Умри вовремя

–Эти вояки будут спасать детей богатеев, – первым опомнился Комиссар. Ни тени мысли о собственной судьбе не услышал Поль в его голосе.

–Что же делать? – спросил толстяк.

– Мы должны произвести отбор детей пролетариев и оставить их в убежище вместо отобранных хунтой! – убежденно выпалил Комиссар.

–Это мысль! – поддержал его Большевик. – Нужно подобрать детей из северных районов, чтобы до поры сохранять наши действия в тайне.

–Только нужно отбирать детей в точном соотношении с процентным соотношении национальностей на острове, – заметил толстяк. – Мы относимся к национальности пролетариев равнодушно, но нельзя забывать о чувствах обывателей.

–Я думаю, попы тоже захотят протащить в Ковчег своих представителей,– заговорил Комиссар, – потому нам нужно предупредить их желание отравлять сознание будущего человечества поповскими бреднями. Необходимо подготовить партийную литературу и оставить среди воспитателей одного из наших агитаторов, чтобы идеалы свободы трудящихся, борющихся против несправедливости, за равенство и братство людей, были залогом будущей счастливой жизни.

«Неужели вот такими же официальными фразами они думают и про себя? Или только когда собираются больше трех», думал Поль, допивая кофе и не чувствуя его вкуса.

–Ты как, поддерживаешь наши взгляды?– тихо, обернувшись к нему, спросил Пак.

–В любых взглядах есть доля истины, – уклончиво ответил Поль.

–Кто не с нами, тот против нас,– жестко проговорил толстяк.

–Значит, даже небольшое несогласие превращает человека во врага?– удивился Поль. Очевидно, аперитив подействовал, Полю стало легко и приятно. Он совершенно не чувствовал обычной для него скованности в чужой компании.

За столом воцарилась тишина.

–Вы не так поняли,– примирительно произнес Большевик. – Враг только тот, кто отклоняется от генеральной линии.

–Значит, где-то есть книга, в которой огненными буквами выгравирована генеральная линия, с которой необходимо сверять любую мысль?

–Нам не до философских рассуждений,– заговорил толстяк. – Будете ли вы помогать нам, если только офицеры захотят использовать Ковчег для себя?

–Я не слышал о подобных планах,– уклончиво ответил Поль.

– А на каком языке будут общаться эти дети подземелья?

Все уставились на Поля.

– Каждый ребенок будет говорить на языке матери, ведь это естественно. И чем больше языков останется жить, тем большее разнообразие культур, необходимых для нормального развития общества, сохранится.

–Наверное, как и разнообразие полов, – вставил Большевик с улыбкой. – Думаю, вы и дальше будете сообщать нам новости из Ковчега, – нагловато добавил он.

Поль резко поднялся: – Боюсь оказаться неучтивым, но сейчас я тороплюсь!

–И на том спасибо,– сказал Большевик с неудовольствием, – а ты возвращайся, – обратился он к Паку, ринувшемуся было провожать, – мы еще поговорим о предстоящем празднике.

–Ты не думай, они неплохие ребята,– говорил Пак уже на улице. Он остановился прямо у входной двери, порываясь вернуться назад, к оставленному ребенку. – В их рассуждениях присутствует некоторая надрывность и аскетизм, но они искренне верят в возможность помочь человечеству. А ты здорово возражал. Я что-то не замечал у тебя бойцовских качеств.

–Наверное, аперитив был очень крепким,– отшутился Поль.

Досадуя на Пака, из-за которого был втянут в опасный разговор, оставшийся в конце концов голодным Поль не торопясь прошел вдоль призывных ларьков, протянувшихся вдоль променада, направляясь к ресторану, в котором обычно обедал. В одном месте он остановился. Высохший старичок с жалкими остатками седых волос и пейсами, торчащих из под старой черной шляпы, сидел среди птичьего гомона под пестрым пологом. Раньше, вспомнил Поль, возле него постоянно толпились туристы, рассматривающие разнокалиберных пташек, теперь же он понуро глядел по сторонам, стараясь перехватить равнодушные к его товару взгляды островитян.

– У нас есть все необходимые карантинные сертификаты для вывоза птиц с острова! – выбежал старик из-за прилавка навстречу медленно бредущему Полю.

– Нет, нет! Я никуда не уезжаю! Я местный, – поспешил его разочаровать Поль.

– Таможня ни разу не останавливала мой товар! – настаивал старик, взяв Поля за рукав, просительно заглядывая в глаза, – Вот вчера я продал парочку…

– Но я действительно никуда не уезжаю, – уже недовольно произнес Поль.

– Так и здесь каждому нужны птицы. Они так скрашивают одиночество. К примеру – моё! – грустно проговорил старик.

–Может быть, и я совсем скоро приду сюда. К вам. Скрасить одиночество, – пробормотал Поль про себя, удаляясь.

В ДЕТСКОЙ БОЛЬНИЦЕ.

…И если умирает человек,

с ним вместе умирает первый снег,

и первый поцелуй, и первый бой…

Все это забирает он с собой…

(Евгений Евтушенко)

Детская больница располагалась на окраине, у подножия одного из тех насквозь зеленых, в вечной дождевой дымке холмов, которые, амфитеатром окружая обращенные к морю яркие цветы улиц, превращают приморские городки в законченный периферийной зеленью букет.

Несколько угадываемых среди деревьев заросшего сада красных черепичных крыш составляли больничный комплекс. Вблизи романтичная тайна пышного холма распадалась на разбитую дорогу, кипу сухо шелестящих ильм, пыльный чертополох возле старого, вросшего в землю грязно-желтого здания времен колониализма из пиленого известняка с помпезными, изъеденными ливнями колоннами. Парочка трахикарпусов оловянными солдатиками стояли на посту с двух сторон от входа главного корпуса. Оглушенные зноем под ними лежало несколько кур. На импровизированной стоянке под большой веерной пальмой, укрывшись в её изменчивой ребристой тени от послеполуденных лучей, дремала печальная, со скошенным передом, старенькая малолитражка. Ирвин приткнул свой вызывающе яркий лимузин в остатки тени и прошел внутрь мимо треснутой мраморной доски с заносчиво выпяченным названием и бесполезными календарными подробностями.

–Главный врач смотрит больного в другом корпусе. Скоро подойдет, – сухо буркнула сидящая в пропахшем карболкой вестибюле перед стойкой с разложенными глянцевитыми журналами завернутая в белое мумия медсестры. Тишина, прохлада. Сухая черная рука длинным когтистым пальцем указала вглубь, – Его кабинет дальше по коридору. Можете пройти и подождать там.

Ирвин обрадовался отсрочке разговора. Он прошел по высокому сводчатому коридору вдоль окон с одной стороны и закрытых безмолвных дверей с другой. Унылая выцветшая табличка на приоткрытой, очевидно из-за сломанного замка, четвертой дверью указывала на директорский кабинет. Тишина, лишь гугнивый голос в каком-то из дальнейших по коридору кабинетов глухо бубнил однообразное, да вторил ему в промежутках слабый детский голосок.

Кондиционный холодок оправдывал плотно закрытую двойную раму обращенного на улицу окна. Между рамами билась о стекла, падала и расправляла крылья для следующей обреченной попытки невесть как попавшая туда муха. И так же беспросветно билась мысль Ирвина, стараясь построить будущий разговор с врачом. Можно ли убедить его делать то, на что не должен бы пойти ни один врач на свете. Конечно, если ему все рассказать… Но как раз объяснения требовалось избежать. И листок из школьной тетради с написанным мелким почерком Рэда поручением жег кожу сквозь карман пиджака.

–Вы ко мне? –тронул его за плечо незаметно подошедший низенький, пухленький, с ласковым бездонным взглядом за биноклями очков пожилой человечек в белом халате.

–Я к главному…

–Проходите, проходите…, – всплеснул ручками, суетливо подбежал к двери, распахнул, указал.

–У меня к вам несколько вопросов,– сразу, в лоб, не придумав ничего стоящего, пробормотал Ирвин, опускаясь в старое кожаное кресло у края современника здания – громоздкого потемневшего стола с ископаемой гранитной чернильницей во главе.

– Но они чисто служебные, – добавил он и покосился на дверь.

–Понимаю, понимаю,– подбадривающе протянул доктор, привычным движением ощупывая кресло под собою, прежде чем присесть.

–Ваша клиника должна обследовать около трех тысяч детей.

–Простите, а кто вы и от кого даете поручения? Вы уж извините…