Увечные механизмы

Они молчали с минуту, а потом Висмут, не сказав ни слова, ушёл, оставив Сурьму наедине с её растрёпанными чувствами. Она ещё какое-то время стояла посреди опустевшей подсобки, уронив руки, понурив голову. Сурьма и сама не понимала, что же терзает её больше: стыд за такую некрасивую сцену, злость на начальника или то, что она, скорее всего, сильно обидела Висмута, хоть и совсем того не хотела. А теперь он ждал её в локомотиве на прогонном пути, и она выскребала из потаённых уголков своего сердца остатки смелости, чтобы пойти туда и посмотреть ему в глаза.

***

Когда Сурьма, стиснув зубы, поднялась в будку машиниста, Висмута там не оказалось. Волна облегчения моментально сменилась дрожью в коленях и отчаянием едва ли не до слёз: если после подготовки локомотива к прогону он ушёл с рабочего места, чтобы лишний раз с ней не пересекаться, значит, всё чертовски плохо!

Она села на пол, открыла ПЭР, взяла в руки разноцветные проводки. Пальцы мелко дрожали. В таком состоянии не стоило бы входить в контакт с паровозом, но она справится, она же профессионал! Сурьма глубоко вздохнула, сглатывая непролившиеся слёзы, и принялась подключать резонатор.

В конце концов, в её словах не было ничего оскорбительного! Ведь Висмут и правда едва ли не в отцы ей годился – убеждала она себя, рассматривая каждое произнесённое слово в отдельности, словно малину, аккуратно взятую из блюдечка двумя пальцами и просматриваемую на свет. Слова как слова. Ничего оскорбительного! Но если сложить их вместе, выходило что-то очень скверное. И дело было даже не в них – слова были не виноваты. Дело было в том, как они были сказаны. Как их произнёс её гнусный, бестолковый язык!

Сурьма прикрепила к вискам клеммы, надела перчатки, вновь тягостно вздохнула.

Конечно, ей случалось дерзить и раньше. Иной раз она даже гордилась своим острословием, особенно когда приходилось отстаивать свои права, как сейчас. Но отчего-то сейчас было по-другому. Во-первых, Висмут был не виноват, но оказался униженным при всей бригаде и начальнике. Во-вторых, он этого не заслужил, а Сурьме вдруг стало совсем не безразлично то, что он о ней думает и как к ней относится. В глубине её души морской медузой пульсировало горькое, удушающее чувство, что она теряет что-то важное, что-то очень ценное, даже не успев обрести это.

Паровоз откликнулся не сразу и с каким-то злым, хриплым скрежетом, словно она потревожила его в тот момент, когда замученный и уставший не-зверь лёг наконец умереть.

Сурьма услышала шаги по железной лестнице: в будку машиниста кто-то поднимался. Сердце ухнуло, паровоз огрызнулся лающим лязгом.

Внутрь вошёл Висмут, протиснулся мимо Сурьмы, занял своё кресло и углубился в изучение какой-то бумажки, которую он принёс с собой. Сурьма почувствовала, что теперь у неё дрожат не только руки, но и губы. Её дрожь по проводам через резонатор текла в сердце локомотива и нервировала и без того раздражённый паровоз ещё больше. Возможно, именно поэтому он так быстро раскочегарился.

– Не-зверь готов, можно работать, – едва слышно пролепетала Сурьма, не поднимая глаз на Висмута.

Тот кивнул, сложил свою бумагу в несколько раз и убрал во внутренний карман жилета, потом выставил реверс на ход вперёд и открыл цилиндропродувательные краны. Из-под поезда с шипением вырвалось облако белого пара. Висмут дал гудок отправления, перевёл ручку крана машиниста в положение отпуска тормозов и открыл регулятор, впуская пар в цилиндры.

Как только локомотив тронулся с места, Висмут вернул рычаг в прежнее положение, чтобы не разгоняться слишком быстро, и постепенно добавлял пара в паровые цилиндры. Им нужно было набрать высокую скорость, чтобы проверить работу пластин, и Сурьма по проводам резонатора, так же постепенно, вливала в железное сердце локомотива свою энергию. Но та не струилась легко и полётно, как обычно: сейчас она вырывалась неровными сильными толчками, словно кровь из разорванной вены. И это плохо сказывалось на паровозе.

Висмут перевёл рычаг, впуская меньше пара на ход цилиндра, но локомотив продолжал неистово дёргать вперёд, словно собака на цепи. Висмут бросил на Сурьму вопросительный взгляд.

Она прикусила губу, изо всех сил стараясь выровнять или хотя бы приглушить потоки, но эти старания давали обратный эффект. Паровоз шипел и грохотал, разгоняясь до предельной скорости на замкнутом кольце прогонного пути, словно разъярённый бык, летящий на красную тряпку.

– Сурьма! – позвал Висмут, перекрикивая шум, но та лишь крепче зажмурилась.

Она знала, что он хочет ей сказать. И она пыталась это сделать, но тщетно.

– Сурьма, сбавляй! – Висмут понижал давление в магистрали, но оно продолжало ползти вверх, и паровоз гнал всё сильнее, утопая в клубах пара и шипении клапанов.

Рельсы под ним протяжно взвыли, колёса начали скользить и искрить. Висмут сбавил подачу пара на минимум, но и это не помогло. Тогда он перешёл к экстренному торможению: дёрнул ручку крана машиниста до упора, закрыл регулятор, но не успел применить песочницу. Металлически взревев, локомотив дёрнулся, слетел первой колёсной парой с рельсов, запнулся, протащился ещё несколько метров по путям практически юзом, визжа железом и разбрасывая вокруг снопы искр.

Будку машиниста тряхнуло с такой силой, что Сурьму отбросило к двери, Висмута выбило из кресла, подкинуло вверх, приложив виском об один из водопробных краников, и он рухнул на правое колено. Боль прошибла от ноги до самого мозга, зазвенела в ушах разбившимися стёклами, но за общим грохотом и лязгом его крик был не слышен.

– Чёрт возьми, Сурьма!

Когда локомотив остановился, а лязг стих, он с трудом сел, привалившись спиной к стене и закрыв глаза, перед которыми всё ещё мерцали красно-золотые искры. По скуле и шее из рассечённого виска за воротник текла горячая струйка крови, впитываясь в белую ткань рубашки.

Сурьма на четвереньках спешно подползла к нему.

– Ты ранен? Висмут, чёрт тебя дери, ты ранен! – на грани отчаяния выкрикнула она.

Он приоткрыл один глаз. Сурьма потеряла свой цилиндр, волосы её растрепались, белоснежная рубаха испачкалась, а на подбородке наливался синяк, – ударилась о панель питания пластин. Её руки белыми птицами беспомощно порхали вокруг его лица, желая вытереть струящуюся кровь, но не находя – чем.

– Это всё из-за меня! – голос сорвался, по щекам покатились слёзы.

– Со мной порядок, – произнёс Висмут откуда-то из вязкой сердцевины засасывающей его боли и эпицентра красно-золотистого водоворота, – ты как?

Вместо ответа Сурьма приложила два пальца к его шее, пытаясь нащупать пульс. Рука у неё была ледяная.

– Сурьма, – он поймал её ладонь в свои, – я разговариваю. Следует полагать, что я жив. И даже в сознании. Проверять сердцебиение – лишнее.

Сурьма замерла, как была – на коленях, не в силах ни что-то вымолвить, ни освободить свою руку. Ладони Висмута были тёплые, шершавые от застарелых мозолей и рубцов, оставшихся от давних ожогов. Они помнили ещё угольные паровозы и наверняка были знакомы с оружием, но сейчас держали нервно подрагивающие пальцы Сурьмы мягко и бережно, словно дикую птаху, по ошибке залетевшую в комнаты.

– Всё хорошо, – сказал он, ободряюще сжав её ладонь, – всё хорошо. Обычное дело.

– Какого дьявола?! – прогремело из-за двери, которая тут же распахнулась, явив грузную фигуру господина начальника. – Что за мракобесие вы тут устроили, госпожа пробуждающая? Вам разве неведомы скоростные нормативы на прогонном пути?

– Да, господин нач…

– Тогда какого дьявола вы ими пренебрегаете?!

– Моя вина, – вмешался Висмут. – Простите, господин начальник, это полностью моя вина, – цепляясь за арматуру парового котла, он с трудом поднялся на ноги под опешившим взглядом начальника. – Нам нужна была максимально допустимая скорость, которую, со своей стороны, и держала госпожа пробуждающая. Это я не успел вовремя сбросить давление. Я не справился с управлением. Прошу объявить мне дисциплинарное взыскание по всей строгости.

Господин начальник моргнул, перевёл недоверчивый взгляд с Висмута на Сурьму и обратно.

– Я сам решу, чего тебе объявить, – проворчал он, – после обеда ко мне в кабинет! – и, напоследок строго глянув на Сурьму, ссыпался вниз по железной лестнице.

– Тебя же уволят! – дрожащим голосом прошептала Сурьма, когда господин начальник отошёл от покосившегося паровоза на почтительное расстояние.

– Я разберусь, – спокойно ответил Висмут.

Они встретились взглядами, и оба на несколько секунд словно застыли, а потом Сурьма всхлипнула и, не в силах более сдерживаться, разрыдалась так горько и искренне, так безысходно, как умеют плакать лишь дети.

– Ну что ты, – пробормотал Висмут, осторожно погладив её по плечу, – всё же нормально, все целы.

– Я отврати… тельная, мер… зкая, гадкая, – хватая ртом воздух, перечисляла она.

– Ты промахнулась. Со всяким бывает.

– Да я не о паровозе! – едва ли не выкрикнула Сурьма, но сразу сбавила тон. – Я о том… о том, что ска… сказала утром. Про тебя. Я не то имела… Я не хотела… обидеть… Прости м-меня! – она спрятала лицо в ладони и расплакалась с новой силой.

Висмут мягко привлёк её за плечи к себе. Близко, слишком близко. Настолько близко, что полагалось возмущённо его оттолкнуть, но Сурьма лишь уткнулась в его плечо, заливая слезами рукав пропахшей креозотом рубашки. Его ладонь замерла на её затылке, повыше полуразвалившегося пучка.

– Перестань, Сурьма, – мягко прозвучало над её ухом, – всё хорошо.

– Я не стою того, чтобы заступаться за меня, – прошептала она в его плечо, чуть успокоившись, – я пойду к господину начальнику и расскажу, как всё было на самом деле.

– Тогда у тебя не останется шансов поехать в эту командировку, – тихо ответил он, достав из жилетного кармана белоснежный платок и протянув его Сурьме.

– У меня их и так не осталось, – всхлипнула она, промокая предложенным платком покрасневшие веки, но всё ещё не отступая от Висмута, по-прежнему прижимаясь виском к его плечу.

Потому что если бы отступила, пришлось бы посмотреть ему в глаза.