Планета в клетке

– Знаешь, друг мой, ты почти прав. Они и натянуть её пытались, и чуть не взорвали. Словом, кусочек надо вмонтировать на положенное место, но сначала его нужно вернуть.

– И ты ищешь?

– Перемежая поиски с интересом к пепельным блондинкам, ты хотел сказать?

– Я не хотел.

– Хотел, хотел. В общем, я – тот, кто должен возвращаться.

– Откуда возвращаться?

– Оттуда.

– Если ты, – прошипел он, стискивая кулак в кармане и вообще всячески выказывая признаки неуравновешенной психики, – не будешь говорить серьёзно, я – пас.

– Я и говорю. Я должен возвращаться, даже если я умру.

Кулак в кармане обмяк.

– Ты… из этих?

– Или из тех. Не уточняй, если не силён в притяжательных частях речи.

Он не отошёл в сторону и не пал ниц. Я в нём не ошибся.

– Я думал, ты выдумка. В смысле, не ты лично.

Я завздыхал:

– Хорошо бы.

Он снова на секунду напрягся, но выскакивать с новой порцией сомнений в моей серьёзности не стал.

– Или тебе фокус показать? Нет? Я так и думал. Не буду.

Он разжал кулак с запиской… сначала-то он вытащил его из кармана.

– И здесь…

– Те, кого я навещу первым делом.

Он протянул мне листок.

– Мы.

– Что-с?

– Я не силён в частях речи, это верно. Но… «Мы».

Я помолчал в нужную плепорцию, как говаривал некий кузнец.

– Ценю.

«Мы» отошли от крыльца, где львиное семейство продолжало заниматься будничными делами, и, миновав площадь, по которой мотался сорванный мной листок, спустились в город.

История джентри

Многие из наиболее блистательных эффектов карточных фокусов достигаются с помощью уловки, при которой карта, открыто показанная, превращается затем в другую. Существует несколько способов подмены.

250 фокусов для всех.

– Как странно… Наш народ обрёл независимость семьдесят тысяч лет тому назад, а мы по прежнему так боимся её утратить, что содержим секретных сотрудников? Мы содержим секретных сотрудников? Да?

Негромкий голос звучал с благородной приглушённостью и выдавал внутреннюю уверенность говорившего.

– Ну, что вы, ваше величество… прости – Джонатан.

Комната была спартанского типа, на маленьком диванчике двое собеседников, казалось, уже семьдесят тысяч лет размышляли над шахматной доской.

– Я потому вас спрашиваю, господин глава разведки, что вы всегда поддерживали во мне убеждение относительно недопустимости восстановления полицейского государства.

– Конечно… Джонатан.

Остролицый собеседник мрачновато улыбнулся.

– Значит, вы уверены, что некоторые из нас способны изменить идеалам гуманизма?

– Боюсь, что так…

– Значит, тысячи лет, что наш народ скрывался от преследования, послужили не для того, чтобы выковать безупречный народный характер. – Подхватил сидевший справа от доски, и, наклонившись над белым королём, потрогал кончиком указательного пальца губы.

Остролицый глава разведки бросил на него быстрый взгляд – позиция короля обнадёживала, если столь светлое слово подходило для обстоятельств скорее безутешных.

Тот, кто не терпел слов «ваше величество», похоже, тоже об этом задумался. Красивое лицо его, с высоким лбом и дерзко выставленным и вдобавок раздвоенным подбородком, несло на себе вечную тень раздумий – а о чём может раздумывать Джонатан, как не о судьбах своего Отечества?

Если так можно выразиться – а главе разведке можно всё и даже чуть больше – король (тот, что не на доске) предпочитал находиться по отношению к этому миру в профиль. Суть его души – а остролицый хорошо помнил, что это за душа и на сколь многое она способна – заключалась в линиях, а не в красках.

Смуглый король всегда бывал бледен по утрам, когда чаще всего заканчивал свою добровольную вахту над какой-нибудь толстой книгой из наследия джуни, и даже шлем его изничтоженных тревожной рукой личного цирюльника кудрей (добряк позволял себе ворчать, занося ножницы, как он выражался, над природным венцом его величества) тускнел с каждым рывком Звезды, огибающей в Ладье Бесконечного Океана планету, носившую на памяти джентри столько имён, что первоначальное вот-вот и стёрлось бы из этой почти всеобъемлющей памяти.

Да, он был бледен. И сейчас, когда трижды и седмижды извинившись перед верным главой разведки за поднятую вчера тревогу, старался завершить партию, навязанную ему остролицым.

– Насчёт Фортунатия… – Внезапно сказал он, внезапно же поднимая на соперника взор такой острый и живой, что более восприимчивый из рода джентри, несомненно, вздрогнул бы.

И это было всё, что он сказал.

Когда Джонатан обрывал фразы, они застывали в воздухе, как нечто совершенное и задуманное именно в таком вот виде – имя… и многоточие, отмеченное в пространстве между собеседниками зримыми выбоинами. Кажется, речь не такое уж пустое изобретение – а ведь джентри многие и многие эпохи спокойно обходились без неё, справедливо считая, как написал мудрейший из джуни, что всякая изречённая мысль – есть ложь.

Правда, в самом этом определении заключалось его опровержение, вроде старинной игры «Комната заперта снаружи, а ключ внутри».