Роза – стервоза. Повесть

На другой день, провожая меня до автобуса, идущего в Москву, он вручил мне двойной тетрадный листок со стихотворением и своим автографом. Я перечитывала его в дороге раз пятнадцать. Этот листок, сильно затёртый и потрёпанный, хранится в моей квартире на Кожухе до сих пор. Я давно не перечитывала его, потому что помню наизусть.

В ту ночь Вадим рассказал мне историю своего шефа.

– Почему вы называете Сергея Борисовича Хароном? – Поинтересовалась я. – Он вовсе не мрачный и, вообще, милейший человек.

– А кто сказал, что Харон был мрачным? Возможно, он тоже был милейшим… существом. Просто Харон – проводник в царство мёртвых, и Сергей Борисович в некотором роде тоже. Он проводник, а мы, медбратья и санитары, его помощники…

Вадим задумался, уставившись невидящим взглядом в пространство. Что он там видел? Ушедших родителей? Свою тяжёлую и страшную работу? Будущее?..

– Вадим, – окликнула я, и он, как всегда, резко повернул в мою сторону голову. – Тебе нравится работать в морге? Только честно!

– А тебе? – Ответил он вопросом на вопросом.

– Что «мне»? – Не поняла я.

– Тебе нравится, повторяясь до бесконечности, разучивать одни и те же движения?

– Из одних и тех же движений получаются разные танцы, – ответила я. – Вот, смотри…

Я поднялась с дивана в гостиной, куда мы переместились после ужина, и продемонстрировала Вадиму наглядно, как пять неизменных движений можно уложить в разные рисунки танца.

– Здорово! – Выдохнул он, когда я закончила. – Мне всегда казалось, что в танцах, музыке, да, и пении, в общем-то, творчества очень мало. Ноты, слова, движения – всё прописано… А, оказывается, даже в пределах прописанного можно проявить столько фантазии!..

– Да, – согласилась я, – и мне это нравится. Конечно, во время репетиции, особенно ближе к её концу, кроме жуткой усталости и злости ничего уже не чувствуешь, а после неё даже на злость сил не остаётся. Это одна сторона процесса. Это как изготовление деталей. Дальше следует их сборка – из отдельных частей составляется танец или партия. Соберёшь не в том порядке, и всё, машина не едет, танца нет. Соберёшь плохо, получишь нечто рваное, ломаное, смотреть противно. Надо, чтобы всё было выполнено и собрано правильно, и чтобы зритель при этом видел лёгкость, непринуждённость, красоту, а не тяжёлый труд. Я люблю выходить на сцену и дарить зрителю радость и лёгкость. Я не всегда в восторге от процесса, но мне нравится результат. Именно ради него я одиннадцатый год учусь, вкалываю у станка, терплю боль… То есть, училась, вкалывала, терпела… —

Мой голос неожиданно сел и прервался. – Извини, – прохрипела я. – Просто я не знаю, что теперь будет… После того, как…

– Ты любила, – произнёс Вадим так, словно этот факт оправдывал всё. – Ты потеряла голову, и от этого тебе пришлось стать умнее. Такой, вот, парадокс. Спасибо тебе Илонка, – изрёк он вдруг с жаром. – Я всё понял окончательно. Я не вижу результата своей работы. Не получаю удовлетворения от процесса. Не хочу быть патологоанатомом. Хочу спасать живых людей и буду это делать!

Он подошёл и заключил меня в свои размашистые, тёплые объятья. Между нами ничего не случилось ни в ту ночь, ни в какую-либо ещё. Ничего, кроме тёплой дружбы, и я рада этому. Не хотелось бы испортить жизнь талантливому врачу и просто хорошему человеку.

Сейчас у него есть жена, двое маленьких детей, устроенный быт. Я не могла бы дать ему этого всего ни пять лет назад, ни сейчас. Не могла не потому, что не хотела, а потому что у меня нет. У меня нет столько внутреннего тепла, чтобы делиться им с кем-то ещё.

Даже на себя одну не хватает, и потому я обхожусь с собой очень жёстко. Это даёт ощутимые результаты: выход в примы, призовые места на международных конкурсах, быстрая реабилитация после сложнейшей травмы, возвращение в профессию. Последние два факта удивили даже видавшего виды доктора Лунина и его старшего друга и коллегу Максима Завадского, а они признанные корифеи современной травматологии.

Думаю, будь я более тёплой и доброй, ничего подобного со мной за жизнь не произошло бы. Вела бы кружок танцев в Доме детского творчества и спешила домой со своей толстой задницей на съёмную квартиру, какашки за детьми подтирать и проверять ненавистные уроки, вот, и вся жизнь. Да, ещё сумки десятикилограммовые в каждой руке забыла и рваные носки нищего мужа.

Хотя, возможно, я любила бы их всех, и моё существование не казалось мне таким уж беспросветным, кто знает. Однако любви нет. Тепла нет. Я похоронила свою любовь пятнадцать лет назад. Она разлетелась по ветру вместе с прахом того, что было некогда телом моего любимого мужчины.

Внутри моего сердца тоже прах. Прах и чернота. Чернота такая же горькая и беспросветная, как в уставленных на меня глазах главного хореографа.

Глава 12

– Мне наплевать, – произнесла я тихо и бесстрастно в ответ на его слова.

– На что тебе наплевать, несчастная? На то, что…

– На всё! – Отрезала я.

– Думаешь, Гладышев будет до конца жизни тебя содержать? Да, он…

– Он жив, благодаря мне, но это не имеет никакого отношения к моей работе. Я ухожу на пенсию. Как раз собиралась вам об этом сказать. Ещё собиралась звонить вашей жене…

– Зачем? – Вскинулся Молостовский, и в глазах его замелькали грязноватые ошмётья страха.

Какими уродливыми делаются люди, когда боятся и показывают свой страх! Главный сделался сейчас похож на крысу. Огромную, откормленную, домашнюю крысу, которую осерчавший за что-то хозяин держит над унитазом, чтобы смыть её туда, раз и навсегда избавившись от гнусных проделок.

– Так… Расскажу ей историю… Про одного дяденьку, который на днях по-крупному проигрался в карты, и теперь…

– Что «теперь»? – Прошипел мой собеседник, и в слабом свете коридорной лампочки сделался похож на зомбяка перед броском на жертву.

Разница была лишь в том, что никакой жертвы, кроме него самого, здесь нет.

– Теперь этот дяденька ищет способ не возвращать долг и гнобит своего более удачливого партнёра по игровому столу, – невозмутимо закончила я.

– Кто партнёр? Ты партнёр? Ты баба!

– Да, хоть дед! – Возразила я ему в тон. – Просрал в карты – плати. Сам знаешь, кто не платит карточных долгов.

– Я был пьян! – Завёл свою любимую песню главный.

– Пьян до такой степени, что заключил в тот вечер выгодный для себя контракт? До такой степени, что заарканил самую красивую…

– Хватит! – Резанул Леонид Абрамович. Он больше не был похож ни на крысу, ни на зомбяка. Передо мной стоял сейчас просто сильно побитый жизнью хитрожопец, которому, как и многим другим из его породы, удалось в очередной раз обхитрить свой зад. – Такое ощущение, что моя власть уже ничего не значит для некоторых!

– Нет у тебя никакой власти, – произнесла я с усталым вздохом, – как и славы моей больше нет. Всё тлен, Леонид Абрамович, всё тлен…

– Ты к чему клонишь? – Спросил он тревожно и в то же время угрожающе.

– К закату, – серьёзно ответила я. – Все мы клонимся к закату. У всех в конце пути одно – яма разверстая…

– Хватит играть в жреца смерти! – Рявкнул Молостовский страшным шёпотом. Он ужасно боится умереть. Видимо, нагрешил столько, что до медвежьей болезни боится Отца Небесного. – Что ты хочешь за своё молчание и отсрочку? Чтобы я оставил тебя в покое и дал тебе дальше изображать из себя корду, которой ты никогда не была и не будешь?

– Не подлизывайтесь! – Отмахнулась я. – Я вполне себе сносная, ничем не примечательная корда.

– Примечательная, – произнёс главный с тоской. – В том-то и дело, что примечательная. Неважно, сколько на сцене корд в одинаковых костюмах – шесть, двенадцать или двадцать четыре. Ты выглядишь среди них примой, и так будет всегда. Однако ты мне так и не сказала, что хочешь. Заявляю сразу – оставить тебя в покое не могу. Против тебя развёрнута страшная война, и я в ней только орудие. Я не могу называть никаких имён, но работать тебе здесь больше не дадут. Слушай, Вишневская, пожалей старика, а? Ты же знаешь, моя меня за этот долг сотрёт в пыль!

– Обещаю в ближайшее время свалить на пенсию! – Отчеканила я. – Мне самой невыносимо больно видеть, как Горностаева корячится на ведущих партиях, в то время как даже на корифейку не тянет, – глаза Молостовкого зажглись огнями надежды. – Однако должок придётся выплатить! – Выстрелила я. – Отсрочек больше не будет, понимаете? Я сейчас уйду из театра, а после вы меня на порог не пустите и денег не отдадите. Знаю я вас. Вы меня тоже знаете. Я вас всё равно достану на каком-нибудь публичном мероприятии и опозорю при этом так, что…

– Не надо! – Проныл Молостовский. – Я возьму кредит и отдам тебе этот несчастный долг. Только моей не говори ничего, ладно?

Молостовский очень хорошо зарабатывает, но хищная зверюга, доставшаяся ему в жёны как наказание за прошлые грехи, вытягивает всё до копейки, хотя и сама зарабатывает, будь здоров. В прошлом известная прима, Ирма Молостовская идёт нарасхват как хореограф. В основном, по заграницам работает.

Просто талантливые и работящие супруги умудрились вырастить двоих совершенно никчёмных отпрысков, живущих в возрасте тридцати двух и тридцати четырёх лет за родительский счёт вместе со своими жёнами и детьми. Меня не интересует, как и почему так вышло. Мы имеем только то, что заслужили на свою голову сами. Долг свой он тоже «заработал» сам. Мне даже склонять его к игре, а тем более мошенничать, не пришлось.

Интересно, чем я заплачу за свой карточный дар? Получу пулю? Не получу любви? Скорее, первое, потому что любовь у меня уже была. Моя любовь была такой, какая не снилась всем этим молостовским с гладышевыми.

А, может, моя травма и вылет из первых рядов и есть та самая расплата за дар? Кто знает!.. Однако этот дар нередко меня выручает. Выручит и на этот раз. Через три дня Леонид Молостовский отдаст мне солидную сумму, которой мне одной хватит, чтобы жить три месяца, не работая, так, как я привыкла. Если жить на эти деньги скромно, то их должно хватить на полгода, если не больше.