Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений

– Ну слава богу, – облегченно вздыхал он, – это же лучше, чем ничего?! Правда?!

Соседи, что собирали картошку слева и справа от нас, до которых доносились наши голоса, посмеивались.

День был погожим, солнечным, ярким, но не знойным, не жарким. В освежающем ветерке чувствовалось дыхание осени.

За день кропотливый физический труд не изнурил наши молодые тела. Вечером возле домашнего колодца, взбодрившись прохладной колодезной водой и переодевшись в чистые одежды, мы с Петром отправились на прогулку до деревенского клуба, где собрались такие же, как мы, не шибко утомленные дневной работой. Среди девчонок я заметил Наташу. Теперь я уже знал, как зовут ту, за которой я сюда потянулся. Увидев ее, слегка оробел, вблизи она показалась мне еще привлекательнее, чем сидя на лестнице или когда мелькала в толпе во время рабочей суеты. Преодолевая робость, я старался держаться к ней поближе, лихорадочно в уме перебирая темы, с одной из которых мог бы начаться наш разговор, и не находил подходящей. Однако приглядевшись повнимательнее, я заметил, что она, пожалуй, и не ждет от меня какого-либо разговора. Замечаю, что при каждом моем приближении она меня сторонится, прячется за подружек.

Чем же я ее смущаю? Не пойму. Так, озадаченный этим вопросом, молчком и протоптался весь вечер. Когда ж пришла пора расходиться, девчонки неторопливо, но дружно тронулись на ночлег всей своей девичьей гурьбой. Их поселили всех скопом на самом краю деревни, в большой пустующей избе. Наша с Петром была рядом. Я предложил ему:

– Давай девчонок проводим.

Он согласился. В провожатые вызвались еще несколько пацанов, в том числе и мой напарник по картофельной борозде Аркаша, который непрекращающейся болтовней своей замкнул на себя внимание всех собравшихся. Пацаны, не перебивая его словесный поток, молча слушали, девчонки похихикивали.

– Поперек одного большого леса протекала широкая река, – декламировал очередной анекдот Аркаша. – Зверям одной половины леса очень хотелось на другую половину, и наоборот. И решили они построить через реку мост. Как это сделать? Надо достать стройматериал. На общем сходе с просьбой о выделении стройматериала в министерство по строительству решили послать Волка. Он решительный, он напористый, боевой – он этот вопрос пробьет. Отправили Волка. Денек-другой ждут-пождут, на третий ползет Волк, уши поджал, спину сгорбил, хвост плетью по земле волочится. По всему видно, не сладилось дело у Волка. Звери погрустили, Волка простили, отправили Лиса. Тот пошустрее, похитрее, поизворотливее – он справится. Ждут-пождут – Лис возвращается с тем же, то бишь ни с чем. У зверей голова в напряге. Мост-то нужен. Кого ж еще послать? Ничего лучше не придумали, как отправить в минстрой Осла. Послали, а сами уж ничего от него и не ждут. Какой спрос с такого посланца? Как вдруг на лесную поляну стали прибывать строительная техника и стройматериалы: щебень, песок, цемент, арматура, доски и т. д. и т. п. Идут непрерывным потоком, состав за составом. А следом на черном «членовозе» везут пьяного Осла. Сбежались все звери, дивятся. «Как это тебе удалось?» – его спрашивают. А он таращится мутным взглядом тупой своей башки и, икая, заплетающимся языком отвечает: «Дык, дело-то плевое. Захожу я в министерство, гляжу – там все свои. Меня только и спросили: «Ты мост-то как собираешься строить, вдоль или поперек реки?» Я говорю: «Вдоль!» И все – вопрос решен. Мы это дело, как полагается, «обмыли».

Байка понравилась. От души посмеялись, кто-то решил уточнить:

– Аркаша, это ты про что? Про блат, что ли? Сейчас блатных не любят. Борются с этим.

– Да, да, – задорно отвечал Аркадий. – Сообразили как-то умники, что блат – это зло. Решили его похоронить. Изловили, уложили его в гроб, накрыли крышкой, глядь, а нужных гвоздей-то, чтоб крышку заколотить, и нету. Что делать? Пришлось блат из гроба вытаскивать и идти по блату гвозди доставать.

Уж и не знаю, над чем больше смеялись, над анекдотами или над умением Аркаши их подавать. Но скучно не было точно.

Вдруг неожиданно все вокруг притихло. Не чувствовалось даже легкого дуновения ветерка, не слышно собачьего лая, скрипа дворовых построек, шелеста листвы, иных привычных звуков. Все замерло, и в этой тишине повисло необъяснимое, но ясно осязаемое напряжение. Не сговариваясь, наша толпа остановилась, девчонки сгрудились в кучу, плотно прижались друг к другу, ребята в растерянности обступили, окружили их. Тут кто-то поднял руку вверх и выкрикнул:

– Смотрите!

На небе было две луны, одинакового размера, одинаковой формы, одинаковой яркости. Видеть такое было удивительно. Вся природа, казалось, была в изумлении. Небесное явление приковывало взгляд.

Все запрокинули головы, молча наблюдая за происходящим. Вскоре стало заметно, что одна из лун прибывает размером, растет, становится крупнее. Вот она уже вдвое, втрое больше другой, настоящей, и продолжает расти, при этом очертания ее бледнеют, размываются. Со временем это уже прозрачная дымка большого облака, сквозь которое, как сквозь вуаль, просвечивают яркие звезды. Когда облако расползлось примерно на половину небосвода, напряжение заметно спало. Почувствовалось дуновение ветерка, заскулила шальная собака, прокукарекал петух, стали проявляться прочие шорохи и звуки.

– Что это было? – толкнул меня в бок Петр.

– Может, ракету какую испытывают? – высказал я свою догадку.

– Разве ракеты так летают? Все небо в копоти, – не переставал удивляться Петр.

– Не знаю, не видел. Надо будет на Байконур попасть, поглядеть.

– Ишь, чего захотел. Какой Байконур, когда вон картошка еще не выкопана, – встрепенулся Аркаша.

Тут и остальные очнулись от оцепенения, зашевелились, и мы продолжили свой путь. Неторопливо добрели до края деревни, куда были определены на постой наши девочки. Задерживаться у крыльца они не стали, заторопились в дом.

Я окликнул Наташу. Попросил ее не спешить, мне хотелось задержать ее хотя бы на минуту. В ответ она, толкаясь с подружками, замешалась в толпе. Когда дверь за девчатами закрылась, в их помещение ломиться никто не стал. Мы развернулись и отправились восвояси.

По дороге я с грустью прикидывал: «Автобус номер тринадцать, небесное знамение, демонстративное нежелание Наташи откликнуться… Да, не к добру, похоже, все это. Надо было ехать мешать бетон, достраивать коровник».

Однако картофельные дела наши продолжались. То в поле, то в столовой с Наташей мы часто пересекались, и я не оставлял попыток заговорить с ней, но тщетно – от каких-либо разговоров, пусть даже самых обыденных, невинных, она проворно увиливала. Это больно царапало мое самолюбие, настораживало, заставляло призадуматься, что ж во мне противного, отталкивающего? Чего сейчас я делаю не так? Сколько себя помню, девичьим вниманием я не был обделен – и вдруг такой облом, не могу даже поговорить с понравившейся мне девушкой. И чем больше я к ней присматривался, тем более яркой, привлекательной, манящей она мне казалась.

Мысленно я отстранился тогда от всего, что происходило вокруг, в то, чем был занят, оставался не вовлеченным, делал спустя рукава, кое-как, машинально. Все мысли были о Наташе. Я ждал и представлял тот миг, когда настроение ее переменится, она не отшарахнется при моем появлении и начнем мы, наконец, спокойный задушевный разговор. Побредем куда-нибудь, и никто и ничто не будет нам помехой. Как же будет это глубоко, проникновенно, душевно, так чудесно, что захочется тому мгновенью приказать «замри».

Мечты, мечты… Сегодня возле столовой я заметил, что она выглядит чем-то озабоченной и держится как-то особняком. Еще толком не сообразив, о чем с ней говорить, я не спеша направился в ее сторону. Мое приближение она заметила, и, похоже, это опять ее не обрадовало. Она встрепенулась и упорхнула, как испуганная пташка.

– Эх, Наташка, Наташка… – досадовал я.

Я ж видел и понимал – случилось что-то, и хотел помочь ей, а она шарахается от меня, как от чумного. Досада овладела мною настолько, что я потерял аппетит. Не садясь за обеденный стол, ушел, побрел на берег мутного пруда и долго в задумчивом небытии стоял там, разглядывая барахтающихся в болотной тине уток.

В тот день я больше не пошел на поле. Вернулся во временно приютившую нас с Петром избу, не раздеваясь, брякнулся в кровать и до вечера бесцельно провалялся, тупо таращась в потолок.

Хозяйка дома пару раз окликнула меня:

– Чавой-то ты? Нешто захворал?

– Да, – согласился я, – что-то занеможилось.

– Может, докторшу позвать? Танька тут у нас – девка добрая, чуткая. Порошки у ней есть всякие.

– Да нет, не надо. Чего я ей скажу? Что устал?

– Вот ведь како дело. Устал. Неделю еще не проработали, а он уж устал… Чудно… Ну, поваляйся, нынче день-то уж к вечеру, а к завтрему оклемайся, на работу ступай, а то ведь хватятся тебя, поругают.

– Ладно, – согласился я, лишь бы бабка отстала, хотя перспектива снова выйти в поле, средь копошащейся толпы снова увидеть Наташу, смотреть ей вслед, осознавать ее неприступность и переживать это… Нет, это было уж слишком, слишком больно. Как унять эту боль? Как скрыть ее, чтоб не выставляться на посмешище окружающим? Как с этим справиться?

Терзаемый этими мыслями, я провалялся до вечера, так толком и не отдохнув и не обретя успокоения.

Вернулся с работы Петр и припер меня тем же вопросом, что и бабка:

– Ты чего это сачкуешь?

Я отмахнулся от него, и он, слава богу, приставать с дотошными расспросами не стал, перевел разговор на другое:

– Нас сегодня отпустили с поля пораньше. Миркушкин приехал. На вечер объявили комсомольское собрание.

– Это кто ж такой?

– Здрасьте… Начальство надо знать и по фамилии, и в лицо. Год проучился, а университетского комсомольского вожака не знаешь?

– Да что-то не припомню. Кажись, не встречались.

– Вот и увидишь, и познакомишься.

– А оно мне надо?

– Не балуй. С поля удрал, все сделали вид, что этого не заметили. Не явишься на собрание – получишь нагоняй и за то, и за это. Хватит ваньку валять. Подымайся, умывайся, одевайся, пойдем. Время уже.

Спорить, отбрыкиваться я не стал, и малое время спустя мы были уже в клубе.

Войдя в помещение, предложил Петру не зарываться в толпу, а притулиться в заднем ряду, ближе к выходу. Он не возражал. Так мы и сделали.