Вихрь

– Кому? Кого? Бегать по всему городу? Ездить по всей России? Бросаться на шею одним: «Я ваш!» Бить других: «Вы лжёте, – я не с вами!» Кому отвечать, когда все, кого я считаю своими друзьями, считают меня своим врагом? Кто будет меня слушать? Что сказать? Что, что я им скажу? Своё «верую»? Я его уж сказал. Видит Бог, есть ли в нём что-нибудь похожее и на всё это, на всё, что пишут, говорят, что слушают, чему верят.

– Что ж делать? Что ж делать?

– Одна из тех обид, на которые можно жаловаться только истории. Она разберёт и вынесет приговор. Единственная инстанция!

– После нашей смерти! Но теперь-то, теперь?

– Приникнуть к земле и лежать, и не дышать. Когда несётся ураган, остаётся одно: приникнуть к земле и лежать, и ждать, когда ураган пронесётся, и вновь засветит солнце. Тут часто в несколько минут окоченеешь, и счастлив, кто живым переждал ураган и уцелел: их согреет солнце.

В городе происходили заседания.

Пётр Петрович не получал на них приглашений.

Он слышал только, что Зеленцов с каждым собранием «развёртывается» всё шире, шире:

– Как он развёртывается! Властитель дум! – говорили, захлёбываясь. – Да-с, видно, было время человеку многое обдумать во время трёхмесячных якутских ночей!

– Русские – странный фрукт. Они лучше всего зреют на крайнем севере.

Но зато Пётр Петрович получил известие, которое его ошеломило.

В городе образовалось какое-то «отделение общества истиннорусских людей».

Под председательством выгнанного из сословия за растраты клиентских денег бывшего присяжного поверенного Чивикова.

И первое же заседание «общества» было посвящено ему, Кудрявцеву.

Была постановлена резолюция:

– Благодарить уважаемого П. П. Кудрявцева за его истинно-патриотический подвиг и горячий отпор крамольникам страждущей от измены земли русской.

Пётр Петрович нервно вздрагивал при каждом звонке:

– Они?

Но, вероятно, возымело действие сказанное им в клубе:

– Всякого мерзавца, который осмелится явиться ко мне с благодарностью, лакеям прикажу спустить с лестницы!

Благодарность постановили, но принести её не посмели.

Чувство гадливости, чисто физическое чувство тошноты охватывало Петра Петровича:

– Меня отталкивают одни, меня тащат к себе за рукава другие!

Он чувствовал себя в положении человека, которого мажут какой-то отвратительной зловонной грязью.

XV

– Это возмутительно! Это уж Бог знает что! – вбежала однажды в кабинет мужа взволнованная Анна Ивановна.

Она была в пальто и шляпке, только что вернулась от знакомых.

– Ты слышал, что вчера произошло у Плотниковых? Я Плотникова не люблю. Но это уж превосходит всякую меру.

– Что? Что?

– Представь себе. Вчера… У Плотниковых собрались. Был Зеленцов. Говорил свои знаменитые речи: «Значит!» «Значит!»

– Аня! Аня!

– Я их всех не люблю за тебя. Я их ненавижу! Ненавижу! Но это… Представь, к дому явилась толпа. Вот эти, вновь образованные. «Истинно русские»-то. Чёрная сотня. Осада! Настоящая осада! Бросали камни в окна. Кричали: «Выходи!» Ломились в двери. Гости должны были прождать до трёх часов ночи, пока явилась полиция. Вывели под конвоем. Плотникову попали камнем в голову. Он теперь лежит.

– Ужас! Возмутительно! Безобразие.

– Ты себе представить не можешь, что делается. Я взволнована. Не могу тебе рассказать подробно. Но ужас! Ужас! Один ужас! Я сейчас видела madame Плотникову. Она была, где я, – у Васильчиковых. Показывала письма, какие они получают ежедневно. Безграмотные. С угрозами смерти. Какие-то приговоры. «Мы, истиннорусские люди и патриоты своего отечества, постановили покончить с тобой и с твоими щенятами». И всё это безграмотно, каракулями. Страшно! Какой-то тьмой веет. Веришь ли, самое ужасное в этих письмах, это – их безграмотность. Я не могу видеть этой буквы «ять», которая по ним прыгает, – словно удар дубиной, – куда ни попадя. Madame Плотникова говорит: «С тех самых пор, как муж тогда в собрании сразился с Петром Петровичем, мы не знаем секунды спокойной»…

Пётр Петрович вскочил:

– Я еду к полицмейстеру. Мне не хотелось бы обращаться к губернатору, но если придётся, я поеду и к нему. Я поеду куда угодно…

– Да ты же здесь при чём?

– Ах, матушка! Не желаю же я, чтобы, рассказывая грязные, отвратительные, ужасные истории, в них упоминали имя Кудрявцева. Только этого ещё недоставало. Только этого!

И Пётр Петрович поехал к полицмейстеру.

Полицмейстер принял Петра Петровича, «в виду теперешних отношений губернатора», немедленно, стараясь быть как можно «корректнее»…

Он любил говорить:

– В нашем деле корректность – это всё.

Полицмейстер «самым корректным образом» указал Петру Петровичу на стул и пододвинул ему серебряный ящик с папиросами:

– Дюбек выше среднего. Не угодно ли?

XVI

– Благодарю вас! – Пётр Петрович мягко отодвинул серебряный ящик с папиросами. – Я приехал к вам по чрезвычайно неприятному делу. Вам, конечно, известно, что вчера чёрная сотня…

Полицмейстер сделал безумно удивлённое лицо:

– Виноват-с! Как вы сказали?

– Чёрная сотня!

– Не слыхал-с!