Вихрь

Теперь только Анна Ивановна заметила, какой у него усталый-усталый взгляд.

– Как жаль, что война кончилась.

– Война?!

– Я поехал бы на войну в качестве какого-нибудь уполномоченного.

Анна Ивановна смотрела на больное лицо мужа с испугом, с тревогой:

– Что случилось? Ради Бога…

Он встал:

– После… потом… так…

И ушёл к себе.

В двенадцать часов Петру Петровичу подали письмо от Мамонова.

Семён Семёнович писал:

«Дорогой Пётр Петрович».

– Уже не «дорогой Пётр»! Ну, ну! «Будь добр прислать мне все мои черновики проектов, докладов, отчёты съездов и т. п. Тебе теперь эти бумаги больше не нужны, а мне понадобятся. Жму руку. Твой Семён Мамонов».

Пётр Петрович улыбнулся, с улыбкой собрал все мамоновские бумаги, с улыбкой написал:

«Милый Семён! При неудачах приятно видеть лица своих друзей. Ты показал мне пятки. Как жаль, что ты не производитель на твоём собственном конском заводе. От тебя вышла бы удивительно рысистая порода».

Затем он разорвал эту записку и сказал человеку, которому позвонил:

– Скажи, чтоб передали Семёну Семёновичу бумаги и сказали просто, что кланяются.

Затем вернул человека:

– Поклонов никаких передавать не нужно. Пусть просто передадут бумаги.

И только прибавил к деловым бумагам несколько интимных, дружеских писем Семёна Семёновича:

– Возьми.

Через три дня Пётр Петрович встретился с губернатором.

На лотерее-аллегри в пользу общества, где председательницей была жена Кудрявцева.

Губернатор шёл к нему, по обычаю «браво» откинув голову назад и несколько на бок, с рукой, протянутой ладонью вверх, с широкой, открытой, радушной и какой-то торжествующей улыбкой:

– Здравствуйте! Рад видеть вас после этого собрания, которое я принуждён был… Крайне сожалею, что прервал ваши речи. Крайне! Крайне! Очень рад, что вы этих господ Мирабо…

«Отставил!» с улыбкой подумал Пётр Петрович.

– А вашему превосходительству известно всё, в подробностях?

– Я всегда всё знаю. В мельчайших. Позвольте искренно, от души пожать вам руку. Поблагодарить и порадоваться…

– Меня тем более трогает одобрение вашего превосходительства, что оно ничем не заслужено. Никогда раньше…

Губернатор весело и дружески засмеялся:

– Кто старое помянет, тому глаз… Вы этих Мирабо…

– Во «Короле Лире» есть, ваше превосходительство, прекрасная фраза. Лир говорит: «И злая тварь милей пред тварью злейшей».

Губернатор насупился.

– Ну, зачем же вы себя… так?

И отошёл,

В кругу губернских дам и радостно, с подвизгиваньем, хихикавших остроумию начальника губернии чиновников он говорил:

– Это ничего! Он ещё к начальнической ласке не привык. Либерал был. Ещё дикий. У нас в кавалерии то же. Приведут необъезженную лошадь. Её по шее потреплешь, – она на дыбы. От ласки на дыбы, потом на ней верхом ездить можно. Объездится! Привыкнет к ласке начальства!

Чиновники и губернские дамы смеялись так, словно ежеминутно поздравляли себя с таким начальником губернии.

А Пётр Петрович вечером писал в своих записках «Чему свидетелем Господь меня поставил»:

«Покойного Н. К. Михайловского за то, что он подписал протест в иностранных газетах русских литераторов, позвали к министру фон Плеве.

Великий критик ждал „разноса“ и был готов к чему угодно.

Но фон Плеве встретил его приветливо.

– „Прежде всего должен вам сказать, что мы вам очень благодарны. Вы оказали большую услугу правительству. Вашей борьбой против марксистов“…

Сегодня я понял, что должен был чувствовать великий критик, слушая эту похвалу».

И, написав это, Пётр Петрович вскочил.

Кровь приливала у него к голове.

– Рано живого, живого ещё, господа, хоронить хотите!

Он весь дрожал. Он не мог разжать зубов. А кулаки сжимались так, что ногти с болью впились в тело.

XIII

– Смертный приговор, – сказал весело, со смехом, Пётр Петрович, через неделю, возвращаясь домой, – смертный приговор Аня!