Фабрика #17

Коренев нерешительно вошел и опустился в огромное мягкое кресло. Он был готов поклясться, что почувствовал шершавую обивку и ворс, щекочущий лодыжки. Лежать в кресле оказалось приятно, и даже захотелось заснуть еще раз, уже во сне.

Директор курил трубку. С чувством, с толком, с расстановкой, жмуря глаза от удовольствия и выпуская огромные дымные колечки – пять больших и одно маленькое, быстрое, которое пролетало через предыдущие и разбивалось о потолок.

– Мне врачи двадцать лет как курить запретили, но во сне-то, пожалуй, можно. Так ведь? – он по-приятельски подмигнул. – Если хотите, у меня и коньяк есть и кое-что посильнее, в зависимости от ваших пристрастий. Мои возможности безграничны. Подчиненные любят здесь презентации проводить, при должном воображении получается наглядно.

– Нет, спасибо, – поспешил ответить Коренев.

– Не бойтесь, расслабьтесь, чувствуется ваша скованность, но это с непривычки. Пообвыкнете, станет проще, – сказал Директор. – Хотя для первого раза держитесь недурно. К сожалению, не имел возможности пообщаться с вами лично, но вы должны меня понять – у меня каждая минута на счету, совещания, встречи, договора, а работников на фабрике – пятнадцать тысяч, с каждым не пообщаешься. Сплошная болтовня получится вместо работы.

– Понимаю, – кивнул Коренев, давший себе зарок ничему не удивляться.

– Работать трудно, а не работать – еще труднее, – продолжал Директор. – Но как я ни старался, все равно не успевал сделать намеченное. В сутках жалкие двадцать четыре часа, а это жутко неудобно, потому что их не хватает на запланированное. И меня осенило: я сплю по ночам около пяти часов без всякой пользы, время пропадает зря, а ведь можно потратить сновидения с пользой. Вот я и соорудил приемную во сне и провожу прием граждан по ночам, лежа в кровати.

– Звучит… странно, – сказал Коренев.

– Я тоже не сразу привык, а потом понял – идея ведь гениальная. Прямо перед вами у меня здесь был совет директоров, ну разве это не замечательно?

Коренев не знал, что ответить.

– Я представлял нашу встречу иначе.

– А-а, – махнул рукой Директор. – Когда чего-то долго ждешь, ожидания становятся настолько велики, что им невозможно соответствовать. Если принять, что все люди проходимцы, не заслуживающие доверия, перестаешь в них разочаровываться. Ни от кого ничего не ожидайте хорошего и будете счастливы.

– Мне нравятся люди, – сказал Коренев и уточнил: – Некоторые.

– Вы их плохо знаете. Невозможно досконально знать людей и продолжать их любить. Но довольно об этом. Андрей Максимович, объясните, почему вы противитесь неизбежному?

– Ничему я не противлюсь.

– Противитесь. Сами знаете.

– Я хочу на свободу, – ответил Коренев с вызовом. – Мне не нужен гонорар, просто отпустите.

– Свобода? – Директор улыбнулся, словно услышал нечто наивное. – Голубчик мой, это красивое слово, сочетание звуков, лишенное смысла. Оно призвано воспалять воображение, будоражить кровь, побуждать брать в руки штык, но за ним ничего не стоит. Люди умирают ради красивого слова, а оно не значит решительно ничего.

– Неправда, – заявил Коренев. – Нельзя умирать ради пустоты.

Директор расхохотался. Зазвенело стекло в единственном окне, затрясся стол. Одежда задрожала, а в груди загудело в резонанс с богатырским смехом директора.

– Люди на протяжении всей истории человечества занимаются одним бесплодным занятием – умирают ради пустоты. Они говорят, что отдают жизнь за родину, а что такое родина? Кусок земли, где ты родился? Миллионы людей, о которых ты даже не узнаешь? Правительство, озабоченное исключительно собственным сохранением? Чего из вышеперечисленного достаточно, чтобы бросить на алтарь войны свою жизнь и лишить детей отца, а жену – мужа?

В речах Директора был подвох, но возражать опытному софисту оказалось непростым занятием.

По большому счету, есть близкие и родственники, за которых не жалко отдать жизнь. Но зачем умирать ради людей, которых никогда не видел? Потому что это правильно? Потому что так написано в букваре? Но ведь люди и так умирают повсеместно от болезней и войн, а ты живешь. Неужели от твоей смерти кому-то станет легче?

– Идея, – нашелся Коренев. – Она выше человека.

Директор покачал головой, будто расстроился невежеством собеседника.

– Умирать ради идеи – величайшая глупость, – сказал он. – Еще большая, чем свобода.

– Почему же? Мы знаем прекрасные примеры из истории, когда люди отдавали жизнь за идею, и мы этими героями восхищаемся и поныне.

– Наличие восхищения не делает идею хоть сколь-нибудь правильной. Да, все начинают приходить в восторг и думать, ведь должно быть что-то ценное в словах этого человека, если для их защиты он решился на смерть. Не в силах донести свои соображения посредством разума, они пользуются людской слабостью и апеллируют к чувствам. Они гибнут во имя идеи и достигают цели: люди восхищаются, находятся последователи, идея расцветает и захватывает умы. И каждый думает, как вы – нельзя же умирать ради пустого места, значит что-то в этом обязано быть. Каждый правильный пророк должен погибнуть, чтобы дать начало новой религии. Но вот вопрос: становится ли идея правильной лишь потому, что кто-то умер во имя ее? Вы задумывались, что идея свободы может быть в корне ошибочна?

– Если на другом конце – рабство, свобода мне кажется очевидным выбором.

– К сожалению, не все гораздо сложнее. Скажи всем – вы свободны, и все станут счастливы? Вы так себе это видите?

– Не совсем, – смутился Коренев. Он представлял это не так примитивно. Ему казалось, свобода – неотъемлемое качество человека, присущее с рождения.

– Тогда объясните мне, опытному цинику, значение слова «свобода».

– Возможность самому принимать все решения, например.

– Все? Самому? – у Директора поднялась бровь. – Вы действительно хотите принимать ВСЕ решения в вашей жизни?

– Да, – Коренев засомневался. – Большую часть, по крайней мере.

– С чего вы решили, что их принимаете именно ВЫ? В детстве за вас решали родители. Женитесь – за вас начнет решать жена. Пойдете на выборы – за вас решат агитплакаты. Приобретаете стиральную машину – все решат финансовые возможности. Покупаете колбасу – за вас решит совет соседа, коллеги по работе или самой продавщицы, в конце концов. Ищите работу – не вы, а вас выбирает работодатель. За вас решают обстоятельства, вы обречены на иллюзию выбора из одного-двух готовых вариантов, а на самом деле почти никогда не решаете сами. Да и в вариантах этих, как правило, выбор между плохим и крайне плохим, и вы находитесь в постоянном поиске меньшего зла. Все!

Рот директора исторгал кощунственные вещи, лишающие жизнь смысла. Сквозь бессилие и охватившее уныние Коренев ощущал его правоту. Правда была отвратительна, как рисунок Машеньки, но реалистична и безнадежна и соблазняла пугающей простотой.

Хотелось отбросить эту мысль, вычеркнуть из памяти, заглушить детским «ла-ла-ла», но подсознание уже восприняло информацию.

– Итак, как мы выяснили, понятие свободы не такое бесспорное, как вам мерещилось, и не является достаточным основанием для принятия решений. Я повторю вопрос: почему вы противитесь неизбежному?

– А если человеку для счастья нужна хотя бы иллюзия свободы?

– Тривиально. Вообразите себя свободным, но притворитесь, что вам нравится на фабрике. А когда вас спросят, почему не хотите уходить, сможете с гордостью отвечать, что вам здесь по душе и вы всегда мечтали стать частью замечательного коллектива, заменившего вам семью.

– Я не желаю быть частью! – простонал Коренев. – Хочу быть сам по себе!

– Сколько раз вам повторять, вы не можете быть сами по себе, вы всегда часть чего-то. На работе вы часть коллектива, дома вы часть семьи, на этом шарике, называемом Землей, вы часть человечества, в конце концов! Вы же в одиночку никто!

– Но я буду пытаться стать кем-то!

– Если вы о своей рукописи, не обольщайтесь, – Директор ударил в больную точку. – Она посредственна, и ей суждено сгнить от сырости в забвении. Только на фабрике у вас есть шанс быть опубликованным. Да, понимаю, не тот масштаб, на который вы рассчитывали, но это предел, который вам светит, простите за откровенность. Вас будут читать и вами станут гордиться хотя бы потому, что вы часть фабрики.

– Я все равно не понимаю, как это работает, – Коренев ссутулился, опустил голову и рассматривал носки рабочих ботинок. Его мечтания были растоптаны одним небрежным высказыванием, и вновь он не мог ничего возразить по существу. Чем дальше, тем меньше он верил в свою рукопись. – Почему я должен быть счастлив на фабрике?

– Если вы обречены быть винтиком, неудачником, выпивохой, мельчайшим и недостойнейшим из людей, – пояснял Директор, – единственная ваша надежда на спасение – стать частью чего-то большого. Ничтожнейшая пешка обретает смысл жизни в бытии частью великого. Именно поэтому людям нравится гордиться историей, культурой, размерами страны, могучим языком, великими земляками. Это как бы делает их самих лучше, ставит с ними в ряд, тешит остатки самолюбия. Самое главное, для этого и делать ничего не нужно, лишь осознать себя частью чего-то стоящего.

– Я не могу сделать выбор, – сказал Коренев.

– Какой вы твердый орешек, – покачал головой Директор. – Я вас спасти пытаюсь, а вы с таким упорством сопротивляетесь. Вы подумайте, как следует, я вас не гоню. А я поработаю с бумагами, если не возражаете.

Директор замолчал и уткнулся в бумаги. Он брал из стопки папки на тряпичных завязках, извлекал документы и внимательно их читал, не забывая выпускать кольца из трубки. У Директора бегали глаза, перескакивая со строки на строку.