Рассказы от первого лица

– Иди, я сама.

Сконфуженный, покраснев лицом, я отдал тряпку и вышел на кухню. Я уже не плакал, я был пуст внутри, и не хотел ничего чувствовать. Я боялся эту женщину в соседней комнате, я мечтал не увидеть ее больше никогда в жизни. Я начинал ее ненавидеть.

Через недельку старуха померла. Не на моих руках, слава Богу – на маминых. Похоронив, родители вывезли из квартиры старухин хлам, и пустили туда квартиросъемщиков.

После окончания школы, я поступил в университет на художественно-графический факультет и съехал от родителей в общежитие. Хотя особой надобности в этом не было, потому что университет находился в паре остановок от нашего дома. Но мне хотелось отделаться от родителей – от маминой грубой заботы, от папиных вялых наставлений.

Я окончил учебу в университете, и мне оставалось лишь сдать выпускные экзамены, защитить диплом. Я приехал домой с рюкзаком и большой спортивной сумкой, набитыми вещами. Родители встретили меня равнодушно. Я сел в зале за низкий журнальный столик пить чай с пирожками. Папа сидел рядом на диване загипнотизированный телевизором. Мама стояла в дверях кухни, долго вытирала руки о фартук, и тоже не выныривая из любимого сериала.

Я приготовился к тяжелым переговорам с мамой. Мне нужна была моя квартира. Жуя пирожок, я сказал об этом:

– Мам, откажи квартирантам, я хочу въехать в квартиру.

До мамы, видимо, не сразу дошли мои слова, поэтому она еще какое-то время улыбалась телевизору. Но когда, наконец, дошли, она медленно перевела на меня ошарашенный взгляд, ее руки подперли массивные бока, и она уже собиралась говорить. Но тут неожиданно для всех заговорил папа. Обычно маму он побаивался, как и я впрочем, но сейчас он был так увлечен сценами чужой жизни, что не заметил маминой воинственной позы. Поэтому, не обращаясь ни к кому, не отрываясь от телевизора, сказал:

– Ишь, ты какой. Квартиру ему подавай. Где это видано, в двадцать-то лет. Да я в твоем возрасте вкалывал, спины не разгибал. И сейчас вкалываю. Думаешь, так просто все в жизни достается, я вон как вкалываю…

И тут мамин разъяренный взгляд переключился на папу.

– Вкалывает он! Диван просиживать тебе тяжело, что ли? Где ты в двадцать то работал? Там же где и сейчас? Полдня за две копейки? Эту ты квартиру заработал что ли? Или ту, за которую мы с Мишкой бабки жопу мыли? Работничек!

Мама посмотрела снова на меня. Я сжался под ее взглядом и ждал вердикта.

– Ремонт сам сделаешь, а коммунальные буду платить пока работу не найдешь.

И она ушла на кухню. Думаю, мама сама была в шоке от всего произошедшего. Ей было жалко терять деньги, которые платили квартиранты, но она нашла, как себя успокоить. Уже через полчаса она обзванивала своих подруг и невзначай упоминала, о том, что подарила сыну квартиру. И от каждого упоминания об этом расцветала на глазах.

– Ксюш, – позвал я свою обиженную гостью.

Она отложила книгу и вопросительно посмотрела на меня.

– Ты знаешь, что я не смотрю на тебя как на женщину?

Я хотел ее смутить и у меня это получилось. Ксюша покраснела лицом, отчего ее девичьи прыщи стали еще заметнее, и она сразу подурнела. Ее смутило не мое отношение, а слово «женщина», которое она к себе еще не применяла. Уже намного позже, будучи моей законной супругой, она мне скажет, что тогда была очень рада этим моим словам. Она не хотела быть для меня женщиной, не хотела быть моим другом. Ей просто нравилось, как пахли мои краски.

– Не понимаю, зачем ты это делаешь…

На этот раз Ксюша ушла. Не от обиды, просто так уйти было проще, чем подняться с кровати и сказать «пока».

Я продолжил писать, и после неприятных воспоминаний, которые Ксюша во мне всколыхнула, решил себя побаловать воспоминаниями о нашем с ней знакомстве. Я ему улыбаюсь по сей день.

Это был день моего переезда в свою квартиру. Мама, сделав широкий жест, не свойственный ее натуре, теперь старалась, как можно меньше принимать финансового участия в моей жизни. Поэтому перевозить свои вещи я должен был за свои деньги. А их было не так много. Но если мольберт, табурет и пару коробок с вещами я бы еще мог провезти в троллейбусе, то для перевозки дивана все равно бы пришлось нанимать грузовую машину. Что я, собственно, и сделал на последние оставшиеся от стипендии деньги. Даже пришлось немного занять у соседа, с тем чтобы, конечно, не возвращать самому – к родителям наведываться теперь я буду очень редко, рассудил я, так что вернуть долг он потребует уже с мамы.

Так за перевозку вещей я заплатил, и водитель даже помог мне их выгрузить возле подъезда.

– Поможете занести? – наивно спросил я – мне на первый этаж.

Он назвал свою цену. Я выругался себе под нос. На что водитель, равнодушно хлопнув дверью автомобиля, уехал.

Я приподнял диван за один край и поволок его к двери подъезда. Потом пододвинул в том же направлении другой край. В итоге диван загородил проход в подъезд и из него, а я стоял рядом – растерянный и злой. И как, оказалось, стоял я не один. Еще девушка за моей спиной. Она стояла молча, и покорно ждала, что я что-нибудь сотворю с этим диваном и дам ей пройти. Всю свою злость на водителя грузовика и на диван я направил на это тихое существо.

– Что смотришь? – почти крикнул я ей, хотя она стояла достаточно близко – лучше бы помогла!

Тогда она подошла к противоположному от меня краю дивана и взялась за него. Я немного опешил, но быстро сообразив, начал поднимать свой край. Так мы втащили диван в подъезд и остановились у ступенек. Поставили. Девушка тяжело дышала и потирала уставшие руки.

– А на какой этаж?

Я кивнул на дверь своей квартиры.

– Первый.

– Я сейчас папу позову –радостно сказала она.

Девушка легко вбежала по ступенькам на первый этаж и скрылась за дверью, той, что была напротив моей. Вышла с высоким мужчиной, в потрепанных шортах. Мы с ним затащили диван в квартиру, а она осталась стоять в уголке лестничной площадки. Я пожал в благодарность и на прощание дяди Кириллу руку, мы с ним успели познакомиться, а он, как, и принято, сказал – «если что – зови». Девушка уже собиралась отправиться вслед за папой обратно домой, но я остановил ее словами:

– Приходи вечером, будем шкаф двигать – подмигнул я ей. Это было мое «спасибо».

Она не улыбнулась в ответ, но вечером пришла. Шкафа у меня не оказалось, все вещи лежали в коробках в углу комнаты. Я спросил ее имя и предложил сесть на диван, который и был моей единственной мебелью, не считая, конечно, стула и мольберта. Она села. Предложил ей чай – к моему облегчению она отказалась. У меня был всего один стакан и вместо чайника электрический кипятильник. Стакан этот я привез из своей общажной жизни, в которой редко его мыл, и на нем оставались следы дешевой чайной заварки.

Нам было не по себе, но ей хуже, это меня немного приободрило. Я достал из одной коробки книги с иллюстрациями живописных картин и предложил их полистать. Я немного мог о них рассказать, но видимо достаточно, чтобы казаться ей знатоком.

И Ксюша стала приходить почти каждый день. Боже, как она много молчала! Я пытался понять – отчего? То ли ей было уютно в своей тишине, то ли от непреодолимой девичьей стеснительности? А значит, она молчала или от силы, или от слабости. Так что в ней все же была какая-то загадка.

А вообще, я не был в ней заинтересован. Она меня не волновала. Но я быстро нашел свое удовольствие в нашем незатейливом общении. Я был ее героем, о чем читал в ее глазах, и что было мне весьма лестно, и я был ее мучителем, просто злым гением, что забавляло меня не меньше.

Героем – только в ее голове, а вот мучил я ее действительно часто. Особенно с тех пор как начал чувствовать ее девичий интерес к себе. Ей было семнадцать – самое время заиметь расположение к кому-либо. И я стал говорить с ней о женщинах. Хвастать чужой красотой, хвалить чужой ум. А Ксюша не была красивой, не была умной – она была особенной. Но этой своею особенностью она мучилась, не понимала ее, не признавала. А внешне Ксюша была высокой и худой. Именно худой, а не худенькой. Потом моя мама скажет просто – «швабра». А по мне – проволочка. А в целом про Ксюшу внешнюю вот что можно рассказать:

Ксюша, ко всему прочему, была старомодна. Она вела дневник, когда все уже жили напоказ. Но ее дневник не был тетрадкой с проставленными датами. Это была стопка листов, сложенная в отдельную папку. Когда наша с Ксюшей любовь переживала сложные времена, и Ксюша ушла от меня в первый раз, я нашел их в ее вещах.

Я посветил им целый вечер, плавно перешедший в ночь. Я читал отрывочно, многое не до конца, не все было мне интересно. Я читал там, где был я. Так вот, там я и прочел такую заметку: «Я смотрю на окружающих меня людей, особенно женщин, и удивляюсь – неужели они так сильно чувствуют свое тело, что так много занимаются им? Раскрашивают, разрисовывают, красиво одевают. Я же своего почти не чувствую. Оно существует у меня в виде отдельных ощущений. Например, я люблю ощущать его чистым, в уютном тепле и сытым. Я смотрю на свое лицо в зеркало, рассматриваю свое тело, когда мою его, и опять же удивляюсь – нет, не ему, а этим людям, у которых получается как-то сопоставлять то тело, которое они наблюдают сверху, с собой. А у меня это плохо получается, может быть поэтому я не испытываю ни гордости за него, ни стыда.

Но бывает я обретаю свое тело достаточно явно, но это с Мишей, он извлекает его из неоткуда для меня. В такие моменты мне кажется, что внутри меня море – не спокойное, густое, теплое».

А вот еще где есть обо мне, и так отчетливо о ней: «Миша любит во мне человека. Я благодарна ему за это. Потому что и сама больше всего ценю в себе человека, нежели женщину. Женщина я лишь в его руках, еще больше ею стану, знаю точно, когда смогу взрастить в себе новую жизнь, во все остальное время – я человек».

Не знаю, ошибалась ли Ксюша на мой счет, но любя ее, я не искал в ней ни женщину, ни человека, я любил ее как явление. Как нечто необходимое, как свет, как тепло. Она и была им для меня. Но несмотря на это, я мучил ее безжалостно, особенно в те вечера, когда она была моей гостьей.

Например, я рассказывал ей о свое будущей жене. Я говорил, не отрываясь от тетради с набросками:

– Я хочу, чтобы в моем доме было чисто как в музее и вкусно как в ресторане. Мы оба будем свободны до крайности, мы будем много заниматься творчеством и любовью.

От последней фразы моя рука дрогнула и линия, которую я тщательно выводил на бумаге, уродливо искривилась. И Ксюша, еле заметно, вздрогнула. Думаю, к тому моменту мы оба уже думали о совместной плотской любви.

Я говорил еще много всяких надуманных глупостей, чтобы просто помучить ее, зная о ее неуверенности в себе, излишней рефлексии. Я хотел нащупать в ней камень, хотел, чтобы она подняла на меня дерзкие глаза и спросила: «А что ты взамен? Что ты можешь? Что ты из себя представляешь?»

Но она молчала, и я спрашивал, опять же зная, что мой вопрос измучает ее:

– А чего же хочешь ты, Ксюша?