Увечные механизмы

– Он запретил мне работать пробуждающей на «Почтовых линиях»! – выпалила Сурьма. – И я ненавижу его за это! Не за сам запрет, а за то, что ему наплевать на мои мечты!

Она прикусила язык, но было уже поздно: слова, такие сокровенные, такие неуместные в компании постороннего мужчины, уже сорвались, прозвучали, прогремели на всю будку машиниста.

– Ну… Его можно понять, – мягко отозвался Висмут. – Его нежелание расставаться с молодой женой из-за длительных почтовых рейсов вполне объяснимо.

– То есть ты поступил бы так же? – Сурьма резко повернула к нему лицо, враждебно сверкнув глазами. – Запретил бы своей жене ездить в рейсы?

– Я бы ездил вместе с ней, – совершенно серьёзно ответил он. – Благо – я машинист и мог бы это устроить.

Сурьма растерянно хлопнула ресницами. Враждебность постепенно растворилась в её взгляде, исчезнув без остатка. Вместо враждебности пришло любопытство и что-то очень похожее на уважение. Не на дежурную почтительность высшего света, а на глубокий личный интерес и расположение. Но очень быстро глаза Сурьмы вновь погрустнели.

– Астат, увы, не машинист. И если я не смогу переубедить его, не видать мне «Почтовых линий»… Папа прав: когда я стану женой, мне придётся слушаться мужа, хочется мне этого или нет, иного выхода не будет. И меня это безмерно злит! Почему жёны должны слушать мужей, в то время как последние зачастую не утруждаются прислушаться к желаниям своих жён?!

– Если люди любят друг друга, а не только себя и свои интересы, они и услышат, и прислушаются, – пожал плечами Висмут, – ведь любовь – это не страсть, хоть зачастую ею сопровождается. Это взаимопонимание и умение увидеть в глазах человека его душу, а не собственное отражение. Чувства более спокойные, глубокие и крепкие. Они делают важным то, что хочет другой, и ты начинаешь хотеть этого вместе с ним не меньше.

Сурьма внимательно смотрела на Висмута. С ним было на удивление легко говорить, даже на такие интимные темы. Почти как с Никелем. Вот только Никель редко говорил что-то такое, над чем Сурьме хотелось бы задуматься, – как сейчас.

Она озадачилась, стоит ли спрашивать то, что вертелось на языке – или и так уже наболтала лишнего. Решив, что разговор зашёл слишком далеко и пытаться замять тему уже поздно, всё-таки спросила:

– А если… если он не хочет? Если то, что для меня важно, для него – капризы и вздор?

– А ты знаешь, что важно для него? – спросил Висмут. – И важно ли это для тебя, или тоже – «капризы и вздор»?

Сурьма задумалась. И правда: чего же хотел Астат? Их свадьбы – да. Карьерного успеха – безусловно. Но должно быть что-то ещё! Что-то самое важное, что она, оказывается, упускала.

– Самый простой способ лучше понять человека – поговорить с ним по душам, – улыбнулся Висмут. – Доверительно. Иначе, ничего не зная о собеседнике, мы склонны воображать вместо него кого-то другого, для нас удобного.

– Но мне его позиция отнюдь не удобна! – вспыхнула Сурьма.

– Но тебе удобно на него злиться. И, возможно, позже удобно будет винить в том, что пришлось поступиться своими мечтами. Хотя самая частая причина того, что мы предаём наши стремления, кроется не в окружающих людях, а в нашем собственном малодушии и страхе провалиться на пути к цели.

Сурьма строго глянула из-под полей своего цилиндра, но ничего не ответила. Висмут говорил не назидательно, как, например, папи. В его голосе слышалась горечь – даже боль – будто речь шла не о Сурьме, а о едва затянувшихся ранах Висмута, о его преданных мечтах, о его промахах и ошибках, поражениях и провалах – обо всё том, о чём Сурьма не имела никакого представления, поэтому возражать, спорить, отстаивать что-то казалось глупо. Да и не хотелось.

– Не-зверь готов, можно работать, – произнесла она, всё так же пристально глядя в глаза Висмуту.

Глава 11

Лютеция сидела с Празеодимом уже третью неделю, и несносного старикашку теперь было не узнать: он стал покладистым, тихим и довольным. На второй день выходных Висмута начинал, правда, капризничать и требовать то одного, то другого, но капризы его утратили былое злобство в адрес сына и желание задеть его за больное и совершались больше для порядка, поэтому теперь возвращаться домой Висмуту было не так тошно.

Неделю назад его встретил аппетитный запах, доносящийся с кухни. Лютеция выплыла вслед за ароматом из кухонных дверей и, опершись локтем о косяк, произнесла своим низким тягучим голосом:

– Я приготовила тебе рагу. Всё на столе. Оди у себя, уже десятый сон видит.

Висмут растерялся.

– Не стоило. Мы договаривались, что ты будешь кормить только его и тем…

– …что есть, я помню. Но рагу я приготовила для тебя, не для Оди. Мне захотелось. И я недурно кулинарю. Прибавки к моему жалованью это не требует, – Лютеция загадочно улыбнулась.

Ужин оказался отменным! И с тех пор Лютеция завела традицию готовить для Висмута, несмотря на его отговорки. Сама она не ужинала, ссылаясь на то, что ест раньше, пока готовит, но компанию за столом Висмуту составляла. Вот и сейчас она сидела на соседнем стуле, развернувшись к Висмуту вполоборота.

– На службе всё хорошенечко? – спросила Лютеция, щуря томные глаза, словно пригревшаяся на солнышке кошка.

– Да. А у вас тут как, не шалит дед?

Лютеция лениво усмехнулась:

– Как видишь. Со мной не расшалишься. Ты доволен?

– Более чем! Кто бы рассказал – я бы не поверил, что столь разительные перемены возможны едва ли не с первого дня. Что ты с ним делаешь? Заколдовываешь?

– Ублажаю.

Висмут закашлялся, подавившись бульоном, черешневые губы Лютеции расплылись в довольной улыбке.

– Шучу, Вис, шучу. Но в какой-то степени это правда. Такие, как он, привыкли быть в эпицентре жизни и, оказавшись на её обочине, становятся злы на весь мир. Эту злость подстёгивает страх быть ненужным, бесполезным, незаметным и, в конце концов, забытым. Я даю ему внимание, которого он требует. Щекочу его нервишки, заполняя возникшую в его жизни пустоту и недостаток впечатлений. Ну и добавляю капельку лауданума в чай, конечно же, – заговорщически подмигнула она, – но это – секрет.

Висмут усмехнулся.

– Кстати, о секретах, – протянула Лютеция, – что с твоим коленом?

– Что?

– Я вижу, порой ты прихрамываешь на правую ногу. Колено, верно? Что с ним?

– Пуля, – нехотя ответил Висмут. – До сих пор там, в кости, повыше сустава.

– Так и знала, что ты воевал, – довольно проворковала она, – видно и по мускулам, и по выправке. Офицер?

– Старший сержант.

Лютеция неспешно кивнула. Закинув ногу на ногу, она приподняла юбку и извлекла из-за кружевной подвязки маленькую фляжку.

– Я не пью, – ответил на её предложение Висмут, – я ж паровозник, нам нельзя.

– Пить вам нельзя только на работе или перед ней. У тебя завтра выходной, а в выходные вам нельзя напиваться. Но тут, – она поболтала фляжкой, – пара напёрстков совсем не крепкого, на двоих не хватит даже для того, чтобы захмелеть, – и женщина, сделав глоток, вновь протянула флягу Висмуту.

Мгновение поколебавшись, он взял фляжку и чуть пригубил из неё.

– Хорошее, – одобрил.

– У тебя были с этим проблемы, да? – прищурила чёрные, густо подведённые глаза Лютеция.

Висмут бросил на неё напряжённый взгляд, отставил в сторону пустую тарелку.

– Я не осуждаю, – вздохнула она, укладывая голову на скрещённые на столе руки и глядя на Висмута через плечо, снизу вверх, – все мы увечные механизмы, что твои паровозы. Думаешь, я не без греха? Не усмехайся так, я сейчас не о том грехе. Дома у меня целая коллекция. Фляжек – не грехов. Хотя и последних тоже.

– Не представляю тебя пьяной.