Загон

И запах, и воздух в джунглях не такой, как в городе. Воздух влажный и сладкий, вязкий от обилия эфирных масел, вырабатываемых растениями, он словно заползает в организм, заполняя каждую его клеточку. Голова становится тяжелой и клонит в сон, и кажется, что если уснешь, то джунгли полностью растворят и поглотят тебя, сделав своей неотъемлемой частью.

Звуки в джунглях глухие, и даже резкий звериный крик мгновенно тонет в клейком воздухе, и дальше лишь приглушенным эхом раскатывается по округе, теряясь где-то в чащобе.

В основном африканские тропики – это непроходимая стена из богатейшего растительного мира черного континента, но встречаются места, где густая трава примята, и словно заплетена в тонкие африканские косицы, но необычайно сочна и жива. Она похожа на ковер, парящий над самой землей, будто некая воздушная подушка приподнимает плотную зелень от жирного гумуса.

Таких островков в джунглях совсем немного, но здесь было именно такое место, напоминающее поляну и имеющее форму ровного круга, что странно для чащоб. Пространство обрамляли высокие, кудрявые кустарники, образуя некое подобие стен, и делая это место похожим на беседку.

… И именно здесь происходило некое таинственное действо.

Невысокий, коренастый африканец, в свободно свисающих одеждах беззвучно перемещался по лужайке. Он словно плыл по зеленому травяному ковру. На голове было накручено некое подобие чалмы из огненно-красной ткани, лицо было покрыто серой глиной, глаза закрыты и неизвестно, как человек ориентировался в пространстве, хотя он абсолютно четко перемещался по кругу. Возраст чернокожего определить было невозможно. В его руках был маленький барабан, по которому он мерно постукивал пальцами, и глухой звук, производимый им, был еле различим, так как сразу же тонул в густом тумане, окутывающим двигающегося человека.

Время от времени, африканец ударял по мембране сильнее, и тогда его спина выгибалась как струна, голова откидывалась назад, и можно было подумать, что человека дергают за невидимую косу. Звуки барабана усиливались, человек прибавлял шаг, при этом раскачиваясь из стороны в сторону. Постепенно окружность, по которой перемещался мужчина, стала превращаться в сужающуюся спираль, человек двигался в середину круга. Удары по барабану участились, и лишь когда чернокожий достиг самого центра поляны, барабан умолк. Мужчина медленно, словно во сне, стал оседать на землю, при этом спина его оставалась прямой. Наконец, он замер, свободные, темно синие, почти вороные одежды мягкой пирамидой осели вокруг. Несколько секунд полной тишины, и вдруг мгновенная, искривленная и зловещая улыбка на доли секунды мелькнула на его лице, пальцы африканца снова задвигались по мембране барабана. Мужчина словно входил в транс, веки подрагивали, голова совершала мерные круговые движения. Звуки барабана учащались, движения головы также, потом барабан затихал, и человек словно засыпал. Лицо африканца было напряжено, и напоминало глиняную маску, искаженную сардонической гримасой.

Так продолжалось около пяти минут, затем человек замер, звуки барабана стихли, лишь бесшумно двигались губы на ожившей маске-лице, обращенном к непроницаемому черничному небу, будто повторяя слова заклинания. Еще минута и глаза человека открылись, они вспыхнули в полумраке, словно два светящихся огонька, красные глаза дикого зверя. Человек ухмыльнулся и медленно произнес: «Mimi kujisikia wewe, mimi niko kusubiri kwa ajili yenu[16 - Mimi kujisikia wewe, mimi niko kusubiri kwa ajili yenu – Я чувствую тебя, я жду тебя (Суахили).]…»

Африканец в алом тюрбане поднялся с земли и плавно растворился в зарослях, также внезапно, как появился. Тотчас сгустился полумрак и «tonnelles»[17 - «Tonnelles» – место, где проходят церемонии вуду, так называемых беседки (пер. с фр.). Это может быть как жалкая хижина с грязным полом, так и современное здание, но во всех случаях с площадкой для ритуального танца.] растворилась в темноте.

Подъезжали к Киквиту мы уже в глубоких сумерках. Моиз сказал, что на ночлег мы можем устроиться в ближайшей церкви, ибо здесь так принято, и никто тому не удивится. Жан сказал, что знает одну такую, он проезжал мимо нее еще в прошлый приезд, и хорошо помнит, где она расположена. При этих словах он многозначительно мне подмигнул. Моиз ничего не заметил, и не выказал удивления, церковь как раз находилась на нашем пути. Возле нее мы простились с нашим проводником, договорившись, что он заберет нас отсюда завтра к вечеру. Нам ни к чему было терять так много времени, но он буквально умолял нас позволить ему хотя бы день провести с родственниками, которых не видел так давно. Жалко ведь не воспользоваться ситуацией, коль скоро уж попал в этот район, куда судьба не забрасывала его много лет. Пришлось нехотя согласиться и Моиз, выгрузив наши сумки и некоторую часть провианта, тотчас умчался, подняв клубы пыли. Мы же подхватили свои вещи и побрели к дверям церкви.

Когда мы подходили, было уже совсем темно. Да, что и говорить, местные обители Господа ничем не напоминали привычные нашему православному (и католическому) глазу храмы. Не было ни роскоши, ни золота, ни величия. Обычное деревянное строение, с небольшой алтарной частью и примыкающим к ней строением, невысокая колоколенка. Лишь простенький железный крест на вершине звонницы указывал на особенность данного сооружения. Простые стекла, никакой мозаики. Да оно и понятно, бедная страна, хорошо хоть это есть! Однако, рассмотрев этот терем-церквушку более внимательно, я заметил, что под самой крышей алтарной части, в стене были вырезаны круглые отверстия, в совокупности образующие крест. Каждая круглая составляющая этого креста, в диаметре не превышавшая десяти сантиметров, была застеклена. Я подумал, что это должно производить удивительный эффект внутри строения в погожий солнечный день, коих в данной стране большинство, когда лучи солнца проходят сквозь эти круглые стеклышки и на полу или стене отражается яркий крест.

На наш стук долго никто не открывал, и когда мы уже почти смирились с мыслью о том, что придется спать под открытым небом, щелкнул замок, и дверь открылась. На пороге стоял старик, среднего роста, сухопарый, но не худой, одетый в простую рубашку и брюки. Глубокие глаза за толстыми стеклами очков смотрели серьезно и чуть удивленно.

– Чем могу помочь, господа? – на чистом английском языке спросил он.

Я был так удивлен и одновременно обрадован, что, наконец-то, нашелся человек, говорящий на понятном мне языке, что даже растерялся. Жан оказался менее впечатлительным:

– Мы биологи из России, – ответил он, – едем в экспедицию в джунгли, хотели просить вас о ночлеге.

– Слава Богу, что теперь мы биологи, – подумал я про себя, – а не какие-то любители экзотических бабочек.

– О, – изумился старик, – биологи? Какая неожиданность! Конечно же, проходите, я буду рад, не часто встретишь интересных людей в наших краях.

Он сделал шаг в сторону и приглашающим жестом разрешил нам войти.

В основном помещении было пустынно, ни привычных для католиков скамеек, ни каких бы то ни было вообще церковных атрибутов не наблюдалось, в комнате находилось несколько убогих табуретов и узкая, допотопная этажерка.

– Меня зовут отец Фредерик, – сказал наш новый знакомый. – Располагайтесь! Сейчас я дам вам пару циновок для ночлега. Сам я живу в соседнем помещении, а вы вполне можете устроиться здесь.

– Большое спасибо, – наконец и мой язык нашел себе работу. – Может быть, вы разделите с нами наш скромный ужин?

Старик дружелюбно улыбнулся:

– С большим удовольствием. Интересно пообщаться с новыми собеседниками.

Он вышел, через пару минут вернулся, как и обещал, с двумя циновками. Мы обтерли руки дезинфицирующими салфетками, которыми предусмотрительно запаслись еще в Москве, достали еду, расстелили прямо на полу некое подобие скатерти, нам показалось, что так будет удобнее, и пригласили отца Фредерика присоединиться к нам.

Он оказался довольно интересным человеком. На мой вопрос, откуда он так хорошо знает английский, священник ответил, что родом он с далекого острова Гаити, но много лет назад был вынужден покинуть родину, преследуемый, как и многие другие, жестоким диктатором Франсуа Дювалье. Поначалу удалось перебраться в Доминиканскую республику, потом на Кубу, а оттуда, длинным и сложным путем в Африку. Путешествие, если его можно так назвать, было долгим и тяжелым, приходилось выполнять разную работу, побывал и матросом, и коком, и судовым священником на разных кораблях, тогда-то и выучил этот язык. Нам было интересно послушать о его приключениях, но он-то хотел побольше узнать о наших, а нам откровенничать совсем не хотелось. Жан объяснил, что мы коллеги-биологи, он француз, а я русский, но работаем вместе, приехали в Конго в поисках редких и необычных экспонатов уникального уголка земного шара и завтра с раннего утра отправляемся на предварительные раскопки.

– А чем же вы будете копать? – удивился Священник. – Что-то я не заметил при вас никаких лопат.

Но опытного Жана вопросами вроде этого не так-то легко было смутить.

– Увы! – воскликнул он, – Все инструменты пришлось отдать ненасытным полицейским. На протяжении всего пути от Киншасы нас неоднократно останавливали, вымогая взятки, пришлось откупаться, чем могли.

Отец Фредерик покачал головой: – Да, что и говорить, слаб человек, слаб перед искушением. А в этой стране особенно, но поверьте, это не их вина. Эта страна находится в состоянии войны вот уже почти сотню лет, люди устали. – Он замолчал и, казалось, ушел куда-то в свое далекое, но не забытое прошлое.

– Отец Фредерик, – задал ему я наивный вопрос, – а почему гавайский диктатор преследовал вас?

Дружелюбная улыбка, постоянно игравшая на губах нашего собеседника, сразу же исчезла, густые седые брови сошлись на переносице, взгляд стал холодным. Он замолчал, и мы не прерывали его молчания. Наконец, святой отец ответил:

– Это старая история. Я, признаться, начал уже забывать о ней. Папа Док был страшным человеком…

– Папа Док…? – переспросил я.

– Да, так за глаза звали все этого монстра, мерзкого колдуна вуду, вождя мертвых. Он окружил себя надежной гвардией, тонтон-макутами, и вместе они творили страшные вещи. Об этом много писалось впоследствии, когда его уже не было в живых. Не знаю, был ли он и вправду так могуч, как утверждала молва, или все было только умелой инсценировкой, но когда американский президент Кеннеди начал слишком сильно критиковать его, он истыкал иголками его восковую фигурку и через некоторое время президент погиб. Он знал, как превращать людей в зомби, и это, увы, я знаю не понаслышке…

Он снова замолчал, но любопытство одолевало и уже хотелось узнать хотя бы чуть больше об этой истории: – А что это значит, не понаслышке, святой отец? – не смог я удержаться и промолчать.

Но, казалось, отец Фредерик даже и не слышит меня. Он продолжал свое, глядя куда-то в пространство и будто забыв о нашем присутствии.

– Я молод был в те времена, мой отец был врачом, весьма известным и уважаемым человеком. Шел 1963 год, папа Док был на пике своей зловещей славы. Моя мать была очень красива… К несчастью, она приглянулась одному влиятельному головорезу из ближайших приспешников диктатора. А мне было всего семнадцать лет. Да что с того, будь мне хоть сколько, против этой силы мы были не властны. Они пришли в наш дом ночью, когда меня там не было, так получилось, что я остался ночевать у двоюродного брата. И вот, среди ночи, прибежала к нам наша служанка, вся в крови, платье в лохмотьях, глаза просто дикие от ужаса. Когда она немного успокоилась, то рассказала, что в наш дом вломились тонтон-макуты, забрали мою мать, отца, а брата и сестру принесли в жертву тут же, совершив какой-то чудовищный ритуальный обряд. Служанке удалось забраться в комод, и ее не нашли, да собственно, никого они и не искали, а всех слуг, кто не успел сбежать, убивали просто так, ради развлечения. В ту ночь я поклялся найти отца и мать и отмстить за них. Однако мать я больше никогда не видел, а отца… Лучше бы не видел и его… Вы знаете что-нибудь о зомби?

Мы только покачали головами, но он, по всей видимости, и не ждал от нас никакого ответа.

– Они превратили моего отца в зомби. И он пришел за мной, чтобы лишить меня жизни… Я никогда не забуду этого… Его глаза, светящиеся белки, расфокусированные зрачки, невидящие… Он надвигался на меня, как робот, как автомат, без мыслей, без разума, с одной лишь установкой, – убить!

Священник закрыл лицо ладонями, и нам показалось, что сейчас он заплачет. Но, нет, выдержал, не заплакал. Неожиданно легко он поднялся на ноги: – Господи, прости раба твоего! – и перекрестился. – Ну, ладно, господа, хватит о грустном! Сорок лет не вспоминал, а тут вдруг расклеился. Простите меня, но время, поздно уже, давайте-ка спать, и у вас и у меня завтра много работы.

Мы пожелали священнику спокойной ночи и он ушел, а мы еще долго не могли уснуть, все ворочались с боку на бок и думали скорее всего об одном…

Как дома было бы прекрасно и тепло, как домашний уют согревал бы нас… Вот мое любимое кресло, напротив телевизор, кактус и часть моего сердца – фотографии Катюшки. Как там они, мои девочки Катя и Татя? – размышлял я в черноте африканской ночи. Только стрелки светились на наручных часах, приобретенных на местном рынке взамен украденных перед самой поездкой в Киквит. Я заведомо выставил на них московское время, – три часа ночи, мои девчонки спят!

Интересно, как там дела у Тани? Хотелось бы надеяться, что ее уже выписали, и от пережитого стресса не осталось никаких воспоминаний… Эх, как же я виноват, как бы мне хотелось загладить свою вину! В Конго мы уже вторую неделю, а Катюшка, скорее всего, еще в Екатеринбурге, у бабушки с дедушкой.

Интересно, что Татьяна сказала дочке о моем столь долгом отсутствии, ведь они наверняка уже имели возможность пообщаться? А дома ли она вообще? Хорошо ли себя чувствует? Ведь уехав сюда, я ничего ей не объяснил, лишь обозначил то, что меня не будет некоторое неопределенное время. Да и сам отъезд был каким-то сумбурным, никому ничего толком не объяснил, не оставил координат… Что там у нас на работе? Как там Динка?… У меня защемило сердце, ведь я был много лет уверен в том, что люблю ее, а сейчас лишь сострадание жило в моей душе. Либо я так переменчив, либо судьба играет тобой так, что в какие-то переломные моменты жизни происходит переоценка собственных отношений, после которой ты либо становишься мудрее, либо окончательно впадаешь в маразм. Похоже, мое состояние скорее напоминает второе.

А Жан в это время размышлял о том, как давно приелись и надоели ему эти скитания по миру. Какого чёрта, думал он, потратил я всю свою жизнь на путешествия и аферы. Что в жизни у меня было? Множество любовных интрижек, но ни одного искреннего чувства. Никто не ждал меня дома, нет ни детей, ни любящей женщины. Татьяна всегда любила и любит Стаса, а мои чувства к ней односторонние, я для нее лишь друг. Ничего хорошего в жизни я ни для кого не сделал, даже сюда, в Африку, нас со Стасом забросила именно моя собственная дурь и беспечность.

Вот, что значит ночевать в церкви! Жан без устали корил себя, и его единственным желанием было повернуть время вспять, и исправить все ошибки, которые сегодняшней ночью тяжелым грузом легли на его душу, а мне вспоминалась семья, к которой я мечтал как можно скорее вернуться.

Мы лежали на тощих циновках, брошенных прямо на земляной пол, нам не спалось, но мы оба молчали, погрузившись в собственные мысли.

Вспомнил я и то, что одно время ревновал Татьяну к Жану. У нас был период в жизни, когда с деньгами было очень туго, мы только купили квартиру и все накопления были вложены в недвижимость. Таня была в декретном отпуске, и частная стоматологическая клиника, в которой она символично числилась, не собиралась ей платить. Да и мой бизнес не особо процветал, денег хватало на жизнь впритык.

И тут Татьяне подвернулась работа переводчика. Появился некий француз Жан, которому нужен был помощник и переводчик «в одном флаконе». Господин Гебауэр, как всякий француз, был чрезвычайно, если не чрезмерно, галантен и обходителен. Он присылал за Таней машину с водителем, от него звонили секретари и договаривались о встрече, но знаком с ним я не был долгое время. А Таня всегда тщательно готовилась к их встречам, прихорашивалась и летела на работу буквально как на крыльях. Именно такое ее воодушевление и возбудило во мне ревность. Проработала Татьяна с Жаном в общей сложности год, он периодически куда-то улетал, и тогда моя жена снова сидела с Катюшей. Когда дочке исполнилось три годика, Таня вернулась к собственной профессии, а рабочие отношения с французом переросли в дружеские. Тогда-то я с ним и познакомился.

И он оказался интереснейшим человеком, которого всегда было любопытно слушать, которому всегда хотелось подражать, и как минимум, хоть мысленно стать участником его фантастических приключений. Жан был отлично образован, много путешествовал и многому мог научить и в бизнесе и в жизни. Кроме того, дружба не была для него пустым звуком, а в наше время это дорогого стоит. И только сейчас я понял, что давно и искренне привязался к этому человеку.