Всадник Сломанное Копье

Дандоло, по рассказам многочисленных очевидцев, умел летать, всегда сражался в первых рядах, несмотря на свой более чем преклонный возраст, и не было ему равных в рукопашных схватках, в которых он мог умертвить до нескольких десятков своих противников. Таинственные смерти знатных господ, посмевших возразить что-либо великому дожу, конечно, только прибавляли ужаса и без того демоническому образу. Многие рассказывали, что видели, как Дандоло разговаривал с огромным львом, из пасти которого извергалось пламя, а потом лев исчезал, по одному только взмаху руки великого дожа.

Неожиданно легкое проникновение венецианских кораблей в бухту Золотой Рог, вход в которую многие столетия надежно прикрывала знаменитая византийская цепь, порвавшаяся под натиском всего двух венецианских кораблей, представлялось настоящим колдовством. Что-то в душе не поворачивалось назвать это помощью Божьей, да и весь этот поход богоугодным делом. Шли-то ведь войной не на безбожных сарацин, а на самых настоящих христиан!

И как только этот проклятый Дандоло сумел убедить всех крестоносцев пойти против папы Иннокентия III, благословившего поход? (Впрочем, мало кто догадывался, что папа рассматривал захват Константинополя как способ воссоединить латинскую западную и греческую восточную церкви; только дож разгадал его потаенные мысли.) «Почему мы согласились?» – задавал себе вопрос каждый в огромной армии пилигримов. Но слухи о несметных сокровищах византийской столицы побеждали в итоге все сомнения.

Едва корабли пришвартовались под стенами константинопольских твердынь, Энрико Дандоло нарушил молчание. Его голос был совсем не старческим; он гремел словно большой колокол:

– Перед нами стоит город, который покорится вам, непобедимому воинству Христову! Стены этой древней твердыни ничто по сравнению с нашим духом, с нашей силой, с нашей верой! Женщины этого города уже ждут вас, своих героев, чтоб подарить вам свои ласки! Золото этого города просится в ваши руки! Когда-то украденное у вас, оно принадлежит вам по праву! Люди этого города, погрязшие в неверии и блуде, жаждут вашего прихода для избавления от грехов и душевного исцеления! Мы принесем им исцеление! Мы войдем в этот город и раз и навсегда твердой рукой наведем там порядок! – Дандоло обернулся к солдатам-венецианцам, вскинул руку и указал на стены города. – Дети мои! На штурм! За святую веру!

Тысячи солдат бросились на штурм города, тучи стрел, закрыв на мгновение солнце, полетели на пилигримов. Зазвучали крики раненых, полетели огромные валуны с катапульт, с грохотом врезаясь в древние башни.

От мачт венецианских галер отделились длинные прочные шесты, которые упирались прямо в крепостные стены. По этим шестам проворно поползли в сторону обороняющихся византийцев наиболее подготовленные и сильные крестоносцы. Их главной задачей было добраться до противника и завязать с ним бой, ожидая подхода товарищей, которые пытались влезть на стены по приставным лестницам и веревкам.

Каждый знатный рыцарь пошел на штурм с небольшим отрядом преданных лично ему оруженосцев, а также со знаменосцем с его баннером, узким прямоугольным флагом, на котором был нарисован фамильный герб. Поэтому таких рыцарей было видно издалека, и солдаты, воочию наблюдая их героический порыв, воодушевлялись еще больше и с утроенной энергией штурмовали константинопольские укрепления.

Когда византийцам удавалось оттолкнуть от стены длинную лестницу или шест, крестоносцы летели вниз, ломая шеи и натыкаясь на копья своих же товарищей, толпящихся под стенами.

В воздухе стоял свист от огромного количества смертоносных стрел, пущенных со сторожевых башен меткими византийскими лучниками. То один, то другой крестоносец, на секунду забывший о том, как важно держать щит над головой, штурмуя вражескую крепость, падал бездыханный или со страшной раной, полученной от стрелы, разящей на излете. Атака крестоносцев явно ослабевала, тысячи трупов валялись у подножья крепостных стен, но проникнуть в город никак не получалось.

Престарелый полуслепой дож, обнаружив, что атака крестоносцев рискует захлебнуться, выхватил меч и бросился в гущу штурмующих. Уже через несколько минут он поднимался по одной из приставных лестниц на крепостную стену. Бордовый плащ его развевался, как флаг, многие, затаив дыхание, следили за отважными действиями необычного венецианского правителя.

Он ступил на крепостную стену, непрерывно сражаясь с добрым десятком византийских солдат. Спустя несколько минут все они были либо поражены мечом дожа, либо сброшены вниз. Спустя некоторое время подоспела подмога – с одного из кораблей по длинному шесту на помощь Энрико Дандоло перебралось несколько отважных крестоносцев. Бой разгорелся с новой силой…

Василько с двумя русами оборонял одну из башен. Кроме них, там находились и местные жители, стрелки из лука, настоящие патриоты Константинополя, но обучены мечевому бою они были плохо, и весь удар облаченных в броню рыцарей гвардейцы приняли на себя. Василько страстно желал встретиться в бою с маршалом Шампани, он даже разглядел баннер с гербом Жоффруа де Виллардуэна, но тот находился слишком далеко от башни и пока безуспешно пытался забраться на стену.

Четверо рыцарей, которым удалось проникнуть в башню по странному стечению обстоятельств (их неф снесло волной прямо под ее стены), несколько опешили, увидев перед собой знаменитых гвардейцев императорской этерии. Они думали, что в башне находятся только стрелки и вполне резонно считали их несерьезными противниками, расправиться с которыми им не составит труда.

И действительно, двоих стрелков, которые попытались им воспрепятствовать, они мигом зарубили своими длинными франкскими мечами.

Но тут на них набросились русы со своими огромным топорами, и щиты рыцарей мигом превратились в обломки. Василько с мстительной жестокостью орудовал топором как заправский дровосек. Он отбросил щит за ненадобностью, чтобы тот не сковывал движений в достаточно небольшом помещении башни, и рубился с потрясающей свирепостью, не особо заботясь о том, что франки могут достать его своими длинными мечами.

Василько сражался против двух крестоносцев. Они сразу сообразили, что перед ними не простой гвардеец, а какой-то военачальник, и горели желанием отличиться, заполучив в качестве трофея его оружие. На Василько был надет великолепный панцирь сарацинской работы с золотой насечкой, мечта любого крестоносца-голодранца.

А уж про его меч с золотой рукоятью и говорить было нечего; столь богатый клинок вместе с ножнами, украшенным драгоценным каменьями и серебряной оковкой, стоил целого состояния.

Увернувшись от очередного выпада, Василько пригнулся и нанес коварный удар сбоку, на уровне пояса. Крестоносец свалился как подрубленное дерево, только с железным грохотом. Второй пилигрим невольно отшатнулся; он не ожидал такой прыти от противника, который не только ушел от разящего удара, но одновременно умудрился пропустить его меч над головой. А этот прием рыцарь считал неотразимым.

Но времени на изменения тактики боя у него уже не было. Василько поступил совершенно неожиданным образом. Он перекинул топор в левую руку, а правой молниеносно выхватил свой меч. Миг – и голова крестоносца отделилась от шеи. Она покатилась по каменному полу, словно капустный кочан, прямо под ноги третьему рыцарю, который сражался с Андрейко.

Он был огромным – как скала. Под его ударами не отличающийся ни силой, ни статью Андрейко гнулся, словно тростник под ветром. Еще немного, и руса ждала бы незавидная участь. Меч рыцаря был тяжеленным и по размерам больше самого длинного франкского клинка. Поэтому защититься от ударов было очень сложно.

Тем не менее пилигрим дрогнул, когда увидел, что подкатилось ему под ноги. Это временное замешательство стоило ему жизни. Василько мигнул Андрейко и тот сразу понял, что намеревается сделать кентарх.

Они ударили одновременно – Андрейко на уровне ног, а Василько в голову. От выпада Андрейки крестоносец сумел защититься щитом, а вот удар топором по шлему отразить не успел. Большого вреда рыцарю он не причинил, шлем остался цел, только погнулся (Василько не смог размахнуться пошире), но словно шмели у него в голове загудели, и крестоносец на какой-то миг потерял ориентацию.

И тут снова просвистел меч Василько. На этот раз удар получился разящим. Добрый меч из сарацинской стали разрубил доспех, и правая рука пилигрима безвольно повисла, потому что была перерублена ключица.

Предоставив Андрейко добивать противника, – брать крестоносцев в плен русы не желали, вполне обоснованно полагая, что они покушаются на истинную православную веру, а не только пришли в Константинополь, чтобы пограбить (для наемников в этом не было ничего зазорного), – Василько помог справиться своему товарищу с четвертым рыцарем, и когда тот, залившись кровью, рухнул на пол башни, вскинул руки с оружием вверх и проревел победный клич императорской Варанги…

Раннее весеннее утро выдалось на удивление приятным. Прозрачный воздух благоухал цветочными ароматами, восточная сторона неба была похожа на розовое с позолотой покрывало из тончайшего шелка, и тишина стояла удивительная.

Но что-то не давало возможности насладиться прекрасным утром, и Василько лишь тяжело вздохнул, глядя на громадный храм Святой Софии, который высился неподалеку. Кентарх, получив указание от стратига, руководившего обороной Константнополя, торопился возглавить свою сотню, дежурившую на стенах.

Первый приступ у крестоносцев не удался. Жаркий бой длился до темноты, некоторые башни противник все-таки захватил, но развить успех у пилигримов не получилось.

Взбешенный Бонифаций Монферратский посылал в бой все новые и новые отряды рыцарей и солдат, но их потуги были тщетными – Варанга и пизанцы стояли насмерть. Особенно опасным и смертоносным для крестоносцев был участок стены, который обороняли русы и варяги.

Кентарх Харальд Молот был берсерком и считал самой большой радостью в жизни кровопролитное сражение. Он завывал, как дикий зверь, бесстрашно бросаясь на рыцарей, и его огромный молот не оставлял им никакого шанса остаться в живых. Не отставали от него и другие даны.

Дрогнули лишь инглины. Они оставили свой участок стены и бросились бежать. Хорошо, что подоспели наемники-печенеги, превосходные стрелки из лука, и быстро проредили толпы франков, которые уже хозяйничала на стенах.

Бой затих, когда на Константинополь опустила свое покрывало ночь. Пилигримы, злобно ворча и огрызаясь выстрелами из арбалетов, вернулись на суда и в лагерь, расположенный неподалеку от городских стен – чтобы зализать раны и приготовиться к решающему штурму. А что он будет последним, мало кто сомневался. Жители Константинополя, озлобленные поборами, новыми налогами и тем, что знать пошла против их воли, избрав императором не заслуженного воина, а хитрого интригана Мурзуфла, не хотели брать оружие, дабы помочь наемникам защищать город, а воинов Варанги не хватало, чтобы закрыть все бреши.

Василько смотрел на храм Святой Софии и вспоминал, как впервые попал туда в качестве телохранителя Исаака II Ангела. Император, в отличие от узурпатора Мурзуфла, отдавал предпочтение русам из Варанги. Они были не только его личными телохранителями-манглабитами, но и составляли костяк стражей, присутствовавших на всех торжественных церемониях.

Внутри храм был потрясающе великолепен. Озаренный дневным светом и паникадилами, спускающимися из девяти куполов на золотых цепях, он полнился толпами знати в богатых одеждах и воинских доспехах. Чины духовные, государственные, монашествующие, военные заполнили базилику от боковых кораблей[20 - Корабль, неф – вытянутое помещение, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн, отделяющих его от соседних кораблей.] до галереи, и, казалось, уносились ввысь в золотых волнах света, лившегося из узких разрезов витражных окон.

В храме было сто семь колонн из ценных пород цветного камня. Сто семь – цифра, имеющая магический смысл. Каждая из этих колонн носила имя одного из византийских патриархов, возглавлявших христианскую церковь до постройки храма. Каменные опоры как бы представляли собой «столпы церкви».

Эта огромная церковь была сооружена при императоре Юстиниане. Он задумал построить не только самый большой храм на свете, но и наиболее богатый по внутренней отделке. Император-христианин хотел затмить пышностью своих языческих предшественников. Он собирался даже выложить золотыми плитками пол, но на это не хватило бы всех богатств империи. Пришлось довольствоваться разноцветным мрамором, волнистые линии которого должны были напоминать верующим волны райских рек.

Патриарх сошел с амвона, который был увенчан киборионом[21 - Киборион, киворий – в христианских храмах дарохранительница, позже алтарная сень, поддерживаемая колоннами и богато украшенная.] и осенен золотым крестом, а из наоса[22 - Наос – центральная часть христианского храма. С востока к наосу примыкает алтарь – важнейшее помещение храма, где располагается престол и совершается литургия. Алтарь в православных храмах отделен от наоса завесой и иконостасом. С запада к наосу присоединяется притвор, по-гречески нартекс.] показались помазанники от всех церквей и во всевозможных мантиях. Здесь были епископы из Африки, смуглая кожа, орлиный нос и суровый вид которых так резко отличались от епископов Македонии, белокурых и приветливых. Были монахи-островитяне и простые священники из-за Дуная, где они обращали в христианство племена, еще исповедующие языческую веру. Множество других священнослужителей стояли сплошной толпой в сверкающих митрах, в облачении ряс, стихарей, епитрахилей и далматик, затканных необычайно сложными узорами, драгоценные нити которых передавали жаркие оттенки заходящего солнца, переливы занимающейся зари.

Колебанием крестов и хоругвей сбивалось острое пламя свечей, которое голубым и желтым сиянием расплывалось под сводами и бесследно исчезало в пространстве. В установленном порядке двинулась толпа через корабли и нартекс[23 - Нартекс, нарфик – притвор, входное помещение, примыкавшее обычно к западной стороне христианских храмов. Предназначался для лиц, не имевших права входить внутрь главного помещения для молящихся.] ко всем выходам и поспешно построилась снаружи.

Народ склонился, крестясь и воспевая радостные похвалы Господу и басилевсу, в которых слышалось изумление столь выдающимся великолепием. Василько и другие русы-телохранители едва сдерживали толпу простолюдинов, которые собрались, чтобы увидеть пресветлый лик наместника Бога на земле. Такие случаи им выпадали очень редко.

Всколыхнулись стоящие в наосе чины, и задвигался балдахин, который несли над императором. Чело Исаака Ангела было сурово нахмурено, глаза сверкали, нос напоминал орлиный клюв, а пышная иссиня-черная борода (явно подкрашенная, подумал Василько, потому что он видел басилевса вблизи) ярко выделялась на фоне скрепленной у плеча драгоценным аграфом золотой узорчатой хламиды.

В сопровождении сановников император величественно проследовал с мечом в одной руке, с державою в другой, паря над лесом дрогнувших секир и золотых копий.

И опустел храм Святой Софии-Премудрости, показавшийся еще громадней в своей пустоте. Ярче обрисовалось пламя паникадил, прежде несколько потускневшее. Раскрылись появившиеся из облаков фимиама красочные лики: исполинские ангельские головы посреди белых скрещенных крыльев, крылатые ангелы на золотом фоне в прозрачных одеждах, вооруженные мечом и копьем, украшавший внутренний нартекс исполинский Иисус с Евангелием, восседавший на троне со спинкой, увенчанной двумя тиарами.

Проявилась в алтарной нише и Богоматерь с Младенцем во все своем божественном великолепии. Огромная фигура Небесной Царицы словно отделилась от золотого фона мозаики и воспарила в воздухе. Лицо Марии было исполнено женственности. Нежный овал, правильный нос, маленькие пухлые губы. Но главное – глаза. Огромные, печальные, неподвижные. В них таилась и скорбь, и строгость, и всепрощающая доброта, и отрешенность от всего земного.

Блестящая толпа выстроилась в иерархическом порядке: впереди всех Исаак Ангел и его телохранители, ожидавшие снаружи, затем епископы Европы, Азии и Африки, наконец, простые священники и монахи. Они проследовали на Форум Августа, обогнули статую Юстиниана и через бронзовые ворота Монофирос направились к Пропонтиде[24 - Пропонтида – древнее название Мраморного моря.] по проходу, который окаймлял отдельно расположенный дворец Магнавры, построенный невдалеке от Великого Дворца с его зубчатыми стенами. Слева и справа прохода до самого моря тянулись сады, в которых утопали великолепные здания с бронзовыми куполами и мраморными стенами.

Проход заканчивался у скрещения дорог, расходившихся во все стороны лучами. Впереди находился спуск, перерезающий карусель – Триканистерион, перед которой на лужайках верховые стражи с бичами обычно объезжали лошадей. Вскоре нарисовался пышный дворец Буколеон, а напротив него – гавань, укрепленная двумя плотинами, на которых и остановилась пышная, величавая толпа.

Высокий императорский дромон с золотой кормой и пурпурными парусами отчалил от набережной, отбрасывая зыбкую тень на поверхность вод. За ним последовали и другие прогулочные суда – плоские медлительные барки и проворные паландрии, украшенные разноцветными лентами, цветочными венками и фальшивой позолотой бортов.

Басилевс взял с собой только личных телохранителей-манглабитов, и Василько, который со своим отрядом остался на берегу, облегченно вздохнул. Его давила невероятная пышность и торжественность процессии. Стражам нельзя было сделать ни малейшей ошибки. Поэтому напряжение было огромным.

Где теперь то время… Василько мечтательно вздохнул. Служить телохранителем Исаака Ангела было тяжело, но престижно. И платил он куда больше, нежели другие императоры.

Басилевс любил великолепие и пиры. Каждый его пир представлял собой горы хлеба, царство зажаренных и запеченных на угольях зверей и птиц под разными соусами, море разнообразной рыбы и океан самых изысканных вин. Он принимал через день освежительные ванны, натирался благовониями, опрыскивался духами, завивал волосы и свою великолепную бороду, и нацеплял на себя множество самых разных богатых одежд.

Исаак Ангел обожал разные забавы и услаждался песнями; он наполнил дворец шутами и карликами, отворил двери всякого рода комедиантам, скоморохам и песенникам. За всем этим следовало беспробудное пьянство, сладострастие и другие излишества, которые быстро разрушают организм здорового и благоустроенного государства. Постоянно разъезжая по местам, отличающимся красотой видов или превосходным климатом, он бывал в столице только наездами.