Оценить:
 Рейтинг: 0

Вихрь

Год написания книги
1906
<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 28 >>
На страницу:
11 из 28
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Был принят с распростёртыми объятиями.

Но сорвал один из самых великолепных митингов.

Присутствовало 10.000 человек.

Аплодисменты проносились громами. Крики принимали размеры ураганов.

Речи раздавались всё горячее, горячее, горячее.

Как вдруг на трибуне появился колосс Чернов.

– Гражданки, граждане! Пятнадцать лет я знаю Париж. Пятнадцать лет я слышу: «Это последняя борьба! Завтра!» Пятнадцать лет тому назад под моими окнами на улице шли и пели:

«C'est la lutte finale
Groupons nous, et demain
L'Internationale
Sera le genre humain»[5 - «Это конец борьбы. Соединимся, и завтра же исчезнут границы, разделяющие страны и народы». (Слова «Интернационалки»).]

Сегодня вы запоёте, уходя отсюда, то же. Пятнадцать лет всё «завтра»! Зачем? Когда может вспыхнуть великая социальная революция? Сегодня. Сейчас. Правительство ничего не ожидает. Войска в лагерях. Вас здесь караулят двое полицейских. Зачем петь: «завтра»? Идём, сейчас, сию минуту, поднимать Париж. К оружию! Я впереди. У меня нет шансов вернуться. Я большой, и в меня попадут в первого. Идём же! Кто за мной?!

Те были ошеломлены.

Ораторы, только что призывавшие к «великому делу», бледные, сбежали с подмостков, на которых сидел комитет митинга.

Публика была взволнована:

– Не за тем пришли на митинг!

– Пришли послушать ораторов!

– Вон! Долой! Он сумасшедший!

Колоссальный Чернов стоял на подмостках один и гремел своим феноменальным голосом, покрывавшим шум толпы:

– Значит, вы всё врали, когда говорили толпе! Значит, вы всё врали, когда аплодировали призывам!

И Чернов вдруг завопил, махая шляпой:

– К чёрту вашу анархию!

Все спешили потесниться и дать место полицейским, которые пробирались по подмосткам, чтоб закрыть митинг, «принявший недозволенный характер».

Чернова, как иностранца, выслали. Чему «лидеры», несмотря на всю ненависть к насилию, были очень рады.

Чернов вернулся в Россию.

Как всегда, когда он валил какой-нибудь забор, сам «совершенно разбитый».

Отдышался.

И теперь, услыхав слово «конституция», он поднялся с горящими глазами:

– Прошу слова!

На него все глядели с испугом.

Как глядят на слона, когда он проходит мимо тростниковых хижин.

Что, повалит?

– Совершенный Бакунин! – сказал около Петра Петровича один старичок.

– Чистый Пугач! – с испугом вздохнул сидевший рядом купец Силиуянов.

А Пётр Петрович сказал:

– Самум.

– Как-с?

Ветер такой есть в пустыне. Я был – вихрь. Зеленцов – ураган. А это – самум. После самума ничего не остаётся.

Гордей Чернов заговорил.

Голос у него был, как у протодьякона.

IX

– Было бы жаль, – рявкнул Чернов, без всяких даже «господ», среди мёртвой тишины, – если бы великая страна, мучась и корчась в родах, плюнула конституцией, и только. Океан, разбушевавшись в ураган, что сделал? Выкинул устрицу! Как в сказке, – прекраснейшая царевна родила… лягушонка! Русский народ – единственный, который смотрит на землю, как на стихию. Возьмите вы самого передового француза, – он не дорос до этого. Кролика убить в «чужом» поле, крыжовнику сорвать, – в его мозгу – преступление. А тут крестьянин преспокойно едет к вам в лес деревья рубить. – «Лес Божий». Ничей. Никому не может принадлежать. Как воздух! Стихия. Гляжу я на днях, мужики у меня по полю ходят, руками машут, шагами что-то меряют, колышки какие-то вбивают. Пошёл. – «Что делаете?» Шапки сняли. Вежливо так: «Землю твою, Гордей Иванович, делим, потому как скоро закон такой выйдет, чтоб все земли миру, – так загодя делимся, кому что пахать, чтоб после время даром не терять. Пора будет рабочая». Не прелесть? И так говорят спокойно, как говорят об истине, всем существом признаваемой. Дивятся у нас, в газетах читают: «Спокойно как! Добродушно даже!» – «Идём на возы накладать!» – «Идём». Да разве кто-нибудь сморкается со злобой, с остервенением? Сморкаются просто. Сморкнулся – и всё. Дело естественное. И они идут просто, как на дело самое естественное. Законнее законного. И даже вполне уверены, что и закон такой выйдет, не может не выйти.

– Чисто мужик рассуждает! – громко прошептал купец Силуянов.

Он-то сказал это в знак полного презрения.

А у Петра Петровича от этих слов защемило сердце.

– Он сам, – гремел Чернов – собственностью был. Его самого, как борзых щенят, продавали. А он сквозь всё, сквозь всё вынес в сердце своём: земля, как воздух, – свободная стихия. И этот-то народ с такою для мира новой, грандиозной мыслью в уме и душе, – вы хотите, чтобы что сделал? Конституцию, которая у всякого народишки есть, себе устроил? Только?

– Но позвольте, коллега! Это… только первая ступень, – крикнул Зеленцов.

– Без ступеней шагнёт! – покрыл его своим рёвом Чернов. – Никаких станций, в роде ваших, зеленцовских, никаких полустанков, в роде г. Кудрявцева! Некогда! На станциях простоишь, только к цели позднее приедешь. Довольно этой лжи и обмана, пользуясь темнотою и непониманием, смешивать вопросы политические с экономическими. Довольно морочить людей, чтобы они кровь лили. Завоюют они вам конституцию. Во Франции – республика, однако в рабочих при забастовках стреляют не хуже. Политические перевороты экономических вопросов нигде не разрешают.

– Неправда. Ложь! – закричал Зеленцов. – Мы добьёмся законов, регулирующих…

– Знаем! – опять покрыл его Чернов. – Свобода стачек. Но и «свобода работы». Во Франции, где-нибудь в Кармо, забастовали угольщики. Бастуйте! Законом стачки разрешены. Но стягивают войска. Посылают тридцать провокаторов, «желающих начать работу». Комедия! Что тридцать человек там, где три тысячи рабочих нужно? Рабочие мешают провокаторам войти в шахты. «Пли!» Свобода работы! Это уже не «усмирение», это – «охрана работы». Знаем мы эти фокусы! Забастовка – ничего. Но вот мальчишки сдуру у фабриканта на дворе автомобиль расшибли. Этим летом было во Франции. Мэр – социалист – сию минуту к телефону: «Пришлите войска. Начались насилия». И в результате за несколько разбитых какими-то шалунами стёкол – залп. И убит рабочий. Дорого за стёкла берут и в республике! Выйдите же к рабочим, которым вы льстите, называя их «сознательными», и скажите, – как повар цыплят спрашивал: «Вы под каким соусом хотите, чтобы вас приготовили: под белым или под красным?» – «Вы как, господа, предпочитаете, чтобы в вас стреляли: для „усмирения“ или во имя „свободы труда“?» Мессианство – маленькая болезнь, которой страдают все народы. Французы думают, что мир спасут они, потому что они создали великую революцию и провозгласили «права человека». Немцы думают, что они спасут мир своей наукой. Даже негры, и те думают, что они больше всех страдали, а потому они и народ Мессии. В кочегары нанимаются, в аду настоящем через океан переезжают, чтобы в Лондоне в Гайд-парке «Европу учить терпенью и кротости, тёплой вере и непрестанной надежде». А у русского народа есть, действительно, что принести миру новое и чем перевернуть мир. Мысль – только у русского народа живущую, остальному миру неизвестную или, быть может, позабытую – «земля – стихия»– принадлежит всем, как воздух! Не может принадлежать в отдельности никому. Два слова. А какой переворот в мире должны они вызвать. И завтрашний. мир, действительно, не будет похож на сегодняшний. Вот призвание русского народа, его мессианство. И об этом мессианстве были уже пророчества. «Великая социальная революция придёт с Востока!» сказал ваш Карл Маркс.

– Merci[6 - фр. merci – спасибо], значит, за подарок Карла Маркса! – крикнул Зеленцов. – Но мы сошлись не для академических, значит, рассуждений, а для практической деятельности. Ваши рассуждения не укладываются ни в одну программу!

<< 1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 28 >>
На страницу:
11 из 28