и неофициальная была вполне действительной. Но если уж этой регистрации придается
такое значение, то ее можно и перетерпеть. Через полторы недели от родителей пришли
поздравления, деньги и обещание приехать. Получив солидную сумму, Николай даже
удивился – неужели все настолько важно? Ну, что ж, свадьба так свадьба. Наденька, правда,
так и не менялась под его влиянием. Да и в себе самом Бояркин не чувствовал ожидаемой
перемены. Его понятие о женской красоте, вопреки его ожиданиям, почему-то не
конкретизировалось по Наденькиному типу – Наденька вовсе не становилась для него все
более и более красивой и привлекательной. Как и раньше, ему нравилось наблюдать за
девушками, которые даже близко не подходили к ее типу. "Но может быть, сама по себе
свадьба как-то изменит это…" – надеялся он. Другой надежды у него уже не оставалось.
* * *
До поры до времени Валентине Петровне было достаточно от Бояркина и равнодушия
к надвигающимся событиям, но когда все мероприятие, называемое свадьбой, приобрело
силу неостановимого потока, тогда она и Бояркина подтолкнула туда, чтобы, ощутив себя
кузнецом собственного счастья, он не имел потом претензий. Накануне регистрации она
пожаловалась Николаю, что водки куплено мало, и хорошо бы жениху позаботиться хоть об
этом. Она так и сказала: "хотя бы об этом", – уже явно не одобряя его пассивности.
Свадьбу назначили на выходной, и на работе не пришлось отпрашиваться и сообщать
о таком событии. Последняя вахта была ночной. Утром с работы Николай поехал прямо к
Никите Артемьевичу: кто-то из своих, мать или отец, должны были приехать туда. Кроме
того, Николай нуждался в дядиной помощи: накануне, обойдя несколько магазинов, он так и
не нашел ни бутылки водки, а регистрация ожидалась после обеда.
В автобусах, идущих со стороны нефтекомбината, было свободно, а встречные
автобусы были переполнены. Люди, едущие в утреннюю смену, легко отличались от
возвращающихся из ночной. Одни были свежими, бодрыми, выбритыми и
проодеколоненными, другие – со щетиной, с набрякшими от бессонной ночи глазами. Но и у
тех и у других впереди было обычное, повседневное, а у Бояркина сегодня ожидалось
особенное, что надо было спокойно перетерпеть, несмотря на ватную усталость в голове.
Николай ехал, удобно устроившись на сиденье и наблюдая за привычным течением жизни
вокруг, всеми силами пытался, как можно больше активизироваться. Это трудно удавалось,
тем более что до дяди пришлось ехать долго, на двух автобусах, а на промежуточной
остановке постоять в облаке бензинного дыма.
Дверь ему открыла радостная Олюшка. Она только что встала и умылась: кожа,
промытая мылом, блестела чистотой, а колечки волос у висков, обычно соломенного цвета,
были темными и тонкими от влаги.
– А у нас гости, а у нас гости, – защебетала она, растопырив руки и делая вид, что не
пропустит его. Николай погладил ее по голове и легонько отстранил за плечи. В комнате на
диване, в очках на носу и с фотоальбомом на коленях, сидела бабушка Степанида, или
Артюшиха, как называли ее в Елкино. Бояркин не видел ее с тех пор, как уехал из дома после
школы. Когда он демобилизовался, бабушка жила уже у Георгия на Байкале. Потом ей там в
своем отдельном домике что-то не понравилось, и она как бы в гости, но с видом на
жительство, ездила и к Людмиле в Саратов, и к Лидии в Тулу, и даже к Олегу на Лену. Но
перекочевала потом на станцию Мазурантово к дочери Полине. В Мазурантово когда-то жил
брат Степаниды – Андрей, но, похоронив мать Лукерью Илларионовну, он подался в
областной центр к жизни более легкой, чем в леспромхозе. А Полина очутилась в
Мазурантово лишь потому, что ее Василий перевернулся на грузовике с полным кузовом
водки и отбывал там "химию" за причиненный материальный ущерб. Но и у Полины
Степанида прожила недолго. Заговорила вдруг о доме престарелых. Узнала об этом Мария,
пригнала машину, с шумом, с руганью заставила мужиков сгрузить вещи и увезла мать к себе
в Ковыльное. Теперь Степанида там и жила, у родителей Николая.