Факультет любви

– Зяма, скажи, а почему тебя там случайно не расстреляли? Не пришлось бы говорить на приличного человека.

– Рубинчик, дорогой, я тебя знал до НЭПа, при НЭПе, и после НЭПа, и твои дензнаки получались только всё лучше и лучше, а Вермеер всё похоже и похоже. Неужели ли ты живёшь на адвокатские гонорары с разводов бедных колхозниц и их забулдыг- мужей? Впрочем у тебя и диплом-то поддельный…

– А чего-то это они так терпеть друг друга не могут? – шепотом спросил Петров у Розы Самуиловны.

– Таки я вам расскажу эту историю, которая длится уже сорок лет…

– А вот не надо шептаться! Я сам расскажу эту историю, которая длится уже… сорок один год. Только надо вначале хорошенько выпить! Предлагаю тост за Рубинчика –изрядного мастера своего дела и такого же подлеца! –сказал дядя Зяма. Пока все выпивали-закусывали Зиновий Ицхакович достал пачку папирос «Казбек». Побросав вилки-ложки, все оживлённо потянулись к пачке:

– Ого!

– Ну, дядя Зяма!

– Однако!

– Сёма возьми маме папироску!

– И я не откажусь!

– Одну и про запас две!

– Русик, вы не татарин – вы еврей!

– Я тоже возьму!

– А ты куда? Беременным нельзя!

Пачка опустела. Дядя Зяма смял пустую пачку и как фокусник вытащил вторую, но это была уже «Герцеговина Флор». Под общее изумление он ловким щелчком кинул папиросу в рот, закурил и пустил кольца. Марик и Сёма засмеялись и захлопали в ладоши.

– Ты где такие дорогие папиросы достал, дядя Зяма?

– В тюрьме. Я там мог достать почти всё, кроме свободы и газет… это ж вам не сельпо…

Все рассмеялись.

– Ну, рассказывай, как ты поссорился с бедным Рубинчиком, – дыхнула дымом в лицо дяде Зяме Роза Самуиловна,

– Отличный табак! Крепкий, как броня на Т-34! – просипел Русик и закашлялся.

– Русик, ты бы шлем снял, а спинджак надел, сидишь, как биндюжник на Привозе, – Роза Самуиловна, докурив свою папиросу бесцеремонно забрала дымящуюся папиросу у Русика и отправила себе в рот, – тебе вредно, ты контуженный.

– Ох, Роза, и сделать бы с тобой вот так, чтоб ты злой не была.

И Русик показал всякие неприличные движения, избавляющие Розу Самуиловну от злобы.

И Зиновий Ицхакович начал свой рассказ о ссоре с Рубеном Лазаревичем.

4

Все уселись поудобнее, раскурили еще по одной папироске, и дядя Зяма начал свой рассказ.

Было это еще в самом начале Мишки Япончика на Одессе, ну, про него отдельная история, хотя, и не такая уж он легендарная личность этот Миша, как его сподручный Гришка Заноза, который все дела и оптяпывал, а Миша был так, красивая ширма в бакалейной лавке. Так вот, при царе и НЭПе играл я в «Гранд Бристоле» в оркестре, а при Красных играл только в преферанс. Но преферанс по утрам не выпьешь, и вечером не поешь, вот в это голодное время я ходил с похоронным оркестром и играл что где перепадет. Но люди не хотели красиво умирать! И тем более платить. Боже! Как же люди умели делать себе поминки при старом режиме! Это ж была такая музыка! Шопен на всю Одессу! Умирай хоть кажен день! А мы придём и отыграем со всей своей душой и скорбью! И ни кто из провожающих не жаловался.

– Хто ж сегодня там помер? – спрашивали любопытные из окон, глядя на процессию.

– Жоржик с Павлодарской, – отвечал гобой.

– И чего же Жоржику не жилось в такую жару? – удивлялись первые этажи.

– Вот именно! В такую жару! – поддакивали верхние этажи.

– Да ты попробуй пожить с евойной женой! – возмущались вторые этажи, – враз скрючишься!

– Да много вы знаете за Жоржика? – подхватывали третье, – Евошная жинка давно уже в Евпаторию тю-тю!

– Да это не Жоржиковская тю-тю, это Мотина!

– Да я Мотину жену вчера видела в аптеке!

– Вот! Видите! В аптеке! Совсем, значит Мотя плохой!

– Да ладно вам за Мотю! У Моти всегда был живот. Жоржик! Жоржик таки от чего помер?

– Под колесо попал, – сказал барабан.

– Авария. Точно, авария, – утвердительно покачала голова с первого этажа.

– Та не. Под колесо фортуны, – уточнили тарелки и отбили такт.

– Жоржик в тысячу рублей решил поспорить с Гришей Занозой за русскую рулетку и не рассчитал с первого раза. И его быстренько одели в деревянный клифт, а Гриша всё оплатил, – пояснила труба.

– Из выигрыша, – уточнила валторна.

– А нам премия если всё красиво и с помпой, – и оркестр дружно дунул в новый такт.

– А жена – то поди убивается? – спросило окно на углу.

– А зачем мне он такой нужен? Дурак, да ещё и дохлый! – сказала молодая в черном, идущая за оркестром.

Вот так красиво провожали в Одессе. Рождались – не знали, а помирали – вся Пересыпь с Молдованкой аж до Дюка были в курсе. Вот преставился Хома Белоконь – шибко богатый цыган. И вы думаете себе, что мы прямо прибежали петь на егошных поминках? Ну, в общем-то да, так оно и было, конечно. И сынок его, посулил нам такие деньжищи, что потом, хоть вся Одесса держись да не помирай – мы сами будем мертвые от вина и женщин неделю – другую. Вот от такой проникновенности и глубокой души нашей, сынок евойный рыдал в слёзы, а не от того, что папаня помер. В каждый бемоль мы такую силу духа вкладывали, что аж сами удивлялись своим способностям, ну, конечно, за такие-то деньги… А вот к примеру, сгорел от спирту Додик, который точал шкеры почти всей Одессе. И отошел Додик в мир иной почти без порток – всё пропивал. Как узнал генерал-губернатор что Додик дух испустил, окручинился сильно, потому как таких хромовых сапог никто больше не мог сточать, и теперь ходить ему придется в мозолях. Да и пол-Одессы в его обувке ходило. И распорядился генерал- губернатор, чтобы одели Додика в лучший черный спинджак и положили его в лучший красный гроб, и кидали перед ём белые розы. И вызвал лучший оркестр, ну, нас то есть, и всё за счет Управы, понятно. И жинка евошная получила пенсию пожизненную. Как же мы играли! Это ж был чистый марципан с кардамоном! От души да с протяжкой! Да… сейчас так только героев-Челюскинцев да людей из ЦК так хоронят… Эх! Вы меня, конечно, извините, но до Революции мы были немного моложе… Так вот, теперь я вам расскажу за Рубинчика, который тогда был просто студентом академии изящных искусств. Мы как раз с ним и познакомились на похоронах: он хоронил своего прадедушку, а я играл на тромбоне, все были при делах. Но во всех следующих бедах будет виновата его соседка Лизонька, будущая сестра-медичка. Как оказалось, они познакомились таки опять тут, на похоронах. Рубен наелся винища как последний биндюжник, и мы с Лизонькой тащили этот бесчувственный организм, на второй этаж. Кинув горюющего родственника, дышащего сивухой и скорбью на диван, мы обнаружили в его комнате кучу картин в рамках и без. Оказывается этот типус неплохо рисовал! Но, мне надо было уходить, уже был вечер и у меня был оркестр в «Гранд Бристоле», а вот Лизонька осталась. Да, девушка была свободных нравов и собственно, с тонкой белой шеей. Сказав, что будет ухаживать за ним, потому что она – сестра милосердия, хоть и будущая, и выходить больного – её обязанность. Но мне было некогда её слушать глицириновый голосок – понятно, хотела остаться с этим жалким красавцем – тогда ещё красавцем – наедине, ну что, мечта любой девицы – поцелуем разбудить принца, или как там в сказках? В общем, мне было некогда, к нам приезжал кто-то из молодых дарований: то ли Вертинский, то ли Вайсбейн. Она осталась, а я ушел со своим тромбоном, крепко поцеловав её на прощанье. А вот дальше и началось стремительное падение моего слабознакомого Рубена в любовь и уголовщину. Ну и понятное дело! Вот Рубен уже и ходит в чистом, и воротнички свежие, и побрит, и пахнет не кислой капустой, а французской водой, и в лужи не наступает. И до того ему эта Лизонька кружит его курчавую башку, что он не просто с ней под ручку ходит, а и целует ее даже! И вот припёрся он на ейный курсы после лекций, дабы проводить её до дома. Ходят они по лекторию, а там всяческие бинты да повязки, ланцеты да щипцы, ножички да пилочки. Это что, а это что, а это, спрашивает Рубик вполголоса и тихо представляет, как его пилят, режут и вскрывают. Жуть – делает он вывод, и уже выходя:

– А это?

– Да это же мелкоскоп! Можно разглядеть очень мелкие вещи, и даже! Клетку!

– Чего?

– Ну.. клетку…