Вихрь

Им с пригорка был виден махавший рукой молодой человек с маленькими бачками.

– Котельщик он! – сказал, присматриваясь к оратору, рабочий.

«Глухарь! Что-то надумал он в непрестанном гуле, заклёпывая котёл изнутри!»

– Ни крика! Ни стона! Ни вопля! Стисните зубы! Копите в сердце вашу ненависть! Граждане! Братья! Качается и рухнуть готова старая стена, которая отделяла нас от солнца, света, счастья и свободы! То, что мы завоевали, ещё только первые камни, упавшие со старой поколебленной стены! Первые, говорю я. И эти жертвы, которых мы хороним, ещё только первые жертвы в нашей дальнейшей борьбе. Там под старой, качающейся уж стеной стоит бюрократический строй, уже раненый, уже в крови. Первые, упавшие камни стены уже ранили его в голову. Вперёд, товарищи! От этих могил, со стиснутыми зубами, вперёд! Обрушим на него, на этот бюрократический строй, всю стену. Скорее! Ногами ему на грудь. Руками вопьёмся в горло. И рухнет старая стена, и свет, ослепительный свет ударит нам в глаза. Товарищи!

Он зашатался и упал, его подхватили.

Кругом раздались истерические вопли.

Петру Петровичу стало страшно.

«Сейчас посыплются проклятия „буржуям“. И что тогда будет?»

Он был зол на себя:

«И зачем я пошёл? Как мальчишка»…

Человек с чёрной бородкой замахал шляпой на месте оратора, которого, рыдающего, в припадке, унесли на руках.

– Товарищи! Братья!

– Хвармацет он! – сказал старик рабочий.

– Я с других похорон. Там ваши товарищи хоронят евреев, убитых вместе с русскими. Бок о бок, в одном ряду, в первом. Они вместе, в одну и ту же минуту, уходят в землю, как вместе, рука за руку, шли на бой за свободу. За свободу для всех. В этом бою нет русских, нет евреев! Есть один рабочий класс!

– Верно! Верно! – раздались взволнованные голоса.

– Верно! – раздался крик десятков тысяч голосов.

И Пётр Петрович с изумлением глядел кругом.

– Товарищи! Боевые братья!. Братья по смерти! Братья по будущей победе! Вы не поверите, если скажут вам: это жиды всё! Вы скажете: жиды шли вместе, рука об руку, не отставая, нога в ногу, с лучшими нашими братьями.

– Верно! Верно! – загремело кругом.

– Товарищи! Братья! Ужасно то, при чём мы присутствуем! Эти похороны жертв произвола и несправедливости. Но есть одно утешение. Всевышний всё же сохранил справедливость, даже допуская несправедливое дело. На пять русских убито три еврея. Это процент хороший!

Он разрыдался.

– Больше я не могу говорить!

– Правда! Правда! Верно! – кричали кругом.

Пётр Петрович думал:

«Ущипнуть себя? Сон?»

Откуда взялось всё это?

Откуда взялась эта манера махать рукой, обычная у опытных уже ораторов за границей, чтоб обратить внимание, чтоб указать, куда смотреть, откуда слышать, когда говорили в многотысячной толпе?

Откуда взялась самая манера говорить? Выкрикивать, с силой, не торопясь, не комкая, по слову, чтоб каждый звук успел разнестись по воздуху и врезаться в слух, в воображение, в душу?

Откуда взялось это уменье говорить и уменье слушать?

У глубоко взволнованной толпы чисто парламентская привычка прерывать речь криками, только когда оратор закончил фразу и мысли?

И Пётр Петрович чувствовал, словно кто-то новый и неизвестный, могучий и колоссальный, вырастал перед ним.

И всё же думал с тоской и тревогой:

«Когда же они про „буржуев“?»

Но то, что звучало перед ним, было полно добра и великодушия.

Какого-то великодушия победителей.

И от самых страстных речей над могилами жертв веяло великой добротой народа-великана.

У Петра Петровича глаза были полны слёз.

И он с изумлением твердил себе:

– Я бы так не мог! Если б у меня убили сына, я бы так не мог.

– Из токарей он! – сказал старик рабочий.

– Граждане! Гражданки! То, чего мы добились добровольными голодовками, нашею пролитой кровью, есть только узенькая щель в той старой стене, о которой говорил товарищ. Узенькая щель, через которую откуда-то ещё издали мерцает нам небо и свет свободы и счастия. Но, товарищи, несомненно, что эта узенькая щель превратится в огромные ворота, через которые мы все войдём в обетованную землю лучшего будущего. Сделает это общественное мнение, которое проснулось, сознало свои права и мощно, властно потребует своих прав. Товарищи! Борцы! Мы должны в нашей самоотверженной борьбе иметь за себя этого могучего союзника – общественное мнение. С ним мы сильны. Это понимают наши враги, и их первое желание, чтоб нас, борцов за общее благо и общее счастье, смешали с негодяями и хулиганами. Это клевета на рабочих! Не дадим же этой клеветы прилепить к нам. Товарищи, сами будем охранять себя и охранять общество от хулиганов, чтоб нас не смешивали с ними. Товарищи! Если вы встретите человека, который кричит: «бей жидов», или «бей армян», или «бей поляков», или «бей магазин», – втроём, вчетвером остановите его и спросите: «На каком таком основании надо бить? Что в этом такого патриотического? Или хорошего?» И вы услышите от него в ответ, товарищи, одни хулиганские возгласы и крики. И вы увидите, что это не рабочие, которые всегда были честны, а злейший враг наш, болячка, которой мы не больны, и которую нарочно хотят прилепить к нам. Тогда, товарищи, общими силами, как и подобает во всяком общем деле, охраните.

В эту минуту раздался крик.

Общий вопль.

Страшный, безумный.

– Казаки!

Толпа кинулась к стене, и вмиг её не стало.

Пётр Петрович понял в эту минуту, зачем вблизи него люди подбирали с земли камни и складывали их в кучу.

В то время, как одни, падая, расшибаясь, словно обезумевшие, бросались в пролом рухнувшей стены, – другие со стиснутыми зубами и искажёнными лицами разбирали кучку сложенных камней.

Пётр Петрович кричал что-то, подняв кулаки и потрясая ими.

Что, – он не помнил сам.