Увечные механизмы

– Не кипятись, душа моя, – миролюбиво начал Астат, но Сурьма оттолкнула его руки, потянувшиеся к её плечам.

– Я не буду сидеть под чьей-то дверью, словно псина, которая приносит хозяину домашние туфли и подаёт голос только по команде!

– Это очень хорошая должность для женщины, душа моя! Уж не думала ли ты, – помрачнел Астат, – что я позволю своей жене отлучаться в дальние рейсы, без которых невозможна работа пробуждающих на «Почтовых линиях»?

– Уж не думал ли ты, что я позволю кому-то что-то мне запрещать?! – ещё больше взъерепенилась Сурьма. – И сколько раз я просила тебя не называть меня этим ветхим «душа моя», позволь спросить?!

– Не знаю, но…

– Вот! А должен бы, раз уж я твоя невеста и тебе не всё равно! Так что мы либо договоримся и найдём компромисс, либо будет по-моему! Подумай об этом!

– Хорошо, я больше не буду так тебя называть, только, умоляю, тише! На нас люди уже оглядываются!

– Да в жупел людей! – фыркнула Сурьма, но голос всё-таки сбавила. – А места пробуждающей я всё равно добьюсь, и если хочешь мне помешать, придётся лечь на рельсы перед моим паровозом! – и она, резко развернувшись на каблуках, пошагала прочь, оставив жениха стоять посреди тротуара под неодобрительными взглядами прохожих.

Сурьма вернулась домой и, ни с кем не желая разговаривать, заперлась в своей спальне. Она слышала, как позже приходил помириться Астат, но не спустилась. Он тщетно прождал около часа, развлекаемый маменькиной светской беседой. А вот Сурьме после побега Никеля поговорить было решительно не с кем.

Перед сном в комнату дочери заглянула госпожа Кельсия.

– Как ты, дорогая? – спросила она, но ответа не требовалось: всё было понятно по красноречивому мрачному взгляду синих глаз.

Госпожа Кельсия уселась на краешек кровати и, забрав из рук дочери керамический гребень, принялась аккуратно расчёсывать её густые жёсткие волосы.

– Астат рассказал мне о сегодняшнем инциденте, – вкрадчиво произнесла она. – Он переживает. Надо признать – я тоже.

– Уже наябедничал, значит.

– Ты несправедлива к нему, милая! То, что ты работаешь с мужчинами, и так вызывает некоторые опасения, а уж если речь о таких мужчинах…

– Каких «таких», мама? – вспылила Сурьма. – Висмут отличный специалист, и мы с ним работаем, а не что-то там!

– Но его отношения с женщинами…

– Нас не касаются!

Сурьма резко развернулась к матери и впилась в неё враждебным взглядом. Она сама не ожидала, что будет защищать Висмута, тем более – защищать так яростно. Но раз уж Астат и мами сплотились против неё и её работы, значит, Сурьма будет с тем, кто по другую сторону баррикад.

– Короткое знакомство с человеком, посещающим подобные заведения не таясь, может пагубно сказаться на твоей репутации, дорогая, – терпеливо пояснила госпожа Кельсия.

– То есть если бы он делал это тайком – и разговора бы не было? – усмехнулась Сурьма. – Знаешь что, мами? Мне осточертело…

– Сурьма!!!

– Мне опостылело корчить из себя не пойми что!

– Сурьма!!!

– Вся наша жизнь – сплошное притворство, фикция! Нужно выглядеть благопристойно, нужно быть на уровне, нужно-нужно-нужно! Лишь бы никому не открылось истинное положение дел: мы бедны как церковные мыши, мой брат сбежал с горничной и живёт теперь с ней во грехе, а я – дипломированная пробуждающая с отличными рекомендациями – прозвучиваю гайки в какой-то ржавой мастерской, как последний троечник из технециев! Я хочу наконец-то достигнуть настоящих высот и перестать делать вид, что у нас «всё как у людей». Я хочу, чтобы у нас на самом деле было всё как у людей! А вы с Астатом вставляете мне палки в колёса!

– Дорогая, – матушка ласково погладила дочь по руке, – но для этого вовсе не обязательно работать на каких-то там маршрутах или терпеть рядом с собой такую публику. Достаточно просто выйти замуж за Астата, и все твои достойные цели будут достигнуты!

В глубине сапфировых глаз блеснули бессильные гневные слёзы.

– Но я хочу сама… сама чего-то достичь. Использовать свой талант, свои знания и умения, стать кем-то особенным! А не просто прибавкой титула к имени Астата, – тихо проговорила Сурьма.

– Ты и так особенная, дорогая! Тем более для Астата – он в тебе души не чает, потому и переживает за тебя. Цени это, милая, и не обижай его больше своим невниманием, хорошо? Ведь вы же любите друг друга, не стоит ссориться по пустякам!

Сурьма потупилась и закусила губу, чтобы не расплакаться от безысходности и одиночества, но мать расценила это как раскаяние и согласие с её доводами.

– Вот и хорошо, дорогая. А теперь ложись спать, уже поздно. Наверное, не будет большой беды, если до свадьбы ты останешься в своей должности в этих мастерских, но постарайся держаться подальше от того мужчины. А после – тут я согласна с Астатом: секретарская работа у начальника «Почтовых линий» – наилучший вариант для молодой женщины твоего положения.

***

К завтраку Сурьма явилась мрачнее тучи. За столом сидели лишь Талли и загородившийся газетой отец, мами осталась в постели, одолеваемая мигренью.

– Доброе утро, – буркнула Сурьма, – усаживаясь за стол.

Из-за газеты выглянул серо-голубой глаз в золотой оправе круглых очков.

– А по тебе и не скажешь, что доброе, дитя моё.

– Она повздорила с Астатом, – прокомментировала Талли, за что получила строгий взгляд от старшей сестры.

– Вот как! – седая бровь приподнялась над золотой оправой, отогнутый газетный уголок возвращаться на своё место не спешил: отец ждал пояснений.

– Мой жених после свадьбы собирается запретить мне работать пробуждающей на «Почтовых линиях», – неохотно сказала Сурьма, – из-за длительных рейсов.

– Это очень великодушно с его стороны: сообщить о своих намерениях заранее. Так у тебя будет время привыкнуть к этой мысли, – спокойно отозвался отец.

– Что?! Не собираюсь я ни к чему привыкать! Я хочу это место! Мечтаю о нём!!!

– Но когда Астат станет твоим мужем, тебе придётся считаться с его мнением, поэтому, если он против твоей работы, придётся его послушать. Тем более однажды тебя туда уже не взяли.

– Но папи! – воскликнула Сурьма так пронзительно, будто ей палец прищемили. – Почему он не хочет посчитаться с моим мнением? Почему именно я должна?!

– Ты ведь девушка, – вставила Талли, рисуя серебряной ложечкой затейливые узоры в своей уже остывшей овсянке, – а у девушек не мнения, а капризы.

– А девочкам – так и вообще молчать положено, пока их не спросят! – Сурьма сверкнула в сторону сестры злобным взглядом и вновь повернулась к отцу, но тот, судя по невозмутимому выражению лица, был согласен с младшей дочерью.

– А меня? Меня будет хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь слушать?! – простонала Сурьма.

– Твои дети, возможно, – безмятежно кивнул господин Нильсборий.

***

Вечером вновь явился Астат. На этот раз Сурьма приняла и его, и его извинения за вчерашнее «резкое поведение».

– С моей стороны было недопустимо говорить подобные вещи при девушке, – сухо раскаялся Астат, – это и неуместно, и неприлично. Прошу простить мне мою неделикатность.