Имя отчее… Избранное

– Да я ведь и не тороплюсь. А как приголубит, куда денешься? Снесешь и меня.

– У меня только и работы, что вас носить, – рассердилась старуха. – Хоть с одним малехо наладиться. Теперь уж моя очередь.

– Ну вот, – повысил голос Евсей, – уж и в очередь встали. В магазине что ли?!

– Да обидно мне, Евсей. Мужики какие-то хлипкие попадались. Вот Михаил был. Так тот с виду – ну, боров. А ведь раз – и вмиг помер. Не охнул даже. Алексей тот покрепче был. Хотя и худой. И тоже враз. Вечером говорит мне: «Постели-ка мне, Клавдия, на полу». Я ему матрац разложила. Он говорит: «Матраца не надо, одеяло тонкое постели». Я постелила. «Вот теперь хорошо, – говорит, – тебе и прибираться, Клавдия, после меня не надо». И помер.

– Прямо так, на полу? – не поверил Евсей.

– Ну а где же? Как есть – на полу.

– Да, интересный мужик. Вот ведь мужики-то, а! Крепкие, гад.

Евсей поправил подушку, похлопал по ней и снова прилег.

– Крепкие… ага. На кладбище все крепыши-то… А я вот живу, – не унималась Васильевна.

– Так бабы – народ еще тот. Ушлый народ. Говорят, если баба потонет, ты ее внизу по течению не ищи. Наоборот, вверху вылавливай. Все равно, хоть и потонувши, а против течения идет, зараза. Ушлые. – Евсей сказал так, словно опытом богатым делился. Васильевна не поняла.

– А я – то почему хитрая? Я их жалела всегда. – обиженно произнесла она.

– Да я не о тебе вовсе. Ты, может, другого покрою. Я в целом… о бабах. А так то, конечно. Больше мы виноваты. Я, например. Как клоп вонючий, ползал, ползал по свету. Воду мутил. Ни одного ребятенка не нажил. Ни друга, ни свата. Таскался. Присосусь клопом – то, поживу – и в другое место. У меня трудовая книжка – как лоция.

Евсей когда-то матросил на Камчатке и потому иногда говорил что-нибудь морское. Старуха же о лоции ничего не знала и очень удивилась.

– Кого это? Как?

– Лоция? Это книга такая у моряков есть. Там все точки расписаны, на мель чтоб не сесть, чтобы, значит, не расшибло ненароком. Где рифы, где маяки. Все написано. Был бы у меня сын, я бы ему эту трудовую подарил. Чтоб об мои камни не спотыкался. Да на мель чтоб не сел.

– Умный ты, Евсей, – искренне произнесла Васильевна. – Лоция… А я вот на одном месте всю жизнь проработала и ничего не знаю. Дура – дурой.

– Ну, не скажи, дуры – двенадцать тыщ пенсию не получают. Я хоть и повидал чего, а все как будто впустую. Клоп – одним словом.

Старуха успокоила расстроенного Евсея.

– Чего ты на себя грязь-то льешь? Хозяин пилорамы тебя шибко хвалит. Да в стайке чего-то стругаешь всё. Чего ты там стругаешь-то? А, Евсей?

– Счастье свое делаю, Клавдия. Произведение искусств. А на пилораме черенки для лопат да граблей делаю. Опилки, стружку гружу. Дело нехитрое.

– А стайку зачем запираешь? Мне же интересно.

– Ладно уж, Клавдия. Видала ведь. Я вас, баб, знаю. Спрашиваешь так спокойно. Знаешь, выходит. Так ведь? Знаешь же?

Бабка поворочалась в постели, застеснялась, видать, но призналась.

– Вида-а-а-ла. Резьба больно красивая. И разрисовано, куда с богом. Раньше точь-в-точь такие делали, для мальцов. Но драли за них – ой – ей. А все равно брали. Так ты куда эти люльки-то? Продавать думаешь?

– Не, Клавдия. В подарок кому, – тихо, со вздохом ответил Евсей. – Ты больше знаешь, так привечай. Если у кого народиться кто – ты им люлечку. Обрадуются, думаю.

– Обрадуются, – согласилась старуха. – Где же их сейчас увидишь, красоту-то такую.

С минуту оба помолчали. Потом Васильевна осторожно спросила:

– А за перегородкой, под сеном-то, а, Евсей?

– Ох – хо! Ну, бабы! – Евсей рассердился. – Вот ведь глаз-то у вас ныркий какой, а? Зачем под сено-то лезла?

– Интересно. Только зачем же ты так, а, Евсей? И гроб ведь резной. Чудной ты. Люлькам, кому подарить, конечно, порадуются, – старуха говорила шепотом, с грустью, – а гроб уж не знаю. Руки ж у тебя золотые, Евсей, да и характером будто…

Евсей перебил.

– Золотые, да не ко времени. Лучше я уж ничего сделать не сумею. Это уж из последних сил. Творю, фантазию накручиваю.

– А с гробом – то как? Для себя, стало быть.

– Конечно, – кивнул Евсей. Для тебя я, Клавдия, делать не буду. Ты уж прости. Тебя помнить долго будут. А меня, может, и вспомнят когда, так по люлькам этим да по гробу рисованному. Как шкатулочку сотворил. Уж готов почти. Разукрашу еще, и все.

– Эх, Евсей, Евсей, – старуха замолкла и, должно быть заплакала, потому как стала тихо с придыхом покашливать.

Евсей забеспокоился, присел.

– Клавдия, слыш – ка!

– Чего тебе? – шмыгнув носом, отозвалась та. Она и вправду плакала.

– Ты уж не расстраивайся. Может, я и есть с придурью. Может, опять не повезло тебе. Помирать я пока не собираюсь, я говорил. Ну хочешь, я завтра этот гроб разломаю?

Васильевна как-то горько ответила:

– Как знаешь.

– Не буду, – отчеканил Евсей и лег. И отвернулся к стене.

– Счастье, – негромко сказал он. – Счастье такое.

Замолчали. Поохали, покряхтели малость и затихли. Казалось, уснули. Но через некоторое время Васильевна встала.

– Господи, – она ворча слезла с кровати, прошла к выключателю. Зажглась неяркая лампочка. Бабка в длинной ситцевой ночнушке стала у постели. – Всю жизнь с имя мучаюся, а свыкнуться – ну никак.

– С кем это? – недовольно спросил Евсей, – со мной что ль?

– Да с клопами, ой… Поедом жрут, паразиты чёртовы. Уж и дустом морила, и ромашкой, и полынью – никак не выходит.

– Надо эта… – посоветовал Евсей, – уксусом надо. Полопаются клопы-то. Разом. Только их махом надо, уксусом-то.

Васильевна недоверчиво и внимательно посмотрела на Евсея. Потом рукой махнула и погасила свет.

– Спи давай. Уксусом. Удумал тоже. Уксусник. Спи давай.