березовые перелески чередовались с осиновыми околками, и во всем зеленом царстве тайги выделялся особенной статью, он, кедр – гордость Сибири.

Если на Черниговщине, где к счастью зимы были не так холодны, дров было днем с огнем не сыскать, то в Сибири естественно такой проблемы не существовало. Хоть на дрова, хоть на строительство дома, знай не ленись, пили-руби, тащи к себе, сколько сможешь. Действительно, сколько сможешь. А много ли ты утащишь на себе, вдвоем с бабой? Вот и строили переселенцы-новоселы свои домишки из тонкомера, вызывая насмешки у односельчан. Они поди и печи по-черному еще топят, посмеивались в косматые бороды чалдоны. В Сибири в то время, только бани топились по-черному. В жилых домах все печи были с дымовыми трубами.