Большая ловитва

Да и кому б понравилось, когда его вожделеют, ровно какую вырезку, намереваясь допрежь освежевать и запечь? Не бывало даже и в приграничье, а о Земле вятичей и баять нечего, таковых мазохистов!

– Се пагубно! – резво смекнул Молчан. – Не надобны мне рога, на кои меня подымут!

Меж тем, чудо-зверь, явно нацелившись на место, откуда выглядывал младший родич, начал набирать скорость…

– Тикай, малой! Дуй в лес! – услышал Молчан выкрик сзади.

И накренив главу, припустил он, елико мог – без оглядки и взора вперед! А как не остался без очей, налетая на сучья многие, есть вышняя тайна!

Допустимо, что миновал бы он, мча, пуще зайца, и сей лес, и следующий. А все ж замедлился, услышав: «Охолонись, малой! Оторвались мы!».

Не без труда затормозив, обернулся он и узрел Берендея, взмыленного.

– Драпая от тура, даже меня обогнал! За тобой и не угнаться! Ежели и в бою явишь таковую же прыть, на ворогов ринувшись, героем станешь, либо упокоишься враз! – высказал богатырь, тяжело дыша.

– А где он, где? – справился Молчан, не узрев никого за Берендеем, и ощутив, что сердце его вот-вот покинет грудь от избыточной натуги.

– Да бес его знает! То ли умаялся гнаться за нами, то ли и в лес не забегал. Некогда было мне озираться…

Утри кровь с чела и ланит, да бегом назад! – в стан наш. Опоздаем к сигналу, все дело загубим!

И ускорились они вспять – из самых последних сил…

– А с чего бы мне вспомнилось сие? – удивился Молчан. – Нет радости в оном, хотя и укоризны для себя не усматриваю: от тура любой дернет!

«Да с того, – подсказал ему внутренний глас, – что палево то грозой сменилось. Не ударило б и тут!» …

Изрядно уже продвинулись они, когда четверо обозных запросили у Молчана остановку; меж ними и Некрас. Вслед потянулась в кусты и часть прочих.

И тут к Молчану на коне подгреб Мезеня, торопко прихрамывая.

Молвил вполголоса: «От Млады тебе!» И когда разжал протянутую длань, сердце Молчана как обручем сжало: ведь лежал в ней столь памятный ему особливый камешек, с проточенным в нем водой отверстием.

По солидарному поверью в Земле вятичей, таковые камешки, дырчатые, являлись оберегами от злых сил, отводили неприятности и притягивали удачу, исполняли желания и защищали от наводимой порчи.

А дабы свершилась заветная мечта, коя иначе едва ли сбудется, надлежало на восходе солнце посмотреть сквозь отверстие на небо, и загадать…

Камешек, переданный Мезеней, имел отверстие точно посередине, а значит, был наделен высшей силой.

Вельми редко сыщешь подобный, и уж почти никогда, чтобы вдобавок он был черного цвета с красными вкраплениями. А таковой считался лучшим оберегом для влюбленных! Однако осьмьнадесятьлетнему Молчану повезло – после долгих поисков в верховьях отдаленной речки, быстрой.

Ведь ведал он древний обычай: ежели камень с проточенным отверстием кому-нибудь дарят, то одариваемый обязан поцеловать того, кто дарил. И одарив им Младу, достиг он тогда самого первого у них поцелуя…

– Уж полыхало у них, а пламя захватывало клеть, в коей где-то таила камешек сей, и не забыла она о нем, – чуть ли не скороговоркой изложил Мезеня. – Подпалила брови и ресницы, однако вынесла, спрятав.

Некрас и по сей день косится на нее: зачем, мол, в огонь полезла, когда еще и не приступили тушить, по каковой надобности? И не ведая причину, остается в недоверии…

А пред отъездом нашим из селища, незаметно от Некраса отозвала мя и попросила передать тебе: «Оберегайся, Молчанушка, любый мой! Дурное мне снилось три ночи кряду, и недоброе чует сердце. Пусть сохранит тебя оберег оный, как я сохранила его…».

Молчан аж зубами заскрежетал от лютой тоски, накатившей. И так хотел бы узнать о Младе, ведь боле у некого было ему спросить, да уже отошел Мезеня, едва успев к повозке до возвращения Некраса…

LXIII

И повернули они на юг – в направлении славного Смоленска. Ведь наслышан был о нем Жихорь от одного из их разбойной артели, рожденного от псковича и смолянки.

Впредь не таились они в пути, и даже закупали провизию, поелику у запасливого Звана – в потаенном кармане с изнанки портов, вблизи причинного места, имелись некоторые женские украшения, пригодные для продажи, либо прямого обмена: ожерелья, две литые подвески из серебра, височные кольца и даже отрезанный от платья убиенной воротник, расшитый жемчугом, а еще – с десяток резан и три перстня.

Сие составляло стартовый капитал предприятия, задуманного Жихорем. Его собственный материальный взнос составила та самая чепь в изрядную цену, а слишком уж приметное кольцо с лалом извлек он из обушия, решив вдеть наново, когда станет он во главе собственной ватаги.

Чем привлек его именно Смоленск, о коем археологи по сей день спорят, еще городищем являлся он в начале одиннадцатого века, либо уже городом? Занимая нейтральную позицию, обозначим как поселение городского типа, кое вельми подходило для осуществления идеи с долгосрочной реализацией, озарившей Жихоря.

В Смоленске, стоявшем на главных торговых путях и в сторону Киева, и в сторону вятичей, и в сторону ляхов, хватало, понятно, не токмо купцов, а и разбойников. Злодеи боле нацеливались на ладьи, ходившие по Днепру с немалой охраной, однако со столь ликвидными грузами, что соблазны нередко оказывались превыше любых опасок. Однако регулярно разграблялись и лесные обозы.

И Жихорь, отменно зная технологию таковых налетов, смекнул: взявшись за охрану обозов, быстро преуспеет он в отражении разбойничков, местных, а там – не торопясь, подберет и людишек, проверенных в деле. По прошествии же необходимого времени возьмет – со всем наполнением, особливо богатый обоз, доверенный в его охранное попечение, и навсегда исчезнет из оных краев, вместе с подобранным личным составом, покорным его воле…

Всего и надобно было наняться на службу к не самому разумному, однако непременно состоятельному купцу, причастному к организации обозов со своими товарами.

Седмь дней кряду высматривал он такового, расхаживая на набережной Днепра по самому большому торгу Смоленска, отслеживая возможных кандидатов по богатым одеждам и числу сопровождавших, а вслед и по действиям их на торге. Не ленился и наводить, будто невзначай, справки у завсегдатаев торга. Наконец, определился-таки!

И в торговый полдень по нечаянности поскользнулся на самом ровном месте, а пав, ненароком зацепил шуйцей голенище сафьянового сапога некоего купчины, дородного и разукрашенного, шествовавшего впереди пятерых прислужников его.

Тут же вскочил он, и – весь трепетное почтение, кротко и потупившись, обратился к рыночному богатею, уже открывшему рот, дабы облаять незнакомца сего за дерзость, недопустимую:

– Прости меня, купец, честной и знатный, благородного, зрю я, торгового рода! Погруженный в печали свои, из коих напрасно искать выход, не удержался я, поскользнувшись… Винюсь пред тобой со всем почтением моим! Не держи зла…

Вслед отдал поясной поклон и медленно повернул вспять.

– Эй, молодец, погодь! – крикнул ему вслед купец, на самом деле вовсе не честной и знатный, насчет же благородства и упоминать не стоит, потрясенный подобной учтивостью, неслыханной в рыночных рядах, где не мене троих из каждых четырех торговцев – законченное хамло, а почти все торговки – натуральные хабалки, и заинтригованный, касаемо безвыходных печалей.

Жихорь, будто вздрогнув и очнувшись от нового погружения в тяжкие думы, обернулся и обнаружил, что его подзывает выбранный им купчина.

И едва подошел он, потупившись, справился тот:

– Каково прозвание твое? Куда путь держишь? С чего печаль таишь?

Жихорь зримо призадумался – словно сомневаясь, надобно ль открыть свою тайну, страдательную и сокровенную, человеку достоинств многих, однако незнакомому. Все же решился, и тряхнув главой, кудрявой, приступил:

– Слушай же купец, честной и знатный, скорбный рассказ мой! Гамаюном зовусь я, урожденным на Псковщине. Служил старшим стражником в славном городище Изборске, пятерых имея под своим началом. Денно и нощно выискивал я татей, задерживал их, презренных, и доставлял в узилище. За беспорочную службу имел похвалы от начальствующих.

И уже собирались перевести меня, с повышением, в град Псков – на хлебное место в застенке предварительного заключения, а случилось страшное! Столь подлое, что не уверен даже, продолжать ли…

– Да ты уж продолжай, коли начал! – суетно вскинулся купец, якобы честной и знатный, зря подзабыв, что беспечное любопытство, праздное, порой оборачивается большими убытками – пусть и не сразу, а погодя, для любознательных не по уму. И кого токмо не ловили из века в век на сей не самый замысловатый крючок, и вечно будут ловить!

Вновь призадумался мнимый Гамаюн, и вновь решился! И продолжил:

– Единою поутру в детинец, где обитали мы, примерные стражники, прибежал некий хозяин скорняжной мастерской, стеная навзрыд. И огласил он нам, из-за него пробудившимся, что ночью ограблен был своим подмастерьем, взломавшим замок и оставившим владельца без мехов, особо ценных, меж коими бобры были и соболи.

Сжалился я над хозяином тем! И согласился отправиться в погоню за ночным лиходеем, прихватив с собой еще двоих, всего за три резаны, составлявших цену шести куньих шкурок; не противился бы я и оплате шкурками, однако настоял он именно на резанах. Еще резану посулил за то, что предоставил я ему лошадь под седло.