Бык и бабочка

– Черт! – внезапно вскрикивает мать. – Я же просила тебя не говорить мне под руку, когда я крашусь. Теперь придется стирать и начинать все заново.

Сердце Игоря начинает учащенно биться. Ему хочется, чтобы мать подошла к нему и обняла его, но она сидит и смотрит в зеркало. Но внезапно, сам не поняв отчего, Игорь открывает глаза и видит перед собой улыбающееся лицо Евы.

– Что ты там бормочешь, никак не пойму, – произносит с улыбкой Ева. – Бормочешь и бормочешь, вначале я даже подумала, что ты со мной разговариваешь, ан нет.

– Теперь придется все стирать и начинать заново, – произносит неосознанного последние слова матери он, еще до конца не проснувшись, и Ева окончательно будит его своим поцелуем в губы.

Игорь чувствует теплоту Евы, он улыбается, что нега теплотой растекается у него по душе. Он понимает, что ему снился сон, и он думает, что если увидит мать в своем сне еще раз, то обязательно ей скажет спасибо за то, что она его недолюбила. Потому что эта недолюбленность послужила поводом отыскать в этом мире Еву, чтобы она наградила его собою сполна.

14

– Из всех комнат нашей необъятной родины предпочитаю туалетную! – говорит Ева, пустившаяся в слегка ироничное и пространное рассуждение. – Потому что она маленькая, а в маленькой комнате одиночество кажется не таким уж большим и концентрация собственной жизни кажется выше. Чем меньше комната, тем больше в ней видна твоя жизнь. Выходит, самый обычный сортир – это почти спасение, своеобразное политическое убежище для моей измученной души, – улыбается Ева.

Всем кажется, что Ева шутит, и ей так кажется тоже. Но эти шутки порождены страхом умереть в уборной, как одна из русских цариц. Ева считает, что все царицы погибают в отнюдь не подобающим им местам. И ей страшно повторить их участь, поскольку смерть на унитазе ей кажется унизительной, сколько бы она не шутила над ней. Посредством шуток Еве все-таки лишь на время удается взять контроль над своим страхом.

– Ева Александровна, – хохочет Лена, – ну вы как всегда смешите меня. Ой, я сейчас умру от смеха, у меня от смеха уже заболел живот.

Ева говорит не такие уж смешные вещи, но Лена склонна преувеличивать все, что говорит или делает Ева, поэтому Лена хохочет.

– Пусть привыкает твой хлопец, который внутри тебя, – отвечает как всегда с изрядной долей иронии Ева. – Небольшая встряска ему сейчас не помешает. А то ведь в жизни его ждет так много потрясений, а к ним, между прочим, нужно готовиться еще в утробе матери.

– Ой, чуть не забыла, – останавливает усилием воли свой смех Лена, – одна молодая женщина спрашивала меня о вас, хотела встретиться с вами и даже просила передать вам записку. Но записку я не взяла, я же знаю, вы этого не любите. Как вы говорите, поклонники до добра не доведут, но…

Еву не интересует та информация, которую ей сообщает Лена, потому что Ева не любит общаться с поклонниками.

– Что но? – спрашивает Ева не из интереса, а скорее из вежливости.

– Я должна вам сказать, – с осторожной интонацией произносит Лена, – что я эту женщину видела с Игорем. С вашим Игорем и…

– Что и? – уже заинтересованно спрашивает Ева.

– И она вешалась ему на шею, – добавляет Лена, боясь сообщить что-то лишнее, что-то, что сделает Еве больно. – И есть еще кое-что…

– Что?! – уже с нетерпением спрашивает Ева, не желающая контролировать себя, чтобы не тратить понапрасну энергию.

– Сейчас она сидит в кафе, которое в этой гостинице. Ну, это я так говорю, если вам нужно, – торопливо сообщает Лена, желающая во всем служить Еве. – Я проверяла, она сейчас там, – добавляет она, – если хотите, я вам ее покажу, чтоб вы точно знали врага в лицо.

Лена знает, что перед Евой нужно быть честной до конца, до предела, как перед Богом. Поэтому она не может умолчать о том, что видела. К тому же, Ева сама определяет, какая для нее информация лишняя, а какая нет, поэтому ей можно сообщать все, а Ева потом сама разберется.

– Не стоит, – в утвердительной манере отвечает Ева. – Я в сортир, – с улыбкой отвечает Ева. – Моя физиологическая нужда всегда была превыше потребности удовлетворить свое любопытство, – смеется она.

Ева не хочет показывать свои чувства Лене, но она чувствует волнение. Она понимает, о какой женщине говорит Лена. И ей очень хочется посмотреть на нее. Ей хочется посмотреть на ту, которая заменит Игорю ее после того, как она уйдет из жизни. Поэтому вместо того, чтобы пойти туда, куда Ева собиралась, Ева направляется в кафе, которое находится в гостинице. Ева уверенна, что она непременно узнает женщину Игоря, потому что эта женщина будет похожа на нее. Ева чувствует дрожь.

В кафе мало людей, в основном это пары, а одиноких женщин всего две, и одна из них Вера. Вера сидит за барной стойкой, а Ева смотрит на нее со спину. Ева отмечает природную стать Веры, и ей даже в какой-то степени льстит, что Игорь выбрал такую утонченную женщину, потому что внутренне Ева уже ассоциирует ее с собой. Ева не знает, что Игорь расстался с Верой, но даже если бы она знала, это бы ничего не поменяло. Смотря на Веру, Ева как будто смотрит на себя, но только ту себя, которой она была лет двадцать – двадцать пять назад. И Еве хочется поговорить с Верой, потому что ей хочется уберечь ее от ошибок, которые она совершила в прошлом. Ева через Веру хочет поговорить сама с собой, с той собой, которой она была больше двадцати лет назад.

Ева садится за свободный столик в углу, откуда ее будет не видно. Ева смотрит и смотрит на Веру, она видит, как Вера поднимает коктейль и делает глоток. И этот глоток как будто бы оказывается в желудке Евы. Ева как будто пьянеет от того коктейля, который пьет Вера. Внезапно Вера оборачивается, и сердце Евы замирает. Вера чувствует, что на нее кто-то смотрит. Еве хочется, чтобы их глаза встретились, ей хочется обменяться взглядами со своей соперницей, которую Ева теперь воспринимает как свое отражение в зеркале времени. Вера для Евы не враг и не друг, она исполнительница ее миссии на Земле, она – хранительница Игоря на земле. Взгляд Веры скользит по поверхности столиков и не касается Евы. Вера почему-то не замечает ее, то ли потому, что пьяна, то ли потому, что Ева села за столик в самом углу, и ее не видно. Еве жаль, что она не смогла посмотреть этой молодой женщине в глаза, но она сидит за столиком в кафе и от всей души желает ей счастья. Она мысленно дает напутствие Вере и просит, чтобы здесь на земле Вера берегла ее Игоря, пока она будет на небе ждать встречи с ним. Ева благодарит ее за то, что она будет жить с ее вечным мужем. Благодарит от всего сердца.

15

До того момента, как Игорь принял решение о расставании, Вера наблюдала за тем, как это расставание брезжит в воздухе, живя в будущем и процарапываясь сквозь его толщу в настоящее. А потом оно просто возникло, как возникает в интерьере гостиной ваза с цветами, доселе просившаяся туда без всякого на то разрешения, потому что она должна быть там. Потому что по законам гармонии так лучше.

Вера входит в свой номер гостиницы и бросает взгляд на вазу с веткой сирени. Еще вчера ее не было, и ее наверняка ее туда поставила горничная, потому что так лучше. Вера становится напротив нее и понимает, что так действительно лучше, но от запаха сирени у нее кружится голова. Эта сирень воспринимается ею как утешительный приз за то, что ее оставил любимый мужчина. Сирень действительно хороша, и она самым прекрасным образом вписывает в интерьер ее гостиничной комнаты, но Вере очень тяжело принять эти перемены, как будто в них есть какая-то злая чудовищная насмешка над ее теперешним состоянием. Вере не хочется придавать важность этим цветам в вазе, поэтому она проходит в комнату, желая как-то отвлечь себя от всего происходящего.

– Да, мне нужен билет именно на этот поезд, – говорит она очень серьезно повзрослевшим за эти два дня голосом в трубку, – спасибо, я подожду, – учтиво говорит она, держа телефонную трубку возле уха, в котором блестит маленькая бриллиантовая сережка.

Эти сережки подарил ей когда-то Игорь, точнее она их выпросила у него взамен того, что она будет чаще молчать. Основной претензией Игоря к ней было то, что ее слишком много. Он хотел, чтобы она чаще молчала, потому что от нее молчания ее становилось меньше. Он купил ей эти сережки в обмен на ее молчание, заказав их через интернет. С тех пор Вера носила их, почти не снимая, она даже иногда забывала о том, что они на ней. Но сейчас ей абсолютно все, как будто бы сговорившись, начинает напоминать ей о ее прошлом с ним. И эта ветка сирени как символ их расставания никак не выходит у нее из головы, как будто это ветку сирени поставили не на тумбочку, а ей в голову.

– Спасибо, спасибо, – произносит она в трубку, – электронная регистрация – это как раз то, что нужно. Одну минуту, – Вера, прижав к уху сотовый телефон, открывает свой заранее взятый из сумочки паспорт и диктует по телефону свои данные, искренне удивляясь году своего рожденья. Как будто ее физическое тело должно было повзрослеть вместе с ее душой.

Вера не любит свой паспорт, она никогда его не любила, потому он был слишком официальный. Она даже старалась реже брать его в руки, чтобы ненароком не испортить, чтобы не подписать в графе пол – неизвестен, или поставить прочерк, а вместо даты рождения написать – без возраста, а вместо имени написать – никто. Ей хотелось сделать свой паспорт максимально соответствующим своей сущности и своему мироощущению, но она всегда понимала, что этого делать нельзя. А сейчас, как никогда раньше, ей очень хотелось что-нибудь сотворить с ним, потому что энергия разрушения, бродившая в ней, искала выхода.

Вера кладет телефон на стол и с паспортом в руках подходит к вазе с веткой сирени. Паспорт, бриллиантовые серьги в ее ушах и ветка сирени, что все, что ее сейчас интересует. Вера понимает, что если она сейчас испортит свой паспорт, то она не сможет уехать. Но от этого ей еще больше хочется его испортить. Она останавливается напротив вазы, прислонившись к стене, и начинает мысленно сочинять композицию из паспорта, сережек и ветки сирени. Она думает, что с ними можно сделать, чтобы сразу все, что печалит ее, превратилось в картину, в произведение искусства, которое можно просто созерцать без страдания.

Вера вынимает из ушей сережки и, немного подержав их в руке, бросает их в вазу. Она думает о том, что горничная, которая будет убирать после нее номер, очень удивится, обнаружив на дне вазы серьги. Вера берет и, осторожно раскрыв свой паспорт, кладет его сверху сирени, и он ей начинает одновременно напоминать красную птицу, расправившую крылья и крышу дома. Вера отходит назад и смотрит на получившуюся композицию. По идее, ей должно было стать легче, но легче ей почему-то не стало и не становится. Ей становится грустно, потому что для нее становится очевидным, что она ничего не может сделать ни с памятью об Игоре, выражающейся в сережках, ни со своим происхождением, о котором ей напоминает ее паспорт, ни с их разлукой, стоящей в вазе на тумбочке. Она не может преобразовать это в произведение искусства, потому что то, что она сделала, выглядит, по меньшей мере, никак. Это никак ее пугает, потому что она вдобавок ко всему чувствует себя никем. Она – это никто, которое делает никак, не получая от этого ничего. Вере хотелось бы, чтобы у нее вместо произведения искусства родились хотя бы слезы, но и их у нее не выходит. Как будто они где-то застряли.

– Никто, никак и ничего. Ничего, – произносит тихо Вера, – а это и есть безысходность, – произносит негромко и почти обреченно она, повинуясь голосу своего подсознания.

Внезапно телефон, лежащий на столе, начинает звонить. Вера подходит к столу и видит, что ей звонит ее мать. Но Вера раньше бы никогда не взяла трубку, но сейчас ее рука берет телефон, потому что к трем определяющим ее состояние словам добавляется еще – помоги и спаси.

16

– Что это за ерунда? – произносит спросонья Ева, как будто все, что происходит в мире, она делится на то, что ерунда, и то, что не очень ерунда. – Детский сад штаны на лямках! – немного иронично, но жестко добавляет она. – В эти игры тебе нужно играть с девочками в своей песочнице. Или ты думаешь, что раз с меня песок уже сыпется, то можно и здесь игрануть, и ничего тебе за это не будет? – окончательно в шутку переводит свое искреннее недовольство Ева, чтобы не быть с ним особенно жестокой.

Жан смущенно улыбается, стараясь не показать свою обиду, и отходит от Евы. Вся его вина состоит в том, что он игриво пощекотал ее возле подмышки, чтобы разбудить ее. Ева в последнее время стало много спать из-за слабости или из-за тех таблеток, которые она принимает от рака. Но Жан не понимает, почему его игривая ласка вызывает в Еве приступ недовольства. Раньше он мог щекотать женщин там, где он считал нужным, и они принимали его игру, а с Евой этот номер не прошел. Она воспринимала в штыки любой намек со стороны Жана на серьезные отношения, в основе которых лежит что-то больше, чем просто физическая близость. Она не подпускала его к душе, к которой он намеревался проникнуть через ее подмышку.

– Я так и не думал, – отвечает сдержанно Жан, чтобы что-то ответить и не выглядеть глупо. – Я просто хотел тебя рассмешить, – в свое оправдание произносит он и успокаивается.

– Обхохочешься, – с иронией добавляет Ева, понимая, что у нее ужасно кружится голова и что она не хочет, чтобы Жан видел, как она грохнется в обморок. Ведь он наверняка будет с надрывом задавать ей свои тупые вопросы: «Что с тобой?! Что случилось?!». Ева всегда скептически относилась к панике, особенно когда это паника касалась ее. Она же не могла ему просто ответить: «Я умираю, красавчик, поэтому закрой свой двадцати трех годовалый рот и дай мне это сделать хотя бы спокойно». Ева еще раз сквозь головокружение смотрит на своего недавно оперившегося любовника, который грызет взятые со стола сушки, и понимает, что она бы действительно так сказать не смогла. – Я чем-то отравилась в нашем кафе, – произносит Ева, чтобы как-то оправдать то, что она может в любой момент потерять сознание. – Нажралась несвежих сосисок, поэтому меня мутит и хочется блевать. А еще я чувствую, что вот-вот могу грохнуться в обморок, – говорит она, чтобы не испугать Жана, если это произойдет.

Ева считает, что Жану ни к чему знать про ее болезнь, потому что она не вынесет сочувствия в его глазах. Ева не хочет, чтобы вообще кто-то знал про ее болезнь, потому что она хочет свои последние месяцы, что ей остались, недели или даже дни прожить по-человечески. Как нормальная женщина-режиссер, контролируя ситуацию.

– Мне кажется, что ты не отравилась, – спокойно заявляет Жан. – Мне кажется, что все дело в тех таблетках, что ты принимаешь, – говорит он с той же интонацией. – У тебя что, рак?

Ева напряженно смотрит в глаза уставившегося на нее Жана, а потом отводит взгляд. Она не верит своим ушам, поэтому ей нужно время, чтобы прийти в себя.

– Один мой друг принимал точно такие же, и у него был рак. Он думал, что он не выкарабкается, а сам выкарабкался. Правда, несмотря на это, он умер. Только не от рака в результате нечастного случая на дороге. Судьба-а, – глубокомысленно добавляет Жан и снова смотрит на Еву, ожидая ее реакции.

– Ах ты, паршивец! – кричит в гневе она и пытается встать. – Грязный маленький паршивец, – Ева встает и понимает, что ее шатает, поэтому она снова садится на диван. – Я подобрала тебя на помойке духа, пустила на сцену, а ты еще смеешь копаться в моих вещах!

– Я не копался, – так же сдержано сообщает Жан, продолжая как ни в чем не бывало грызть сушки. – Она, – говорит он, имея в виду упаковку таблеток, – просто торчит из твоей сумки. Но я не трогал таблетки, можешь пересчитать.

Жан грызет сушки и говорит спокойно не потому, что ему безразлична Ева, а скорее от того, что он ничего не может сделать. Ему очень хочется что-то сделать, но единственное, что оказывается ему по зубам – это сушки, лежащие на столе. Поглощая сушки, он хоть каким-то образом компенсирует свою жажду действий.

Взгляд Евы постепенно перемещается в сторону своей черно-сиреневой сумки, и она понимает, что действительно не закрыла ее, и пачка с таблетками торчит из нее. Ева так долго скрывала свою болезнь, и об ее болезни так долго никто не догадывался, что Ева на какое-то время потеряла бдительность. Ее потеря бдительности очень быстро дала свои плоды.

– Может быть и так, – через какое время отвечает, отвернувшаяся к стене Ева. Еве не хочется остатки своей энергии тратить на то, что врать и изворачиваться. К тому же, Жан не так много для нее значит, чтобы щадить его чувства. – Только это никого не касается, – почти равнодушно заявляет она.

– И какая у тебя степень? – наконец, перестав есть сушки, спрашивает очень просто Жан. Он спрашивает очень просто, без содрогания и ярко выраженной жалости, как будто рак для него это обычное дело.