Увечные механизмы

Висмут смотрел ей в спину и знал, что возненавидит себя за то, что сейчас скажет, потому что её согласие очень усложнит его положение. Сделает ещё больнее. Но он всё-таки сказал:

– Я могу побыть с тобой, если хочешь. Если тебе так будет… спокойнее.

– Я… справлюсь, – неуверенно ответила Сурьма, не оборачиваясь на него.

– Я буду на кухне, если понадоблюсь.

Сурьма притворила дверь купе, но не закрыла её, оставив узкую щель, и с кухни Висмут видел, что свет она зажигать не стала. Он тоже остался в темноте, усевшись так, чтобы не терять из виду коридор и дверную щель.

Празеодим и Рут были в его купе – оттуда доносился монотонный растянутый бубнёж, изредка прерываемый тихими возгласами, из-под двери сочился мягкий свет. Видимо, мальчик читал вслух, а старик время от времени его поправлял.

Дождя ещё не было, и если бы не звуки из купе Празеодима, мир погрузился бы в густую, гудящую на низких частотах тишину. На улице вновь сверкнуло, а потом грохнуло, и Висмут даже с кухни почувствовал, как вздрогнула Сурьма. Отчего-то он точно знал, что она сейчас сидит на полу, прислонившись спиной к кровати, подтянув колени к груди. И ей сейчас очень страшно. Возможно, она уже пожалела о своём решении не пережидать грозу в городе.

В груди болезненно заныла холодная, одинокая пустота. Такая, бывает, остаётся, как дырка от выбитого зуба, если ампутировано что-то важное, и место это ничем иным занять невозможно; оно так и стоит выжженной плешью посреди души, и болит перед непогодой.

«Надо же, как глубоко успело прорасти, – краешком сознания удивился Висмут, – и как я упустил?..»

Чернильно-чёрное время тянулось лениво, неохотно, его движение было практически незаметно – так капает с ложки последняя капля густого мёда: вот она назрела уже и готова сорваться, но всё висит и висит, и непонятно – может, она успела застыть, словно смола?

Вновь сверкнуло, а от громового раската вздрогнул даже Висмут.

К чёрту! Пусть он потом – полминуты спустя – сотню раз об этом пожалеет, но… К чёрту!

Висмут поднялся со стула и подошёл к приоткрытой двери купе, легонько в неё постучал.

Сурьма сидела так, как он и думал: на полу у кровати, обхватив колени. В темноте отчётливо виднелось её побледневшее лицо и лихорадочный блеск глаз, которые сверкнули как-то обиженно, когда Висмут сел рядом, плечом к плечу.

– Думаешь, я настолько трусиха, что не смогу перетерпеть эту грозу самостоятельно?

– Ты сможешь. Я – нет.

Висмут почувствовал, как она улыбнулась ему в ответ неуверенной, ломкой, но благодарной улыбкой.

До следующей вспышки молнии они молчали, будто делали вид, что находятся в разных купе. Но стоило только небесам сверкнуть ослепительным электричеством, Сурьма неосознанно прижалась к руке Висмута, и он обнял её за плечи, словно укрыл крылом. А после громового раската на крышу вагона обрушился ливень, и нервно вздёрнутые плечи Сурьмы чуть опустились, расслабились.

– Папа всегда говорил, что раз дождь пошёл, то и гроза скоро пройдёт, – прошептала она, и улыбка в голосе была уже не такой ломкой, – а когда без дождя сверкает, оно куда дольше может… Знаешь, а ведь мы с Никелем тоже вот так сидели во время грозы: я боялась, а он… он тоже боялся, но храбрился. Меня утешал и иногда – смешил. Вот точно так же сидели: на полу, у кровати, одна его рука на моих плечах, как твоя сейчас, а другая… – она взяла Висмута за руку, и он крепко сжал в своей ладони её дрожащие пальцы. – У меня всегда мёрзнут руки, кода мне страшно, и он грел их своим дыханием…

В тёмном и душном купе пьяняще пахло её духами, а шум ливня отрезал их двоих от остального мира, от всех правил и условностей, словно кусочек от пирога, и Висмут был уже не в состоянии ни трезво мыслить, ни даже дать себе отчёт в своих же действиях.

Глядя Сурьме в глаза, он поднёс её руку к губам, согревая дыханием, медленно целуя кончики её пальцев. Но поцелуи были столь легки, что Сурьма не смогла бы сказать точно, что это: прикосновение губ или тёплого дыхания. Она смотрела на Висмута, и хрупкая улыбка становилась совсем прозрачной, почти незаметной. От кончиков пальцев по рукам, по венам, словно по проводам, текло электричество.

– Вот точно так же сидели, – зачем-то повторила Сурьма и не узнала собственный голос, – только Никель боялся, а ты – нет…

– Я тоже боюсь, – едва слышно ответил Висмут, не отводя взгляда, не отпуская её руки, и Сурьме почему-то показалось, что он сейчас не о грозе.

От его голоса, который стал иным, каким-то особенным, электричество разом заполнило все провода её тела, словно внутри на полную мощность включили иллюминацию. Так, что заглянуть в себя страшно: ослепнешь. Поэтому Сурьма продолжала смотреть в карие, в темноте вагона почти чёрные глаза Висмута и забывала дышать.

Он прикоснулся губами к её ладони, прижал её к своей щеке. Пальцы Сурьмы покалывало – то ли электричество, то ли пробивающаяся щетина Висмута.

Она почувствовала, как под её рукой вдруг напряглись его желваки, словно Висмут сжал челюсти. А потом он вздохнул с едва заметной досадой и отвёл взгляд, опустил её руку, бережно положив её обратно ей на колени. Как будто, не сделай он этого, сама она не убрала бы ладонь с его щеки. «И не убрала бы», – уходящей грозой пророкотало почти за гранью её осознания.

Сурьма вдохнула – кажется, первый раз за всё это время. Её лёгкие будто слиплись без воздуха, и теперь наполнились им с какой-то тоскливой болью. Через мгновение эта боль трансформировалась в мысль, от которой стало ещё тоскливее: «как жаль, что Астат не похож на тебя! Как жаль, что он – не ты…».

– Дождь заканчивается, – тихо, чуть сипло произнёс Висмут, прислушавшись к шороху капель по крыше вагона.

– Досадно, – прошептала в ответ Сурьма.

Когда-то она слышала сказку о том, что молния – это трещина между мирами, и, если повезёт, можно научиться проскальзывать во время грозы в параллельный мир. Но вот вернуться назад сможет не всякий. Они – вернулись. К сожалению.

Глава 25

– Семиминутное опоздание, – сверившись с карманными часами, сказал Висмут, когда они прибыли на вокзал Этена. – Ты молодец, Сурьма. Мы практически нагнали отставание из-за простоя. Спасибо тебе.

– Молодец не только я, – довольно усмехнулась Сурьма, снимая перчатки и выключая резонатор, – одна бы я не справилась. Мы отличная команда, Висмут! – закрыв ПЭР, она поднялась со своего кресла и подошла к Висмуту, ждавшему её у дверей. – Мне ещё ни с кем не было так легко, – сказала, понизив голос, – и я сейчас не только о работе. Так что это тебе спасибо. И за поддержку, и за то, что выслушиваешь меня, и… за всё, в общем, – её губы тронула робкая улыбка, а взгляд уткнулся в мыски собственных ботинок. – Знаешь, я даже рада, что Никель сбежал… Нет, я, конечно, до сих пор зла на него: он меня бросил, как он мог?! Но не сделай он этого, мы с тобой не познакомились бы. Я рада, что знаю тебя, Висмут, – она вновь посмотрела ему в глаза, и её ладонь легла на его запястье. – Хоть мне всё ещё немного стыдно за себя прежнюю, за то, как началось наше знакомство… Но хорошо, что оно всё-таки состоялось.

Висмута не отпускало ощущение, что Сурьма набирается смелости что-то ему сказать. Что-то, что говорить не следовало бы. Поэтому он деликатно высвободил свою руку из-под её пальцев и открыл дверь будки машиниста.

– Пойдём? Сдадим документы и ещё успеем где-нибудь поужинать.

– Может, снова сходим в то место? – спросила Сурьма. – Ну, с огненным представлением. Обещаю, что пить ничего не буду! Ни капельки! – рассмеялась она, поймав шутливо-недоверчивый взгляд напарника.

И они вновь пошли в тот кабак под открытым небом, и Сурьма опять заказала рёбрышки в малиновом варенье, и хлопала жонглёрам, и кричала что-то восторженное вместе с остальными зрителями, когда артисты выполняли особенно сложный трюк, и обменивалась улыбчивыми взглядами с сидящим рядом Висмутом, и была счастлива. А поздним вечером, когда они возвращались к поезду, в груди словно протянуло сквознячком: этот вечер закончился и вряд ли когда-нибудь повторится.

– Жаль, что нельзя выбрать какое-то мгновение и провести в нём всю оставшуюся жизнь, – вздохнула Сурьма.

– И тебе не надоело бы бесконечно переживать одно и то же?

– Некоторые вещи не могут надоесть. Например, счастье.

– Но ощущения могут притупиться, потерять свою остроту и свежесть, – возразил Висмут.

Сурьма задумчиво нахмурилась.

– И всё равно жаль, что нельзя выбрать какой-то конкретный момент и хотя бы изредка попадать в него, переживая заново, – ответила она.

– Мы не можем выбрать момент, в котором жить, но мы можем выбрать, как жить в тот момент, который у нас есть, – сказал Висмут будто не Сурьме даже, а самому себе, – и может быть, наш выбор сможет приблизить имеющийся момент к желаемому. Если только у нас достанет смелости этот выбор сделать…

Они вошли в вагон и остановились в коридоре. Из кухни доносилось тихое посапывание Рутения, а из купе Висмута – вкрадчивый храп Празеодима.

– Спасибо тебе, Висмут, – прошептала Сурьма совсем тихо, почти одними губами, чтобы никого не разбудить, – это был чудесный вечер.

Он улыбнулся в ответ – немного печально, как показалось Сурьме. В неярком, приглушённом до минимума сливочно-жёлтом свете керосинового фонаря не видно было обычных лучиков-морщинок в уголках его глаз, да и самих глаз в тени ресниц тоже почти не видно.

– Я тоже рад, что знаю тебя, Сурьма.

Её взгляд опустился на его губы, и непрошеное, почти преступное любопытство прошило её мысли, словно спущенная с тетивы стрела: «Наверняка его поцелуй совсем не похож на поцелуй Астата! Интересно, какой же он на вкус?»

Сурьма вздрогнула всем телом и быстро отвела взгляд.