Дом изгнанников. Роман в картинах

18

Кажется, краски обиделись на меня, что я так легко сдалась. Время от времени мне приоткрывался так завораживавший меня мир, где из каких-то линий и пятен рождались миры.

Как-то в студенческие годы один мой друг, будущий художник, даже уговорил меня поработать натурщицей у них на худграфе.

Оказывается, натурщиком может стать практически любой. Одни люди более графичны. Другие – более живописны.

…На подиуме Настя – девушка с выразительным лицом, напоминающая античную Нику. Полуобнаженная. Но, похоже, молодых людей это совершенно не волнует. Вооруженные карандашами и окрыленные вдохновением, они обеспокоены тем, чтобы правильно передать пропорции натурщицы. Настя позирует для рисунка.

Следующая пара – живопись. Общими усилиями меня нарядили в этакую романтичную цыганочку, посадили в красивой позе на фоне романтично-размытой драпировки.

Взгляд художника – как взгляд врача. Позируя для полуобнаженной натуры, не чувствую себя раздетой. Вот только нелегко долго сидеть в одной позе. Зато когда холст оживает под кистью художника… На одних работах цыганка… На других – русалочка… Вот знойная женщина из песка… А здесь -томная барышня, словно вылепленная из теста… И это все – я?

Одна картина мне особенно понравилась. Она была… описать картину словами все равно, что изобразить на плоскости поэму. Возможно, получится тоже прекрасно, но все же это нечто совершенно иное.

Да, эта картина была особенно хороша.

Я казалась на ней похожей одновременно на цыганочку и на нимфу.

Не знаю, каким образом художнице удалось добиться такого изумительного небесно-речного оттенка. Да, пожалуй, больше всего я походила на картине на русалку.

В реальности сине-зеленая накидка служила мне неким подобием шлейфа.

Студенты писали полуобнаженку, а их преподаватель обещал заплатить мне как за обнаженную натуру целиком и сдержал обещание, что стало предметом раздора между кафедрой и штатной натурщицей – тридцатишестилетней длинноволосой в меру полной особой с пикантными веснушками.

Позже студентки мне рассказывали, что она требовала прибавки к гонорарам, размахивая зонтиком-тростью, и даже грозила увольнением, но потом успокоилась.

Да, та картина…

Я хотела было купить русалочку. Что-то завораживающее было в картине. На ней была я и в то же время не я – мой прекрасный двойник.

Я даже договорилась уже с художницей о цене, которая нас обеих устраивала, как дело испортила ее подружка.

– Смотри, вот здесь, – подошла со спины, – здесь надо порезче, – показала на тот изгиб, на котором, я была рада, художница изначально не стала акцентировать внимание и, надо признать, именно этим легким несходством прежде всего мне и импонировал портрет и вовсе даже не глубиной творческого замысла и не цветовой палитрой, о которой я говорила выше.

Художница кивнула и добавила мазок.

Всего один лишь мазок, но картина в моих глазах была безнадежно испорчена. Такую русалочку, слишком похожую на оригинал, я не хотела видеть у себя дома.

Так неприятие себя помешало мне обзавестись шедевром.

19

Много интересных событий в жизни иногда начинаются с телефонного звонка от незнакомого человека.

Сначала вы спрашиваете незнакомого человека, откуда он, собственно говоря, узнал ваш телефон. Потом… нет, я, конечно, не имею в виду те случаи, когда менеджеры обзванивают потенциальных клиентов. Здесь все более или менее понятно. Потом незнакомый голос обычно сообщает что-то необычное, и это ни что иное как завуалированное приглашение стать частью какой-то истории.

– Извините, – неуверенно начал женский голос, смутно показавшийся мне знакомым. – Я сестра Эли Радченко. Меня зовут Жанна. Ваш телефон… визитку… я нашла в вашей книге. Пару лет назад Эля дала мне почитать вашу книгу, и я так до сих пор ее и не вернула.

Начало разговора заставило меня улыбнуться.

«Жаль, она забросила живопись, стала серьезной бизнес-леди, – вспомнились мне слова Эли. – Ты помнишь магазин „Виолетта“?»

– Наверное, книга вам понравилась, раз до сих пор не вернули, – резонно предположила я.

– Нет. Дело не в этом… – Жанна явно не отличалась особой тактичностью, – а в том, что на обложке записан ваш телефон, и Эля говорила так много хорошего о вас, что я подумала, может быть, хотя бы вы сможете нам помочь.

Я не стала акцентировать внимание на уничижительном «хотя бы», хотя, пожалуй, и следовало бы сделать это, но все-таки важнее было помочь Эле, а не преподать урок вежливости ее сестрице, которая, по слухам, не отличалась особой воспитанностью.

– Случилось… – звонившая громко набрала в легкие побольше воздуха и также громко выдохнула. – Эля… Мы в таком ужасе… Она попала в рабство. Ее держат взаперти в каком-то подвале, и она давно не отвечает на наши звонки… Ее как будто зазомбировали. Мы не узнаем свою сестру.

– В какое рабство? – остановила я монолог Жанны. – Кто и где держит Элю взаперти?

– Я не знаю, но она несколько раз говорила о какой-то двери, в которую можно войти, но нельзя выйти.

– Двери?

Некстати, а может быть, кстати, я вспомнила дверь на картине в доме Эли.

– У нее в доме была картина… На ней была дверь…

– Да при чем здесь картина? – прервала меня Жанна. – Эля попала в рабство, а вы о какой-то картине.

– Да о каком рабстве вы говорите?!

– Да, трудно представить, что в нашем двадцать первом веке такое возможно, но, поверьте, это именно так. В этом замешана какая-то секта, а управляет ей мошенница Ветрова. Да-да, та самая чиновница из администрации, а на самом деле она черный риелтор, нет на нее управы. Куда только не обращались. Я, уж поверьте, и до президента дойду, если надо. У меня и все документы есть. Давайте встретимся с вами, я их все вам покажу.

– А в полиции вы их показывали?

– А то! Говорю же, куда только не обращались. Мы уже не знаем, к кому обращаться. В полицию, прокуратуру – все бесполезно, газеты, телевидение – никто не хочет связываться с Ветровой. Вся надежда на вас. Больше у нас не осталось никаких контактов друзей Эли. Она порвала со всеми.

Эля без друзей – такое и представить было невозможно, так что я на всякий случай даже уточнила та ли сестра и той ли Эли Радченко мне звонит.

– «Виолетта» – это ведь ваш салон?

– Да. Был мой, но уже полгода как его нет. Так вот Эля порвала с родными, друзьями, дети полуголодные и все время повторяет, что мы все в неоплатном долгу перед Ветровой, молиться на нее должны. Вы представляете?

– Не представляю, – никак не укладывалась в голове подобная информация. – Эля… Она же такая общительная. Я видела ее полгода назад, летом, и она не показалась мне похожей на сектантку. Такая же улыбчивая, как всегда, в окружении своих учеников и других детей, которые пришли на праздник. Или тогда она еще не была в секте?

– Была, – с голосе звонившей уже явно сквозило отчаяние, – это продолжается уже несколько лет, но когда она с детьми, она прежняя, солнышко, как ее мама называла. Младшая, самая любимая из трех сестер. Эля-Солнышко. И Эля ее обожала. «Мамусик, говорила, – это всё». А теперь такими словами на нас, каких мы от нее никогда не слышали даже, а недавно говорит, не лезьте не в свое дело, знать вас больше не хочу.

Бывшая владелица «Виолетты» всхлипнула.

– Давайте встретимся, когда и где вам удобно, и я вам все расскажу, покажу документы, – повторила она.

– А чем я могу вам помочь? – недоумевала я.

– Вы не могли бы встретиться с Элей, поговорить с ней, узнать, что происходит? – осторожно, как будто шла босиком по битому стеклу, попросила женщина. – Но пока ей не звоните. Понимаете, самое ужасное, что она не считает себя жертвой, думает, что все делает правильно, отписала Ветровой дом.