Осень собак

– Фашисты, Нижим, ушли. Остались шакалы.

Нижим бестолково моргал, не понимая, как ему это все могли сказать в глаза. И здесь злость штормом ударила в голову Николая и инстинктивно, почти не развернувшись, коротким замахом он врезал кулаком в облеванную морду Гардаева. Тот комком отлетел к стенке, где действительно сжался, как трусливый шакал перед крупным зверем, в надежде, что тот, увидев его слабость, пожалеет. Николай бросился к нему, чтобы окончательно разрядить свою злость на этой шавке, оскорбившей его друга. Но перед ним уже стояла Наталья и, обхватив его руками, не давала продвинуться вперед.

– Не смей! Не трогай его! Прошу! Мы с ним вместе работаем! Не надо, Коля!

Впервые она назвала его по имени и на «ты». Николай остановился, разжал кулаки и обнял ее за плечи. Потом повернулся к Нижиму:

– Прости меня, Нижим, за такого гостя. Мы с Димой и остальные не такие, как он. Он нацист. Не думай о нас плохо.

– Я не думаю о тебе плохо. Я тебя давно знаю. Ты хороший.

Гардаев, как зверек, рыскнув глазками по комнате и увидев, что его больше никто не собирается бить, вскочил и бросился к двери. Там на пороге он остановился и, повернувшись к ним облеванной мордой, с ненавистью прокричал:

– Ненавижу! Ты, красавчик, меня еще вспомнишь! Я тебе отомщу! – это относилось к Николаю, и он в ответ угрозам ухмыльнулся – гавкающий шакал. Гардаев, сжигая Наталью безумным огнем черных глаз, продолжал кричать: – А о тебе, потаскуха, и твоих похождениях я расскажу мужу и в институте! Как ты пишешь здесь диссертацию! С кем пьешь! Все расскажу мужу, ничего не утаю!

Оскорбления в свой адрес Николай мог перенести, но в адрес другого человека, которого он уже подвел – не мог. Он шагнул к двери, но руки Наташи снова удержали его. Но при первом же его движении Гардаев вздрогнул, как испуганный зверек, круто развернулся и побежал из дверей по этажу. Только грохот его каблуков разносился по притихшему общежитию.

– Неужели этот придурок работает у вас в институте? – спросил Поронин, будто ничего не случилось.

– Да, – ответила Наташа. – Он действительно придурок. Жена его давно бросила, и он живет до сих пор один. Ничего сам делать не умеет, даже постирать себе не может. Белье не меняет месяцами и от него идет вонь. А еще пристает к молоденьким студенткам. Как что не по нему, выкидывает какой-нибудь фортель. То объявит голодовку, то бойкот занятий… и его не выгонишь из института – идейный националист. А еще недавно был рьяным коммунистом, выступал против националистов. А как увидел, что они взяли верх, стал ярым антикоммунистом.

– Это удел одинокого представителя малой нации, – заметил Николай. – А кто он по национальности?

– Никто толком не знает. Но родился на Украине. Вначале говорил, что осетин, потом – курд. Помните, в Ираке шла война с ними? Сейчас объявил себя украинцем, но подчеркивает, что корни чеченские.

– Ну и мимикрист! – удивился Поронин.

– Хуже. Негодяй!

– Неужели он действительно все расскажет твоему мужу? —спросил Николай.

Наталья горько улыбнулась.

– Не просто расскажет, а в красках! Навяжет свои оценки. Он – эгоцентричный подлец. На работе скажешь ему что-то не то или покритикуешь, – он, не стесняясь, выложит все твои маленькие проступки за много лет в прошлом и спрогнозирует будущее. Вспомнит даже, как когда-то по твоей вине много лет назад сорвалось занятие, был неудачно проведен открытый семинар, – о чем уже давно забыто. А свое избиение представит так: пострадал за свои политические убеждения. А то, что ты его ударил, он никогда не простит. Будет писать в твой институт письма, где обвинит тебя во всех грехах. Требовать на них ответа у начальства. Вот так!

– Я его еще не бил. Но если он посмеет рассказать о тебе мужу, то я приеду в Черновцы и не просто его побью, а прибью. А завтра я поговорю с ним по-мужски.

– Позови меня, я тебе помогу, – присоединился к его решению Поронин.

– Не смейте этого делать. Гардаев не мужчина, каковым вы его считаете, а подонок до мозга костей. С дерьмом свяжешься – сам дерьмом станешь.

– А если он действительно расскажет твоему мужу? Зачем тебе иметь такие неприятности?

– Гардаев – удивительная мразь, и расскажет все с удовольствием. Придется объясняться, как-то выкручиваться… я ж тебя просила не оставлять его здесь? – сказала она с укоризной.

– Но ты ж мне этого вовремя не сказала? – начал оправдываться Николай, сознавая свою вину.

– Да, не говорила, но я тебе всем видом показывала: не нужен он здесь. Не могла же я открыто сказать об этом при нем.

– Коля, – обратился к нему молчавший во время их разговора Нижим, – я забыл тебе сказать что-то важное.

– Говори, не стесняйся. Здесь остались мои друзья.

– Сегодня нельзя. Ты пьян. Я скажу тебе завтра, когда протрезвеешь… одному. Есть тонкий нюанс. До свидания. Я пошел.

Нижим ушел, оставив Николая несколько озадаченным. Что он еще хочет сказать важного?

– Да, серьезные неприятности… – сказал Поронин. – Ладно! Завтра встретимся и обсудим все на трезвую голову. А сейчас я тоже пошел.

– Я тебя немного провожу и попутно подышу свежим воздухом.

– А мне можно с вами прогуляться? Тоже хочу подышать свежим воздухом, – спросила Наталья.

– Пойдем. Надо проветрить комнату от вони этих скотов.

Он полностью распахнул окно, отключил уже ненужный беззвучный телевизор, оглядел Наташу и сказал:

– На улице холодно. Все-таки осень. Не замерзнешь? Надень мою куртку.

– А тебе не будет холодно?

– Я пиджак накину. У меня тепло идет изнутри. Пойдемте.

Наташа надела его куртку, сделавшую ее похожей на подростка, которому купили вещь на вырост.

Они втроем вышли из комнаты.

17

На улице было прохладно и тихо. Темная осенняя глубина неба искрилась холодным блеском далеких звезд. Под ногами сухо шуршали опавшие каштановые и тополиные листья. Изредка проносились, разбрызгивая мертвый электрический свет, автомобили. Было не по-столичному тихо и созерцательно. После душной комнаты хотелось побольше набрать свежего осеннего воздуха в залитые алкоголем легкие. И они, понимая свое состояние, не разговаривали, чтобы не нарушить относительную городскую тишину. Хотелось насладиться молчанием прохладного вечера, который уже перешел в ночь.

Они шли по Васильковской не спеша, когда услышали шум со стороны студенческого городка. Гул все нарастал, разрушая хрупкий покой ночи. Невольно стали прислушиваться. Играл оркестр, слышался рев людской толпы. Гудение приближалось, и можно было различить отдельные, пока неясные уху крики.

– Что это такое? – спросил Поронин. – Не намитинговались руховцы и унсовцы? Пора бы им заканчивать! Люди спят, нельзя нарушать их первый сон.

Они подошли к пересечению улиц и увидели, что с улицы Ломоносова, сворачивая на Васильковскую, в сторону бывшей выставки народного хозяйства стройными рядами идут ночным парадом отряды УНА–УНСО. Впереди колонны шла милицейская мигалка, расчищая им путь – вперед, вперед, вперед… к победе. Потом шел отряд с ярко горящим живым огнем – факелами. Факельщики открывали парад. За ними шел оркестр сверхсрочников кадровой украинской армии, что было видно по их штатной военной форме. А потом шли отряды поротно или, как они назывались – курени. Впереди каждого куреня шло человек десять, которые несли большого размера гербы-трезубцы, и знаменосцы с государственными желто-голубыми и бандеровскими красно-черными знаменами в обрамлении до десятка факелоносцев. Курени шли стройными рядами, четко впечатывая строевой шаг в бензиновый асфальт улицы, шлепок которого гулким эхом разносился в осенней тишине. Все были одеты в единую, отличную от государственной, военную форму. Это было впечатляющее и жуткое зрелище – ночная холодная тьма и горящий живой огонь. Прекрасное для тех, кто их поддерживал; жуткое – для их противников. А ночь еще более усиливала страх перед шедшими строевым шагом боевиками. УНА–УНСО шла бетонной, неумолимой массой, готовая раздавить всех и вся, кто окажется на их пути. Останавливались поздние автобусы и автомобили, пропуская этот националистический монолит к победной цели…

Редкие прохожие, с замиранием сердца от неизвестной будущности, рассматривали эту военизированную массу и, судя по выражению их лиц и глаз, не одобряли такую показуху. Эта масса страшила и подавляла окружающих. Курени шли твердым шагом, и кто-то из их состава гулко выкрикивал лозунг и, пока остальные боевики трижды громогласно выкрикивали ответ, другие курени молчали. Потом наступала очередь другого куреня. И так шло, как в цепной реакции. Все это напоминало уже забываемые, наивные и безвредные пионерские речевки, если бы не их смысл. От их скандирования ужас врывался в души и сознание случайных зевак.

Первый курень представлял гвардию украинского национализма. Шла известная своей боевой мощью и ратными подвигами на полях сражений других государств военная организация «Тризуб». Она, в отличие от УНА–УНСО, была официально зарегистрирована органами юстиции и первой начинала скандировать лозунги.

– Слава Украине!

– Слава! Сла-ва!! Сла-ва-а-а!!!

Потом наступала очередь других куреней.

– Героям Украины вична память!