Красное небо

На этот раз фальцет не сработал и не мог сработать. В сущности, Оливия уже почувствовала, как безразличие придает силы, а потому спокойно решилась на то, чего бы прежде ни за что не стала делать.

– Клим Саныч вас спрашивает, с чего все началось, – повторяет девушка вопрос директора. – А вы просто уходите? Хотите показать, что директор для вас – это пустое место?

И вдруг, Настасья Федоровна так нелепо замотала головой, не понимая, оправдываться ли ей перед директором, или же ругаться на Оливию, что даже Клим Саныч, улучив миг, улыбнулся, но затем приложил к губам кулак и сделал вид, будто пытается откашляться.

Впрочем, тогда женщина уже собралась с духом, намереваясь вывалить все свое недовольство на ученицу, так по-хамски говорящую с взрослыми, но девушка ее вновь опередила.

– Расскажите, Настасья Федоровна, с чего все началось? – проговорила Оливия спокойным, монотонным голосом.

Надо отдать учительнице должное за настойчивость. Она попыталась снова разыграть оскорбление и выбраться, оттолкнув девушку в сторону, но Оливия продолжила держаться за ручку двери, не выпуская Настасью Федоровну из коридора.

– Все, хватит, – раздался строгий голос директора.

Девушка, а с ней и учительница, обе повернулись. Голос Клим Саныча объяснил интонацией, что говорит он серьезно и шутить с ним не стоит.

– Садитесь… и вы тоже, Настасья Федоровна.

Строгий тон директора не позволил даже высказывать недовольство. Учительница со своей ученицей обе опустились на стулья напротив директорского стола. Оливия сделала это с непринужденным видом, будто бы зная, что в этом соревновании победа непременно останется за ней. И именно это обстоятельство больше всего раздразнило женщину, которая даже покривилась, заметив на лице девушки это спокойное, даже безразличное выражение.

А впрочем, уже спустя несколько минут Настасья Федоровна вертелась на стуле, как на раскаленной сковороде. Оливия не стеснялась перебивать объяснения учительницы, которые та намеренно запутывала, рассчитывая, что одиннадцатиклассница не поймет суть ее речей, но девушка легко раскрыла их тайный смысл и в нужный момент не побоялась даже перебить.

– Я всего лишь уронила тетрадь, а не бросила, – поясняла она. – То, как вы это увидели, это плохое основание для того, чтобы начинать кричать. У меня уши до сих пор болят от вашего визга.

– Ах! Нет! Ну вы видите, Клим Саныч?! Видите?! – завопила Настасья Федоровна, ожидая встретить в лице директора поддержку.

– Вы слышите, Клим Саныч? – тут же указала девушка в сторону учительницы. – У меня правда уши болят. Она минут пять кричала, прежде чем мы к вам пошли. А я просто уронила тетрадь.

Тогда Настасья Федоровна начала скандалить, призывая директора принять меры и вызвать в школу родителей, собрать комитеты, провести воспитательную работу, сообщить, наконец, куда следует. И Оливия молча дослушала, а затем посмотрела на тяжелое лицо директора и заговорила негромко, дождавшись, когда женщина перестанет кричать.

– Клим Саныч, а учителям вообще можно так с детьми обращаться? – спросила она.

Кровь в теле Настасьи Федоровны тут же вскипела, отчего лицо налилось краской, но когда из ушей уже должен был повалить пар, женщина открыла рот, и вместо пара родила поток сдержанной, манерной брани.

– Настасья Федоровна! Прекратите! – не выдержал уже сам Клим Саныч.

И Оливия, рискнув снова, предложила сейчас же позвонить ее родителям и объяснить, непременно сдобрив беседу оборотами, которые только что использовала Настасья Федоровна, что дочь их никуда не годится, потому как роняет из рук тетрадь, чего ни один порядочный человек делать не смеет.

Спустя несколько минут Клим Саныч выгнал девушку из кабинета и остался с учительницей наедине. Впрочем, ничто уже не могло расстроить. Для Оливии уже не было никакой разницы, что будет дальше. Пусть хоть и вправду звонят родителям на работу. А о том, где работала мать девушки, знали все учителя, да и некоторые ученики, хотя комсомолка никогда не хвасталась, потому, конечно, звонить бы не стали.

Еще через несколько минут из кабинета вышла и Настасья Федоровна. И если бы только Оливия видела это покрасневшее от стыда лицо… хотя, какая разница? Она не видела. Для нее это уже не имело смысла, и девушка просто ушла на следующий урок, а после ушла домой, совершенно не интересуясь тем, чем закончилось это посещение директорского кабинета.

Отказ подруги в трудную минуту поддержать становится всего лишь еще одной каплей в бескрайнем море обиды, копившимся уже, кажется, целую вечность. И никто бы не мог его заметить, ведь рядом никого и никогда не было. Виолетта, единственная подруга, была на самом деле лишь отчаянной попыткой вырваться из заложников неприязни, перестать смотреть на людей с презрением и недовольством, видя, как еще больше презрения и недовольства отражается в их взглядах, пробуждая в душе этот яростный пожар обид.

Вернувшись домой, Оливия молча обедает, затем неторопливо, внимательно оглядывает родительские книжные полки, ища что-нибудь, что могло бы ее затянуть, увлечь, вырвать из оков этого скупого на краски мира, но там ничего. Вокруг нигде ничего нет. Этот катушечный магнитофон, красного цвета телефонный аппарат с круглым, прокручиваемым циферблатом, столы, стулья, диван, кровати – вещи есть, но они ничего не значат, и за ними и в них самих будто бы ничего нет, кроме одной лишь надоевшей оболочки.

И впервые в жизни теперь увлекает зеркало. Проходя мимо, девушка останавливается напротив отражения почти нехотя. Просто взглядывает, но трудно оказывается собой не полюбоваться, во всяком случае, именно сейчас.

Жаль такую красоту. И Оливии не нужно быть законченной эгоисткой, чтобы распознать свое очарование. Не зря Виолетта так легко с ней сдружилась. Обе девушки не похожи на сверстниц. Больше того, они словно принадлежат какому-то иному миру, настолько много в обеих красоты и очарования, хотя девушки еще только приготовились окончить школу. И даже так, по сравнению с Оливией ее подруга – самая обычная, ничем не примечательная школьница.

Зависть между подругами никогда не вклинивалась, а теперь ее и не потребовалось, чтобы распрощаться. Конечно, Виолетта и не догадывается о том, что случилось какое-то прощание, и собирается поговорить чуть позже, через день или два, когда подруга успокоится. Она ведь не может знать, что через день или два уже не будет случая поговорить.

Застыв перед зеркалом, Оливия начинает вести себя необычно. Сейчас ее никто не видит и не может этого заметить, а сама девушка тем более не задумывается о своем поведении. Она просто начинает поднимать вверх юбку, заметив, что даже и ей самой эта незначительная перемена кажется по особенному симпатичной. Подол юбки поднимается все выше, немного задерживается на середине бедра, а затем опять ползет вверх, но скоро девушка его бросает, не удовлетворившись слишком откровенным видом собственных ног. И все же, затем она вновь поднимает юбку до середины бедра и целых несколько минут с удивлением осматривает собственные ноги, будто бы сегодня увидела их впервые.

А затем настает пора. Не переодеваясь, с красным пионерским галстуком, в синей юбке и белой, кристально чистой блузке, засучив рукава, Оливия выходит из дома. Достав из подвала велосипед, она возвращается домой, оставляет ключи, взяв только свой, запирает дверь и уходит.

Двор кажется особенным сегодня. Даже запахи ярче, сильнее. Больше сюда не придется вернуться, и от этого хочется надышаться, втянуть носом все ароматы и навсегда запереть их в груди, чтобы непременно помнить целую вечность. Уже скоро она затянет мраком беспамятства в пучину безвременья.

Эта часть пути оказывается самой долгой. Всего-то нужно пройти до арки от подъезда, но даже бабушки куда-то подевались и вокруг совсем никого. В дальней части двора собралась толпа и, похоже, соседи все сбежались на шум, а потому никто не сверлит девушку взглядом. Хочется подольше идти, чуть больше времени провести здесь, но вот путь окончен.

Печальным взглядом окидывает комсомолка родной двор, а затем садится на велосипед и уезжает на станцию. Там она забирается в электричку и целый час стоит в тамбуре, сквозь туман прозрачных мыслей разглядывая плывущий за окном пейзаж. А после, благодаря помощи незнакомца спустив велосипед, Оливия верхом на железном коне отправляется дальше.

По дороге навстречу редко проезжают машины. Большую часть времени можно спокойно ехать по белой полоске, увлекая себя попытками держаться этой тонкой линии, но иногда все же приходится съезжать на обочину. А затем несколько машин проезжают мимо одна за другой, и девушка вдруг бросает эту детскую игру, встречая пристальным взглядом несущихся мимо, запертых в железных кабинках водителей.

Первый даже не стесняется, рассматривая тело оседлавшей велосипед школьницы. Второй, на москвиче не таком опрятном, взглядывает на девушку, но почти сразу отворачивается. А третий что-то ищет на сидении, а потому Оливию, кажется, даже не видит, поскольку стреляет глазами на дорогу, а потом тут же оборачивается назад к пассажирскому сиденью.

Взгляд девушки изменяется. Красный галстук развевается на ветру, постоянно отпрыгивая куда-то на плечо, но не в силах вырваться на свободу. А глаза комсомолки, щурясь, смотрят вперед, и когда там, на видном конце дороги появляется большой автомобиль, то комсомолка начинает вдруг дышать чаще и крутить педали быстрее, перестав моргать.

Ветер начинает хлестать в лицо, а косынка, повязанная на шее, развевается еще сильнее, еще упорнее старается выскользнуть, развязавшись. Наконец, машина с гулом несется вперед и Оливия резко дергает руль, бросив своего железного коня на дорогу. И в тоже мгновение с ее шеи, развязавшись, слетает галстук, бросившись танцевать с потоками ветра.

Водитель, молодой юноша в кепке, лет двадцати на вид, сразу выворачивает руль, стараясь уйти от столкновения. Девушка и сама, перепугавшись, не справляется с волнением и тут же поворачивает обратно, с трудом сумев обуздать двухколесного спутника и уйти от столкновения.

Перед колесами даже такого небольшого грузовичка страх пролезает холодной рукой аж под ребра и сдавливает сердце так, что сопротивляться не хватает сил. Руки, ноги – все тело само делает ровно то, что необходимо для спасения. И вот уже, миг спустя, Оливия, прокатившись кубарем, поднимается в овраге и испуганно осматривается, не найдя на себе даже перелома.

– Ну ты чего?! Твою ж… эть! Епрст! – кричит юноша, не зная, как ругаться.

Его растерянность и суетливость чересчур явно говорят о волнении, но сам молодой человек об этом не задумывается и, выскочив из машины, тут же бежит проведать девушку.

– Ты чего делаешь-то?! – подскакивает он, собираясь помочь встать на ноги.

Оливия аккуратно но уверенно останавливает незнакомца жестом и поднимается сама, и лишь тогда, отряхивая юбку, замечает ссадины на коленках.

– Ну зачем? – не отступает юноша. – Вот зачем, а? Чего оно тебе далось-то? Тьфу! Плюнула б, да и все!

Комсомолка с удивлением взглядывает на незнакомца. Его слова попадают в самую точку и самым неожиданным образом, что и заставляет девушку отнестись к юноше с особой настороженностью.

– Много ты понимаешь, – буркает она тихонько, не сумев остаться безразличной, после случившегося.

– Пхех! – ударяет юноша себя легонько по затылку. – А… тьфу…

Махнув рукой, он идет к другой стороне обочины, уходит за машину, а после возвращается назад, держа в руке слегка потрепанную косынку и на ходу отряхивая ее от пыли.

Оливия сразу прячет глаза. Для нее вопрос этого простоватого водителя прозвучал совсем иначе, чем для него самого, и лишь теперь, когда молодой человек договаривает, становится окончательно ясно, каким именно смыслом пытался юноша наполнить свое обращение.

– Ну вот чего с ней стало б? – трясет он косынкой. – Да ничего б! А ты под колеса! Дура что ли?

– Сам ты дурак… – отговаривается девушка слабым, неуверенным голосом.

– Да ладно, не сердись ты, я ж так! Ну ты как, цела? – Юноша наклоняется и протягивает косынку, присматривается и вдруг застывает. – Погодь! Да это ж ты! Э… как ж тебя? Оля?