Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений

– Так ее ж, как вы сказали, кипятить надо, а у меня нечем…

– Какой вы беспомощный. Ладно уж, принесу для вас кипяченой. Сегодня переживете, а дальше сообразите. Сами для себя кипятильник смастерите.

– Так вы ж сказали, им пользоваться в номере запрещено.

– Да, запрещено. Попадетесь на глаза контролерам – отберут, так что поаккуратнее.

Этот разговор, похоже, ее утомил, и она легкой торопливой походкой двинулась прочь.

Через какое-то время, когда я вернулся в номер, осмысливая свое положение, она постучалась. Принесла стеклянный графинчик с прозрачной на вид водой.

– Вот, пожалуйста, эту пить можно, – и, не сказав больше ни слова, упорхнула из моего номера.

Я пошел поделиться своими впечатлениями с Алексеем. Его командировка в эти края была, в отличие от моей, не первой.

– Леша, как у тебя с водой? – полюбопытствовал я, ожидая его недовольную бузу по этому поводу. Однако он отреагировал весьма сдержанно.

– Нормально, – отвечал он, – сосед позаботился. Вон, – кивнул он на подоконник.

Я взглянул: там плотным рядком были выставлены наполненные водой разной прозрачности трехлитровые стеклянные банки.

– Это наши очистные, станция фильтрации, – пояснил Алексей. – Чтобы сделать воду потребной, наливаешь ее из-под крана в первую банку и ставишь на сутки отстаиваться. За это время на дно упадут песок и глина. Пальца на два бывает. Отстоявшуюся посвежевшую воду осторожненько, чтоб осадком снова не замутить, переливаешь в другую банку. Теперь эту воду надо прокипятить и снова дать ей отстояться, там еще кое-что непотребное в осадок выпадет. Переливаем эту прокипяченную и отстоявшуюся воду в третью посудину и опять кипятим и отстаиваем, здесь уже осадка меньше, эту можно еще раз перелить, прокипятить и пить. Вот такая процедура.

– Мудрено. Да. Ты знаешь, я кипятильник не догадался взять.

– Это не беда. Будешь собираться на работу, прихвати пару безопасных лезвий, припаяем к ним по проводу, прикрутим штепсель – и кипяти себе на здоровье.

– Слушай, горничная мне сказала, что здесь и кормежки-то нет никакой. А с этим-то народ как справляется?

– Да выкручивается как-то. Яичницу можно поджарить на утюге, пельмени сварить в стакане.

– Так ведь нагревательными приборами пользоваться запрещено.

– Да, запрещено. Только вечером по коридору не пройти, из каждого номера дым коромыслом: и кипятят, и варят, и жарят. Проверки бывают в рабочее время, в рабочие дни, а кашеварят все до или после работы. В общем, варить вари что хочешь и на чем сможешь, а уезжая на работу, прячь этот инструментарий куда подальше, оставишь на виду – выметут.

Таким путем первичный инструктаж о правильном поведении в быту мною был получен.

Поужинали мы с Алексеем в его номере, пока сосед был еще на работе. В отличие от меня, недотепы, он прихватил из Москвы какие-то продукты. Мы откупорили консервную банку. Бычки в томате с черным хлебом оказались вполне сносным ужином. Запили свежезаваренным грузинским чаем. Я добавил к этому горсточку конфет. Не шибко изысканно и роскошно, однако насытились, и от этого на душе как-то стало спокойнее, теплее. Вечернее настроение переключилось с бытовухи на мечтательность. Я вернулся в свой номер, достал походный блокнот, ручку, покрутил ее меж пальцев, вроде как разогревая, уселся поудобнее за стол и, вздохнув, записал:

Брякнув на сердце, замок
Приумолк.
Запер душу на крючок —
И молчок
А когда-то суетился,
Бежал,
Взглядом трепетно ее
Провожал.
Подбирал ей покраше
Слова,
В страсти сдерживал себя
Я едва,
Восхищался все ее
Красотой…
Да, не той я нес любовь,
Нет, не той.
И напрасною была
Суета,
Ведь она была всегда
Занята.
Промелькнули эти шустрые
Дни.
Я молчу, но не жалею
О них.

Такие строчки складывались по воспоминаниям о наших редких, коротких встречах с Наташей, ярко впечатавшихся в мою память. Настолько ясно и реалистично представлялись мне сейчас ее черты, что, казалось, она совсем рядом. Находясь в тишине, в одиночестве, мысленно я затеял с ней разговор.

«Ну, вот, Наташа, вот я и на Байконуре. Я очень хотел и стремился сюда попасть, но мое первое впечатление о нем не самое радужное, совсем не такое, как от ярких картинок про космос. Мне бы очень хотелось, чтоб не этим Байконур мне запомнился. Ты знаешь, а ведь мы могли бы быть здесь вместе, и ты на все смотрела бы сейчас своими глазами. Как бы тебе это глянулось? Наверное, не обрадовало бы тоже? Мне хочется думать, что ты не испытываешь сейчас бытовых проблем, что в доме твоем достаток, тепло и уют. Меня ж не пугают трудности, я стараюсь принимать их по возможности терпеливо, переносить спокойно. Спасибо тебе за твою милость и молчаливую любовь. Спасибо тебе, что ты есть в моей жизни. Знал бы твой адрес – все это написал бы тебе в письме, на конверте которого красовались бы марки и штемпель Байконура. Порадовал бы тебя такой привет? Хотелось бы верить, что да».

Эти мысли вновь пробудили воспоминания студенческой юности, когда, только что встретившись, мы загрузились в автобус с номером тринадцать и отправились на картошку.

Картофельная эпопея

Ехали не спеша и недолго, не более часа. По приезде высадились в центре небольшой, в одну улицу, деревушки, возле неказистого деревянного клуба, что кособоко примостился на берегу крошечного пруда, в зеленой мути которого копошились домашние утки. Нас встретили колхозный председатель, парторг и агроном.

Председатель, радостно поприветствовав нас, быстренько озадачил:

– Вас здесь, молодых, проворных, пятьдесят человек. У нас для вас пятьдесят гектар картошки. Соберете, хоть за день, – попусту держать не будем, и… по домам. Погода хорошая, картошку уже напахивают. Завтра утром подходите сюда, наш агроном отведет вас на поле, а сейчас – располагайтесь, наш парторг разместит вас на постой по дворам.

Нам с Петром было указано на избу неподалеку от места сбора. В ней проживала одинокая старушка. Встретила она нас приветливо, рассказывала, что недавно квартировала у нее заезжая пара механизаторов, молодые муж с женой…

– Вроде как ремонтом в колхозной мастерской занимались, а теперь вот вы, все мне не так одиноко, все повеселее. Заходите, селитесь.

Петра она определила на диван. Мне же досталась кровать с еще не застиранными пятнами на простыне от совместных ночевок гостевавшей до нас молодой пары. Видеть это было неприятно, укладываться в такую постель противно, но попросить у хозяйки чистое белье я постеснялся. Сдернул простыню, встряхнул ее, перевернул, застелил другой стороной и этим успокоился, смирился с тем, что досталось.

Поутру бабуля заботливо покормила нас пшенной кашей.

– В обед, – подсказала она, – в колхозной столовой вас попотчуют. Все свое, свежее. Девки наши внимательные, аккуратные, старательные. Голодными не оставят. Вкусно готовят. Вот увидите.

К началу работ к нам, собравшимся на краю картофельного поля, подкатил колхозный трактор «Беларусь» с заезженной, громыхающей расхристанными бортами тележкой, подвез нехитрый рабочий инвентарь: холщевые мешки да железные ведра.

Весь рабочий день мы копошились в поле, на распаханных картофельных бороздах. С Петром мы почему-то разошлись, с Аркадием Резеповым, поселившимся в соседней избе, тоже. Я оказался в одной борозде с Аркашкой Пеккером, маленьким шустрым первокурсником. По ходу дела познакомились. Работником он оказался так себе, нагибаться за клубнями ему было лень, и потому он полз по борозде на коленях. Оттаскивать наполненные ведра и высыпать их в тракторную тележку он тоже отказывался, ссылаясь на то, что борта тележки очень высокие и он до них не дотягивается. Эта забота досталась мне, но я не был на него за то в обиде. Он оказался весьма болтливым, балагуром, и мне с ним было не скучно, все над кем-то или над чем-то «прикалывался»:

– Саня, – то пытливо всматриваясь вдаль, то игриво тыкаясь лбом мне в плечо, пищал он томным голосом, – скажи мне, дружище, что там? Конец борозды или горизонт?

Мне его шутки казались забавными, и я старался подыграть:

– Горизонт, Аркаша, успокойся. Это горизонт.