Рассказы от первого лица

Ксюша краснела когда речь заходила о ней. Она бы промолчала, но на прямой вопрос было нельзя, и она это знала.

– Я хочу разбогатеть.

Признаться, ей удалось меня искренне удивить, я даже отложил свое занятие и посмотрел на нее. Она сидела на кровати в пару метрах от моего стула. Стул был выше кровати, поэтому я смотрел на нее сверху вниз, и мне это нравилось.

– Ты когда-нибудь жила богато?

– Нет.

– Тогда и не начинай.

Бедная Ксюша. Думаю, она доверила мне свою тайну. А я опять над ней насмехаюсь. Где же придел ее терпения? Будет ли бунт?

И бунт последовал, и им тоже Ксюша меня удивила. Она перестала приходить. Я ждал ее каждый вечер, наверное, с неделю. Несколько раз за это время я видел ее из окна своей квартиры – значит, она никуда не уехала, просто перестала приходить. Потом прошла еще неделя, и я встретил ее сестру в магазине у дома.

– Привет, Лена.

Лена была младше Ксюши на год, но она была повеселее, пободрее, посимпатичнее.

– Привет – улыбнулась она.

– Ксюша у меня книгу брала, она мне срочно нужна, передай ей.

Лена кивнула. Но было понятно, что она знает, что Ксюша у меня ничего не брала, и нужна мне не книга. Я понял – Ксюша с ней секретничает. Лена стала мне резко неприятна.

Ксюша так и не пришла. Теперь я часто смотрел в окно. Помучившись еще немого, я решил забунтовать в ответ. Я решил забыть ее. И у меня даже начало получаться, но по вечерам, за мольбертом, в тишине мне все равно было тоскливо. И я начал включать музыку. Но красивая, инструментальная – она больно отзывалась во мне, и Ксюша в моей голове, окруженная этой музыкой была феерично красива, грустна и мне необходима.

И однажды встретив у подъезда Лену, я не сдержался.

– Привет – остановил я ее.

– Привет – улыбалась она мне снова. У меня возникло плохое предчувствие, но я подавил его в себе и сказал:

– У твоей сестры личная жизнь появилась?

А вот у Лены был тот дерзкий взгляд, которого я так ждал от Ксюши. Она меня им и одарила.

– А что? Ты думаешь, на тебе свет клином сошелся что ли?

Она гордилась своим выпадом. Повернулась и ушла. Я смотрел на удаляющуюся Лену и ненавидел ее. И решил вернуть Ксюшу хотя бы просто назло ей.

И я ее вернул. Просто постучал в ее дверь вечером того же дня, когда встретил и возненавидел Лену, и сказал – «пошли в гости».

Ксюша снова стала приходить по вечерам. Но во мне закралась одна мучительная мысль – я первый и последний раз вернул тебя, Ксюша.

И еще я начал незаметно для себя копить желчь и ненависть к тем, кто ее окружает. Я, понятно, ненавидел Лену. И когда Ксюша уже стала моей женой, и я мог говорить ей все что угодно, не боясь, что она перестанет приходить по вечерам, я, то и дело, говорил ей какая Лена дрянь. И на то у меня были веские причины: Лена к тому времени тоже вышла замуж, очень, надо сказать, удачно. Была при деньгах. Делала Ксюше подарки, помогала деньгами, и все это за моей спиной. А еще они с Ксюшей любили друг друга, и когда мы с Леной встречались глазами, что случалось редко, но случалось – ее глаза смеялись.

Еще я ненавидел Машу. Да, да, ту Машу, что была невесткой старухи, у которой я заслуживал эту квартиру. Ксюша иногда рассказывала мне о любимой учительнице, но я никогда не слушал ее рассказы о школе – это скучно. Но не слушал, оказывается, зря, потому что позже выяснилось, что Мария Александровна оказалась той самой Машей. Я увидел их как-то вместе, но не подошел. А по окончанию школы они, к моему недовольству, еще и подружились. Маша убеждала неуверенную в себе Ксюшу поступить в университет, она вселяла в нее веру, обещала помочь подготовиться к экзаменам. Вдохновленная Ксюша приходила ко мне, пересказывала Машины слова, ее глаза горели. Глупости – хмуро говорил я – не поступишь, там все куплено давно. Мы рвали тем Ксюшу на части. Но я победил. Ксюша не стала поступать, пошла работать официанткой в кафе. Перед Марией Александровной ей было ужасно стыдно за свою слабость, и она сама перестала с ней всякое общение. Чему я был несказанно рад.

Кстати, по поводу неуверенности в себе, Ксюша писала в тех своих листах:

«Я всегда маленькая девочка. Я всегда младше всех. Я слушаю всех с открытым ртом, будто вот сейчас они скажут, что-то новое, загадочное, недоступное моему детскому восприятию. И каждый раз с разочарованием понимаю, что они повторяются, сами понимают лишь то, что лежит на поверхности, не могут или не хотят видеть глубже. Так как же они старше, если они не умнее? И тут бы в пылу моего разочарования начать ощущать себя им ровней, а может и выше, но, увы, мой пыл мгновенно исчезает, и я снова смотрю снизу вверх на их говорящие рты».

А еще я ненавидел дядю Кирилла. Для этого, как и в случае с Леной, хватило одного инцидента, и меня понесло. Я сдал выпускные экзамены, защитил диплом и один из преподавателей оставил меня при себе – в качестве помощника. Тут я расправил крылья! Не деньги меня окрылили – заработная плата, надо сказать, была, мизерной – а власть! Ее тоже было немного, но она была опьянительна. И на фоне новой волнительной жизни редкие свидания с Ксюшей перестали меня прельщать. Я уже не понимал, зачем они вообще мне нужны и искал случая ей в них отказать. Да к тому же тут одна первокурсница начала мне строить глазки. И я увлекся. Она была хороша собой, да и присутствие определенной интриги разгоняло кровь – я преподаватель, она – студент, это не этично… Но случилось все же у нас с ней пару свиданий. И вот во время второго, нас увидел дядя Кирилл. Мы с ней сидели на лавке в парке, я трогал ее колени. Вечером того же дня он постучал ко мне. Говорили мы в квартире, за закрытой дверью, но у самого порога. Дальше пройти он отказался. Да и сказал он не много, а я, так вообще, не проронил ни слова.

– Ксюша к тебе придет сегодня в последний раз. Сам ей все скажешь. Если нет, то я ей расскажу, – и брезгливо добавил – морочит девчонке голову.

В первое мгновение, я, конечно, возненавидел Ксюшу, за то, что она, по сути, мне не нужна, а из-за нее мне пришлось выслушать этот брезгливый тон в свой адрес. Я бесцельно блуждал по квартире, пинал мебель и стены, и начинал ненавидеть ее отца. И, кстати, сказать, интерес к той студенточке во мне как то сразу погас, на фоне новых событий. На фоне того оскорбления, которое, как я считал, нанес мне дядя Кирилл. Но меня внезапно осенило, я нашел решение, улыбнулся ему, похвалил себя и успокоился.

Вечером пришла Ксюша, и я почти с порога сделал ей предложение. Она молчала, потом ловила ртом воздух, потом пыталась что-то сказать, потом заплакала. Я ее успокоил, дал попить воды, и мы пошли к ее родителям. У Ксюши и здесь не нашлось слов, одни слезы. Родители, предчувствуя что-то неладное, переводили встревоженный взгляд с дочери на меня. А Лена просто сверлила меня глазами, я чувствовал это, но ни разу не взглянул на нее. Все это как то затянулось, и я взял инициативу в свои руки:

– Я сделал Ксюше предложение.

Тут Ксюша не выдержала и бросилась к папе на грудь. Она обнимала отца, а он гладил ее по голове. Мама подошла и обняла меня. Лена продолжала стоять в стороне. Я знал, что у сестер сегодня состоится сложный разговор. Надеюсь, хоть здесь Ксюша проявит стойкость и не подастся на разумные уговоры сестры. Думаю, она сделает это ради меня. Но я не сводил глаз с дяди Кирилла, я ждал, когда он, наконец, посмотрит на меня. Я хотел почувствовать свой триумф. Но когда это случилось, в его глазах не было неприязни или ненависти. В них была боль. И я возненавидел его еще больше, за то, что он любит Ксюшу, а я еще нет.

И Ксюша его очень любила, и позволяла себе в моем присутствии говорить о его добродетелях. Она делала это и раньше, но тогда было все равно. А теперь я этого не желал терпеть. И будучи в законном браке, я ей все припомнил – я говорил, что он слабак, неудачник, потому что его семья всю жизнь жила в нищете, что даже квартира, в которой они живут, им не принадлежит. Ксюша опускала голову и уходила от меня в соседнюю комнату. Спорить было не о чем, из доводов против моих слов у нее была лишь любовь к папе, на которую мои слова никак не влияли.

А ее мать, тетю Аню, я напротив, любил – «мамой» называл. А все, потому что Ксюша с мамой совсем не ладили. Меня изначально это очень удивляло. По типажу они были очень схожи. Обе тихие, хозяйственные, покорные. Но внутри у Ксюши было море, а у тети Ани оно уже к тому времени иссякло – слезами и потом вышло. У Ксюши со мной тоже выйдет, но это потом. Они никогда не вступали в открытые конфликты – не выясняли отношения, не кричали друг на друга, напротив, они друг с другом почти не разговаривали. Только Лена дружила с той и с другой, и все пыталась их сблизить.

Однажды, это было незадолго до свадьбы, обнимая, я спрашивал Ксюшу:

– Ксюш, есть ли в тебе хоть какая-нибудь боль?

И уже думал про себя, что только она дает глубину, только она придает смысл. И Ксюша поняла мой вопрос, потому что она сжалась в моих руках и промолчала. И я понял, что боль была. И как понял я потом, это и была ее нелюбовь к матери. Нелюбовь, которую она стыдилась, ненавидела ее в себе, а побороть не могла. От чего еще сильнее злилась на себя и отдалялась от матери.

Зная все это, я демонстративно, специально для Ксюши обнимал тетю Аню, дарил ей подарки на праздники, хвалил ее стряпню, ставил Ксюше в укор, что мать проворней по хозяйству, чем она. А тетя Аня, в свою очередь, веря в искренность моего расположения, любила меня в ответ, носила мне пышную выпечку, звала меня – то «сыночком», то «Мишенькой».

Уже намного позже я читал в ее дневнике о родителях:

«Мама с папой слишком сильно любят друг друга. Папа любит настолько, что считает, что маме достаточно одной его любви. А мама любит настолько, что ничего от него не требует. Потому и живем мы бедно. Нет у нас достатка. Понимают ли они почему? А мы с Леной и плод и заложники этой любви».

Ксюша, вообще, очень страдала от их бедности. Но она страдала не от отсутствия дорогих вещей или изысканных кушаний, каникул в жарких странах. Нет, для нее их бедность была еще одним подтверждением ее ущербности, неполноценности ее семьи.

Я бы хотел объяснить ей, что бедность идет изнутри. Что она сама должна избавиться от нее. Что бедность живет не в пустом кошельке, а во взгляде, в осанке… Как бы неприятно не было это признать, но у Лены комплекса бедности нет, она не вызывает жалости. Может от того, она так просто приняла новую жизнь в достатке. Но у меня не было цели облегчить Ксюше жизнь, даже советом.

Так вот, мы поженились, и Ксюша пересекла лестничную площадку с чемоданом. Она вошла в мою жизнь тихо, скромно, даже деликатно. Не сдвинула с места ни одной моей вещи, только рядом положила свои. Она ненавязчиво превратила кухню в свои владения. Она с восторгом и благодарностью принимала мои ночные ласки. А я все никак не мог ее полюбить. Я уже вполне осознал, что она теперь моя навсегда. Я начинал к ней привыкать, ценить наш семейный уют, видел бытовые преимущества женатой жизни перед холостой. Я был разный – то шутил с ней, садил к себе на колени, рассказывал, как прошел мой день, обещал золотые горы, то злословил о тех, кто ей дорог, да и о ней самой бывало, был груб и резок. А она была стабильна – тиха и спокойна, в основном грустна, в ответ на моменты моего расположения – светла.

Мы прожили год, и она ушла впервые. Не знаю почему. Я искал ответ в своих воспоминаниях. Искал в ее записях. Например, она писала:

«Он – то приласкает меня как котенка, то отшвырнет. А чем я не котенок? Маленький, всклокоченный, бездомный». И не было в тех записях свидетельства какого-то нарастающего недовольства, копившейся обиды. Нет. Просто она пришла однажды с работы, зашла в спальню и закрыла дверь. Через полчаса она вышла оттуда с сумкой.

Она остановилась передо мной. Ее голос дрогнул, когда она еле слышно сказала:

– Я поеду жить к Лене.

Я понял, что к Лене, но как-то не сразу понял, что она уходит.

– И нужна ты ей там? – безразлично спросил я.