Превратности судьбы

Ну, что касается желания, то этого добра у меня невпроворот, мог бы и поделиться с кем-нибудь, если б только была для этого практическая возможность. Иногда вроде и не хочется ничего, но словно кто-то подсказывает – надо, надо, надо! И вот, отбросив сомнения, зажмурившись, чтоб ненароком не передумать, я снова ныряю в бездонный омут тамариной постели…

Кстати, сдаётся мне, что сомнения есть ни что иное, как результат чрезмерно развитого здравомыслия. А что такое здравый смысл? На мой взгляд, это что-то вроде облака у горизонта. Облака, которое меняет цвет в зависимости от погоды, особенностей местного климата и уж тем более от времени текущих суток. Более того, бывает так, что выглянешь в окно – улицы широки и не спешат, и необыкновенно чётки мягкие, словно бы нарисованные кем-то тени, и путь твоих мыслей лежит туда, где рождаются, растут и лопаются ажурно-розовые пузыри заката… А назавтра вдруг налетит холодный ветер, пригонит облака и что тогда останется от этих, вчера ещё таких многозначительных, таких глубокомысленных раздумий? Капли росы на изумрудно-малахитовой траве и больше ничего. Впрочем, не исключено, что где-то мои мысли выпадут живительным дождём, ну, это кому как повезёт или покажется… Нет, ну ей-богу, ещё чуть-чуть и я начну жалеть о том, что в юности так и не решился стать поэтом. Да ладно уж…

А утром я проснулся и первым делом, как обычно, направился на кухню с намерением заварить себе крепкого чайку – я пива в качестве «опохмелки» с некоторых пор не перевариваю. Спиной ко мне стояла женщина в трикотажных, застиранных трусах, в линялой майке и неторопливо мыла грязную посуду, оставшуюся после вчерашнего застолья. Пахло недоеденным винегретом, смешанным с вонью прокисшего за ночь табака в тарелках, которые мы использовали как пепельницы. Совершенно невозможно было представить себе, что накануне я лежал с этой женщиной в одной постели, бухой и тёпленький после изрядной доли выпитого коньяка… Она сопела и охала, и время от времени спрашивала: «Ну как, тебе уже хорошо?» Нет, в самом деле, именно так и спрашивала! Только чем же я мог с ней этой ночью заниматься? Разве что кроссворды разгадывать или обсуждать виды на грядущий урожай. Я представил себе, как держу в ладонях её неразделимо слившуюся с животом слегка припухлую грудь с двумя крохотными пупырышками-сосками, как поглаживаю её набитую жировыми отложениями не первой свежести подушку-попу. Ну не было же этого! Просто потому, что не могло быть никогда! Вот с той девчонкой с фотографии на черноморском берегу двадцатилетней давности – могло, вполне могло быть, но не с этой!

Я уже готов был прилюдно расписаться в собственном половом бессилии, лишь бы не признавать столь очевидный факт грехопадения. Но только и смог невнятно вымолвить: «Я сейчас…», будто только что вспомнил о каком-то крайне неотложном деле и, прихватив по дороге малиновый пиджак, устремился прочь из дома, что называется – подальше от того самого греха …

Надо сказать, что поначалу я и впрямь перепугался не на шутку – ведь из-за этих затянувшихся изрядно за полночь блудливых шашней можно и работу потерять. Будет сидеть теперь в крохотной каморке у входа в ночной клуб какой-нибудь отставной служака, и цепким, намётанным глазом цепного пса, заработавшего себе геморрой в должности начальника над лагерной зоной, оглядывать входящих посетителей, мысленно ощупывая самые интимные места у дам и шаря по карманам их вальяжных покровителей. Но нет, сегодня очень кстати выдался тот редкий случай, когда у вашего покорного слуги самый что ни на есть законный выходной, как накануне любезно сообщило мне начальство. А какие у него были на то соображения, нам знать, понятное дело, совершенно ни к чему. Не ясно только, они ещё кому-нибудь такие каникулы устроили или только мне, родимому? От этого зависело, как мне их за это целовать – взазос или ограничиться воздушным поцелуем. Впрочем, это я опять шучу…

Когда-то слышал, что у физиков очень популярен метод последовательных приближений. В первом приближении вы видите некий заинтересовавший вас предмет или явление. Во втором – начинаете понемногу различать его детали. В третьем, при наличии подходящей методики и инструментов проникаете в его внутреннюю суть. Ну а в четвёртом приближении, разобравшись наконец-то, что к чему, убеждаетесь, что всё не так, как вам казалось поначалу – бездарно, не красиво и не обязательно… Вот и в обыденной жизни случается так, что несмотря на то, что оказываешься дважды разведён, даже такой бесценный опыт от повторения ошибок нисколько не спасает. И чёрт меня дёрнул связаться с этой дурой Томочкой!

Обычно женщины прощали мне ничем вроде бы не спровоцированное расставание. Ну что поделаешь? Бывает так, что не сложилось, не сбылось, заботливая её подруга не сумела убедить, что вот оно, счастье, чуть ли не под ногами у тебя валяется, чего ж ты не берёшь?.. Ха! Не мог же я ответить – извините, не досуг, мол, нагибаться. Просто уходил, не слушая упрёков, не оглядываясь. И только затылком чувствовал на себе печальный взгляд недавно ещё столь милого и желанного, волнующего воображение существа. И куда всё подевалось? Если б только знать заранее, что Томочка не прощает никогда и ничего!

Глава 8. Бритоголовая

В полном интеллектуальном изнеможении сижу на скамейке у пруда и покуриваю «голуазку» в надежде, что никакая мысль мне в голову не явится, ну хотя бы в ближайшие полчаса. Я в этакое пекло, то есть при такой погоде, гожусь разве что на то, чтобы меня намазали на бутерброд. Да и тот явно в глотку не полезет…

Признаться, всё чаще подумываю о том, чтобы оставить нынешнее своё занятие и жить на скромный «пенсион». Хоть я и не из робкого десятка, но столь радикальное изменение привычных жизненных обстоятельств потребует не только смелости. Надо прежде всего свыкнуться мысленно с тем, что должно произойти, как это будет в материальной сфере обозначено, а вот уже потом… В конце концов, нельзя же, по сути дела, ни с того и ни с сего принимать воистину судьбоносное решение. Тем более что в своих пристрастиях, как вы могли прежде убедиться, я весьма непостоянен, а потому любое новое занятие, которому предпочту нынешний служебный пост, навряд ли сможет меня увлечь, как принято у нас говорить, на длительную перспективу. Так что, пожалуй, покручусь, помыкаюсь здесь ещё чуток, а там и видно будет. Всё бы ничего, да только не даёт покоя странная, навязчивая мысль, возникающая в самый, казалось бы, неподходящий момент, когда требуется повышенная концентрация воли и внимания. Верно ли, что, выбрав себе однажды сферу деятельности, ты оказываешься к ней привязан, как мул к повозке, и везёшь неведомую тебе поклажу вопреки всему? Каюсь, но я до сих пор так и не понял смысла этой фразы, словно бы не сам её придумал, а кто-то неведомый, попросту насмешливый и даже очень злой нарочно мне её подбросил. Знать бы – для чего? Сам чёрт не разберёт, откуда возникают эти каверзные, на первый взгляд невинные вопросы.

Вот вы скажите мне, может ли посредственность создать шедевр? Хотя бы в виде исключения, ну, предположим, один единственный раз в жизни? К примеру, некто, который и кисти-то прежде не держал в руках, изобразит маслом на холсте что-то, сравнимое с «Джокондой» Леонардо. Горлопан, которому к тому же слон на ухо наступил, соорудит симфонию «си-бемоль-мажор» для голоса с оркестром. Зануда-графоман получит литературную премию, описав унылые похождения интеллигентного бомжа, а потомственный урод, у которого давно уже, что называется, морда кирпича просит, произведёт на свет красавицу, которую, как ни старайся, но ни пером описать, ни…. Ну, словом, возможно ли, чтобы со мной случилась вдруг подобная невероятность? Эта самая мысль уже не первый день лишает меня послеобеденного сна, так что всего только и остаётся какая-то зыбкая, беспокойная дремота.

А вот допустимо ли представить себе, что у почтенных родителей дочь становится путаной? Нет, ну не то, чтобы очень уж почтенных, но не полная же гнусь, в конце концов. И почему, и отчего такое? Признаться, пока проанализируешь все возможные причинно-следственные связи, все изначальные мотивы и обстоятельства, можно мозги себе набекрень свернуть. Когда же дело доходит до проверки рабочей гипотезы, тут вообще полный и окончательный облом, чреватый длительным проявлением половой дисфункции… Или я что-нибудь не так сказал? Тогда пусть доктора меня поправят.

Кстати, о докторах. Как я уже успел вам рассказать, нередко свой досуг, за вычетом приключений особо деликатного характера, я посвящаю работе над весьма занятной книгой. Впрочем, случается, даже интимные дела работают в том же направлении, а направление одно – как можно более толково описать ситуацию с правом граждан на так называемую «продажную любовь», ну и всё, что полагается к этому в придачу. В конце концов, рынок – он и есть рынок. Общество должно знать, что ему положено, а чего нельзя, иначе какая же это свобода, если нет понимания, что почём и где всё это можно раздобыть. В некотором роде, получается у меня энциклопедия по всем таким делам, разве что иллюстраций не хватает. Ну, тут уж читателю собственное воображение обязано что-то подсказать. В общем, в книге это вполне доходчиво и даже образно изложено, а здесь приведу лишь кое-какие пояснения – так, для того только, чтобы не подумали, будто вам голову морочат.

А началось всё с тоненькой брошюрки «О пользе воздержания», которую я прочитал ещё в далёкие студенческие времена. Речь шла о том, что способность к усвоению профессиональных знаний находится в прямой зависимости от длительности воздержания. Ну, вы понимаете, что имеется в виду. Позже, получив на практике резко отрицательный эффект, я неоднократно консультировался по этому поводу с врачами. И что бы вы думали? Ни один не удержался от того, чтобы порекомендовать мне адресок, где за умеренную плату оказывают необходимые услуги. Собственно, тогда и сформировался мой нынешний взгляд на указанный вопрос. А вы-то думали, что это у меня с пелёнок…

Идея же написания книги возникла много позже, как говорится, уже на склоне бурно прожитых лет, когда накопленный опыт настойчиво требовал всеобщего признания. И было ещё одно соображение, без которого я вряд ли бы решился взяться за перо. Но об этом позже.

Итак, после свидания с Томочкой я распечатал несколько глав, заложил в папку-скоросшиватель и понёс для ознакомления Клариссе. Название, я его уже упоминал, получилось офигительно убойное, а посему я ничуть не сомневался, что ежели у них там, в журнале сидят не полные «адьёты», так у меня рукопись с руками оторвут, выдадут аванс, да ещё и продолжение попросят…

Тут я вам должен поподробнее описать эту томочкину б…, в общем, ту, что в ближнем кругу её вроде бы околобогемных и окололитературных обожателей называют строго и почтительно – свояченицей. То есть понимай так, что, мол, своих не выдаём!

Продолговатая головка обрита почти что наголо, одна лишь чёрная чёлка, напоминающая чуб запорожского казака, то и дело свешивается на лоб, создавая досадную помеху и без того плохому зрению. И тогда Кларисса отработанным движением откидывает голову назад и непокорная прядь волос возвращается на своё привычное, одной лишь ей предназначенное место, демонстрируя непоколебимую уверенность своей хозяйки в собственной правоте, причём в любом, даже самом незначительном вопросе. К примеру, ни один тост в том нашем памятном застолье, ни один переходящий в бабью истерику спор не обходился без того, чтобы Кларисса не укоряла меня пренебрежением сугубо личным интересом, забвением того самого простого и свойственного любому человеку принципа, о котором она не уставала напоминать – если есть возможность сделать деньги, глупо же этим не воспользоваться! Более всего её возмущала моя врождённая брезгливость к вульгарным торгашам. «Ну и что тебя смущает? Вот ты и будешь первый не вульгарный, почти такой же гладенький и чистенький, как я.» При этом Кларисса поглаживала свой породистый, хотя и несколько шокирующий поначалу чрезмерной открытостью чубатый череп и шаловливо ухмылялась, одновременно испытывая и досаду от того, что я не поддаюсь на уговоры, и тайное удовлетворение тем, что уж ей-то есть, что противопоставить моему тупому «бессребренничеству».

А собственно, что она пыталась мне внушить? Какой ей от меня толк? Можно подумать, что, откликнувшись на её призывы, я брошу всё, размалюю румянами лицо, надену до умопомрачения коротенькую юбку и выйду на панель. А там уж сами будете разбираться, что и по какой цене вам требуется. В конце концов, что в этом странного, если спрос повсеместно диктует предложение? Да уж, весьма заманчивая перспектива! Особенно, если Кларисса выступает в роли бандерши.

Итак, Кларисса служила редактором в журнале. Через её руки проходили сотни рукописей, из которых едва ли десятую часть она дочитывала до середины и ещё гораздо меньше – до самого конца. Каждый раз после прочтения очередной страницы опуса какого-нибудь самодовольного графомана-просветителя у неё возникало неудержимое желание послать куда подальше и его самого, и эту мерзкую работу, да и весь журнал со всеми его бездарными писаками. Время от времени, чувствуя, как закрываются глаза, Кларисса остервенело дёргала себя за волосы, закуривала сигарету и, мучительно преодолевая некстати накатившую дремоту, продолжала читать. В итоге рукопись оказывалась усеяна пеплом от сигарет и обрывками Клариссиных волос, я так полагаю, что не меньше дюжины на каждую страницу. Так вот и получилось, что со временем остатки её кудрявой шевелюры расположились на полках редакционного архива, составляя, по мнению Клариссы, едва ли не самую ценную его часть. Впрочем, говорят, что теперь тексты хранят по большей части в памяти компьютера, однако я почти уверен, что и там без её предметного участия тоже не обходится.

Но было у Клариссы ещё и тайное увлечение, о котором ни среди подружек, ни в журнале не подозревал никто. Вечерами, раза два в неделю её путь лежал в театр. Массивные колонны, чугунные жеребцы где-то там, над головой, весь облик храма Мельпомены внушал ей трепетное уважение, ещё более крепнувшее при виде немалого числа желающих приобщиться к «таинству». По счастью, никакого билета ей не требовалось – сотрудничающим в «клаке», в зависимости от требуемой мощности бисирующих голосов, выдавались контрамарки. Кларисса, понятное дело, проходила за двоих. Апофеоз её посильного участия в спектакле наступал, когда своим хриплым, словно бы изрядно пропитым, неженским баритоном она до полной одури орала «Браво!» и хлопала в ладоши, рискуя спровоцировать преждевременный обвал и без того уже изрядно обветшавшего строения.

Именно в цепкие, мозолистые руки Клариссы и попала моя рукопись. Согласитесь, что такое близкое знакомство обидно было не использовать. Да кабы знать…

Вечером того же дня, по дороге на работу я, следуя приглашению Клариссы, отправился к ней домой в намерении услышать если не похвалу, то хотя бы парочку полезных для себя советов. Дверь открыла какая-то невзрачная на вид личность в кружевном переднике, то ли приживалка, то ли домработница. А кто её разберёт! Можно предположить, что сама Кларисса хозяйством не занималась, в её ведении оставалась лишь сфера интеллектуальной деятельности, в частности, общение с не вполне определившимися в возможностях своего мнимого таланта, наивными и не по возрасту озабоченными представителями не самой лучшей части человечества.

Кларисса приняла меня, полулёжа на тахте. Цветастый балахон свободного покроя прикрывал очевидные изъяны её расплывшейся фигуры, а полумрак в комнате создавал иллюзию намечаемого волшебства, к которому всяк входящий был обязан приготовиться. Тому же способствовали и многочисленные фотографии «великих», коими были увешаны все стены вперемежку с образами самой Клариссы в пору её девичье зрелости. Вот Станиславский, Чехов, Фрейд, а рядом симпатичная толстушка в купальнике, на берегу моря. Далее кто-то, видимо, из особо почитаемых танцоров и певцов. И снова та же, только уже слегка подросшая девица – на этот раз она разверзла пасть в попытке надкусить очень большое, просто невиданное по своим размерам яблоко. И глядя на неё, даже малейшего сомнения не возникало, что уж она-то с этим делом справится!

Кларисса листала мою рукопись. В изящно выгнутых пухлых пальчиках дымилась тонкая сигарета на очень длинном мундштуке, и всё в этом храме интеллекта указывало на независимость и самодостаточность хозяйки. Типичная «эмансипе»! Подобным образом мог бы выразиться какой-нибудь насмешливый резонёр в начале прошлого столетия. Ну а я от суждений воздержусь, по крайней мере, до завершения нашей встречи…

– Так, Вовчик! Знавала я графоманов и лгунов, но таких, как ты, прежде не встречала, – примерно в этом тоне развивалась наша приватная беседа, точнее, говорила-то в основном она. Причём полнейшее впечатление складывалось, что намереваются меня сию же минуту взгреть по партийной линии и за какие-то немыслимые прегрешения, не взирая на заслуги перед обществом, влепить очередного «строгача». – Вам, мужикам, главное, чтоб перед дамами покрасоваться. Вот я, какой талантливый, сладкоголосый, плодовитый! А на поверку грош вам всем цена. Плод своей похотливой страсти мне на шею кинешь, а сам и был таков. Сижу, читаю, так одно расстройство, я тебе честно говорю.

– Что, будто вовсе некого и похвалить? – поинтересовался я, тем временем тщетно пытаясь уловить, о каком подкинутом плоде может идти речь, и не было ли, в самом деле, чего такого между нами.

И впрямь, бывает, что стиснут могучими задами и чреслами в обезличенной толпе и даже определить не в состоянии, кого же ты только что по недоразумению облапил и кто милостиво позволил себя легонько приласкать… А после, когда выберешься из этого скопления потных тел, оказываешься в недоумении, с кем же ты минутой раньше чуть не переспал? И холодея от нехорошего предчувствия, жадно осматриваешь разбегающихся по сторонам людей. И вдруг из хоровода симпатичных цыпочек, расталкивая их в нетерпении локтями, вываливается… Ну ладно, хорошо хоть, не мужик.

– Нет, отчего же. Я некоторых наших авторов очень уважаю, особенно из числа интеллектуальных дам, – милостиво пояснила мне Кларисса. При этом, глядя в зеркало, поправила причёску, как будто было там что-нибудь такое, что ещё стоило бы поправлять.

– Ну вот! Прикажешь мне плиссированную юбку нацепить и колготки фельдиперсовые с люрексом? – даже косвенные намёки на моё не вполне подходящее для того или иного случая происхождение всегда вызывали у меня решительный протест. Ну не женщина, не рафинированный интеллигент, не бывший партработник в Вологодской волости, так что же из того? Нельзя же только по национальным, идеологическим или же половым признакам заносить человека в разряд совершенно безнадёжных графоманов.

– Такое перевоплощение тебе уже нисколько не поможет, – ухмыльнулась редактрисса. – Я конечно могла бы порассуждать с тобой о планете расширений. Однако Венера в Водолее сделала тебя совершенно безответственным, особенно в том, что касается склонности к внебрачным совокуплениям и запоям, – видя, что я собираюсь возразить, Кларисса взмахнула ручкой, мол, так и быть, проехали, и продолжала: – Ладно уж, я понимаю, гороскопы не представляют интереса для большинства Весов, но посмотри, как интересно. Скажем, у одного известного поэта Меркурий был в обители, почувствуй разницу!

Блин, только этой долбанной астрологической обители мне не хватало! Кто же мог предполагать, что голосистая Кларисса увлекается ещё и этим? Ну, допустим, Меркурий у меня в изгнании – и что с того?

– Я так понимаю, теперь стало модно восторгаться не вполне удобоваримым глубокомыслием признанного диссидента, к тому же где-то мученика. Но и что же получается – если был гоним, так однозначно считается великим?

– Плутон неторопливо переходит в Козерога… Так для тебя и нобелевский лауреат оказывается не вполне поэт? – лицо Клариссы стало покрываться красными пятнами, демонстрируя клинические признаки нарастающего раздражения.

Ох, уж эти мне снобливо-занудливые лицемеры, охочие до пляжных, вагонных и салонных споров и бесед. Ну никуда от них не деться! Полным-полно болтливых, наголо обритых дам. И хоть бы одна приятная мордашка… А если что-то симпатичное и углядишь, так на поверку дура дурой всякий раз оказывается! От неё же за версту непроходимой глупостью несёт. Конечно, для этих дел мозги совсем не обязательны, но хоть какое-то их подобие должно же быть!

А тут ведь всё наоборот – передо мной расположился словно бы опутанный проводами и мигающими лампочками электронный мозг, одной своей «извилиной» подключённый к фондам государственной библиотеки, другая же расположилась в ближайшей кондитерской, среди эклеров с заварным кремом, бокалов с сельтерской и мятных леденцов. И всё это в густых клубах табачного дыма, вместе с которым улетает куда-то единственная, высказанная за несколько часов беспрерывных разговоров стоящая мысль – «ах, мужика бы!». А вот, извольте, и ещё одно откровение, видимо, тоже почерпнутое из анналов:

– В отличие от тебя, у настоящих писателей персонажи существуют сами по себе, живут своей, не подконтрольной автору полнокровной, интересной жизнью…

Это как же так? Скажем, пошлю я своего героя в магазин за коньяком, а он приволочёт мне бесплатную брошюру о пользе воздержания. Витёк, а деньги где?! Да что тут говорить, похоже, что она из тех, которые, даже увидав меня в гробу, начнут претензии предъявлять – не так лежит, не те тапочки надеты…

– Твоя бездарная концепция, будто алчные и циничные люди оказываются в состоянии заставить торговать собой целый народ, не выдерживает ни малейшей критики, – продолжала вещать Томочкина родственница.

Выдержала бы страна, а без сопливых рецензентов мы как-нибудь да обойдёмся. Впрочем, такое ли это необычное дело – торговать людьми? Да и не было у меня написано ничего такого про народ, мне бы только кое с кем из власть имущих разобраться.

– Слушай, а может, тебе стоит про собачку написать. Ведь все великие с этого начинали. Вспомни хотя бы про Тургенева, про Чехова.

– Должен тебе признаться, что собак я не люблю. Предпочитаю кошечек.

– Да уж, не повезло, – огорчилась редактрисса. – А вот, кстати, надо бы проверить, вроде бы я уже встречала твою фамилию в нашем чёрном списке. Жаль только, что нет его у меня сегодня под рукой.

– Разве такой есть? – я был, и в самом деле, удивлён. Неужто и здесь собираются вводить некое подобие формы допуска?

– А что ты думаешь? В любом деле порядочные люди стараются оградить себя от нежелательных особ. Тех, что не из их круга, не тех убеждений, и вообще, не вполне симпатичные им люди. Ну ты и сам понимаешь, о чём я, – тут Кларисса слегка смутилась и, поправив привычным движением причёску, изрекла: – Вот и лирическая линия у тебя прописана крайне слабо. Дамы вроде ничего, а мужики какие-то хилые, невзрачные…

Мосластых ей подавай! Уж она бы им прорычала свои бесценные «брависсимо!» и «браво!».

– Подруга, здесь ведь не «Бахчисарайский фонтан» и даже не ярмарка спортивных тренажёров, – отбивался я, чем мог, выискивая повод, как бы мне эту сволочь напоследок побольней ужалить. Другой бы на моём месте пожалел её, приласкал бритоголовенькую, а там, глядишь, и роман бы напечатали. Но, как известно, стоящие мысли приходят опосля, когда из разорванного в клочья моего творения и на рассказик два-три непуганых абзаца не останется. Ну и пусть!

Когда в посудную лавку вваливается слон, когда сотня разъярённых дикарей из племени оголодавших каннибалов высаживается десантом на Соборной площади, всё это производит гораздо меньшие разрушения, чем вмешательство такого вот «редактора» в творческий процесс, притом, что память у Клариссы была отменная, а мстительности – хоть отбавляй.

И только тут меня словно осенило. Вот ведь, прежде гонимых теперь с какой-то стати чтут. А сам-то я, почему меня к мученикам нельзя причислить? Господи! Да как же мне раньше такое в голову не приходило? Ведь я же и есть самый что ни на есть исконный мученик, к тому же пострадавший вовсе ни за что, то есть за совершенно чуждые мне идеалы.

Случилось это в незапамятные времена, когда в числе прочих симпатичных крох, усвоивших правила примерного поведения и послушания заветам старших, единственного не то, что в классе, но из всей школы, выбрали меня для вручения цветов членам правительства, причём не где-нибудь, а на Мавзолее, во время первомайской демонстрации. По-взрослому гордый и упоительно счастливый сознанием близости к тем, к кому не каждому приблизиться дано, стоял я на трибуне, едва достигая подбородком до парапета, на котором покоилась приготовленная для меня огромная коробка шоколадных конфет. Каждая конфета была завёрнута в золотистую фольгу, притом, как выяснилось позже, содержала необыкновенно вкусную начинку – таких мы раньше и в глаза не видывали. Как дорогую реликвию показывал я потом соседям и одноклассникам ту коробку и сверху, и даже изнутри – с пустыми обёртками из-под конфет. Можете сами догадаться, что мои родители не уставали докладывать всем знакомым и даже посторонним об очередных успехах своего чада, за которым «наверняка уже установлен особенный надзор, и куда уж денешься, если секретнейшим приказом предназначена чрезвычайная карьера».