Увечные механизмы

Тогда мастер начал врать газетчикам, что стоит на пороге нового научного открытия, которое потрясёт мир. Нужно было потянуть время, чтобы… чтобы… Чтобы – что? Дождаться озарения? Или ещё одного метеорита?

И мастер Полоний выдумывал научную экспедицию в горы, выдумывал свою научную группу и три поезда, на которых они поедут, а сам со своим бессменным лаборантом Ваничкой, верным, словно спаниель, тайно отправился на противоположный конец страны – в глушь под Толуол. Отправился лишь на «Ртути» с прицепленным к ней единственным вагоном и всё ещё надеялся, что за эти месяцы «экспедиции» с ним случится чудо.

Но чуда не происходило. Здоровье шалило, а Полония вновь начали посещать мысли о фатальном конце. «Уж лучше сгинуть в экспедиции великим учёным на пороге грандиозного научного открытия, чем умереть от болезней и старости проигравшимся неудачником и разоблачённым обманщиком», – нашёптывал чей-то ехидный голос у него в голове, и Полоний с каждым днём всё больше к нему прислушивался.

Однажды он решил окончательно: этот голос, чьим бы он ни был, прав. Вот только уносить с собой такую тяжёлую ношу вранья и притворства Полонию не хотелось. Было нестерпимое желание сбросить этот груз, отмыться, отскоблить его от себя. Ему даже чудилось, что и старые его кости болят исключительно из-за этой тяжкой ноши.

Когда время «экспедиции» вышло, у мастера сомнений не осталось. Он подготовился, но ничего не сказал Ванадию. Он знал, что его помощник всеми силами воспрепятствует. А если заранее не узнает, то потом похоронит его по чести и исполнит всё, что тот велит ему в последней записке, оставленной на столе рядом со звуковыми цилиндрами.

Мастер Полоний ещё раз перепроверил револьвер: чтоб уж наверняка, без осечек – и вставил в фонографическую машинку следующий цилиндр.

Глава 23

Этой ночью Сурьма почти не спала, придавленная грузом чужой тайны. Ещё несколько часов назад она отдала бы многое, чтобы узнать её. А сейчас – столько же и даже больше, чтобы не знать. Всю жизнь она мечтала хотя бы кончиком ноготка на мизинце стать чуть ближе к обожаемому мастеру, но никак не думала, что, исполнив это желание, окажется едва ли не сообщницей. Соучастницей неправильных решений, большой лжи и страшного преступления больной гордыни. И ей теперь тоже, как и мастеру когда-то, хотелось сбросить с себя этот груз, отскрести с кожи всю эту правду, которая налипла, словно засохшая грязь. Но это было невозможно: правда оказалась совсем не такой, какой хотела Сурьма, и избавиться от неё, забыть всё услышанное, будто его и не было, не получится.

Утром все были притихшие и какие-то робкие. Празеодим и Рут ничего не знали – Висмут им не рассказал, но они чувствовали общее настроение и не шалили.

Сурьма молчала. Её пробирал озноб. Он рождался где-то глубоко в костях и расползался по всему телу, и зудел под кожей так, что внутри всё съёживалось. Исполнившаяся мечта выела Сурьму изнутри, словно яйцо всмятку. И сейчас она была будто бы вся пустая, остался лишь хрупкий каркас, собранный из тонких палочек и подпиленных решёток: любой звук, любой сквозняк способны обрушить эту шаткую конструкцию. Запершись внутри себя, она осторожно шпаклевала повреждённые участки.

Мысли о мастере никуда не делись: они ложились на плечи и окутывали Сурьму тяжёлой и душной шалью, и полые палочки-решёточки гудели и вибрировали под этой тяжестью.

Висмут бросал на неё тёплые, заботливые взгляды, но не донимал разговорами, и Сурьме всё отчаянней хотелось уцепиться за его надёжную руку, укутаться в его тепло. Но она не могла ни шевельнуться, ни разомкнуть губ, словно её заколдовали. Словно, сделай она сейчас хоть что-то, вся внутренняя решётчатая конструкция безвозвратно обвалится.

Ей нужна была помощь, но не было сил принять её.

***

Вечером, остановившись в Аланине, они никуда не пошли. Сурьма даже ужинать не стала – заперлась у себя. Купе Висмута захватили Празеодим и Рут. Мальчишка, замученный, но не сломленный, с упрямым упорством боролся с алфавитом. Празеодим, взявшийся обучать его грамоте, с видом дежурящего у мышиной норы кота нависал над его плечом в ожидании, когда Рут допустит ошибку.

Рут чувствовал, как старик невольно задерживал дыхание, и понимал: он в шаге от неверного решения, и думал ещё усерднее. Сделать работу без помарок под язвительным взором учителя стало для него вопросом чести.

Висмут отворил дверь вагона и сел на откидную лесенку. Аланин спал, лишь в высокой траве неподалёку стрекотали сверчки. Пахло ночной сыростью, шпалами и остывающим, нагретым за день камнем перрона. Всё здесь как всегда, всё неизменно, и эта неизменность – стабильность – обычно успокаивает. Но сейчас – наоборот: в контрасте с внешним привычным внутреннее новое ещё сильнее бросается в глаза. И ещё сильнее тревожит.

Висмут вздохнул: всё пошло не по плану. Он бы ушёл уже давно, если бы мог. Но сейчас он не мог. И теперь с каждым днём будет всё больнее…

Он не услышал, как сзади к нему подошла Сурьма, но почувствовал её лёгкие цветочные духи. Она молча опустилась рядом с ним на ступеньки, доверчиво прижалась к его боку, положила голову ему на плечо. Деваться было некуда. «Что ж ты со мной делаешь, дурочка?»

– Я не знаю, что мне с этим делать, – прошептала она.

«Я тоже», – мысленно ответил ей Висмут, хоть и понимал, что они о разном. Он попытался осторожно отодвинуться, хоть и двигаться-то было некуда, но Сурьма отчаянно схватилась за его локоть, обвив его обеими руками:

– Не уходи, пожалуйста! Я… я не могу одна с этой тайной. Она меня раздавит.

Висмут остался сидеть, игнорируя все сигналы предупреждающих об опасности семафоров, бешено мигающих в его голове.

– Если я всё расскажу, то прославлюсь как человек, отыскавший правду. Но эта правда навеки ославит мастера Полония…

Он всем телом почувствовал её вздох.

– Секрета создания пластин считай что нет, раз нет уж того метеорита, поэтому денег за это я не получу и семье своей помочь всё равно не смогу. Но сделаю себе имя на том, что разрушу репутацию мастера, раскрыв его тайну, – Сурьма вновь вздохнула, – это бесчестно. Я так не могу. Я слишком уважаю его, чтобы так поступить… Уважала… Но как такое можно скрывать? Ведь получается, он тоже лгал! Висмут, – позвала она спустя некоторое время, – мне нужен твой совет.

– Я не знаю, как тут поступить, Сурьма. Полоний лгал – это на его совести. Он выбрал не те цели и, преследуя их, зашёл слишком далеко. Настолько, что пустил себе пулю в висок, лишь бы сохранить созданную им иллюзию. Однако это его дело и его выбор… Были бы, оставь он свои секреты при себе. Но он ими поделился, перевалив свои тайны с больной головы на здоровую.

– Ты бы на его месте промолчал?

– Не всякое знание полезно, Сурьма. Некоторые тайны лучше держать при себе, чтобы не навредить окружающим. И оставаться для них тем, кого они хотят в тебе видеть, к кому привыкли и кем ты им нужен.

– Мастер нужен этому миру гениальным учёным, – прошептала Сурьма. – Скольких он вдохновляет, скольких ещё вдохновит! Наверное, должно быть что-то – кто-то – такого уровня, пусть и недосягаемого, к которому будут стремиться. Какой-то ориентир, верно?

Висмут кивнул:

– Верно.

– Я расскажу о «Ртути», – тихо, но неожиданно твёрдо сказала Сурьма, – но умолчу о записях. Ты поддержишь меня в этом?

Она повернула к нему лицо и положила подбородок Висмуту на плечо, вопросительно на него уставившись. От близости её губ по позвоночнику продёргивало электрическими импульсами, а в голове начинало шуметь. Нужно уходить – встать и уйти – немедленно! Она ведь что-то спросила, а он уже даже забыл – что, потому что всё это время мысленно сжимал её в своих объятиях, целовал её упрямые, слегка надменные губы, золотые ресницы и смеющиеся полупрозрачные веснушки – одну за другой, все до единой.

Он гнал эти мысли, всё сильнее хмуря брови, но они метались в его голове, словно залетевшая в комнату птица, и никак не могли – не хотели – найти выход. И он терял нить её рассуждений, чувствуя её близость и волнующее тепло, отвечал невпопад – не про Полония – считая её вдохи, удары её сердца, отдававшиеся в его рёбрах, и крепче смыкал в замок пальцы, чтобы не допустить даже малейшего касания. Потому что сейчас оно – даже малейшее – сорвёт все защитные пломбы, вырвет из ржавого сердца чеку, и дело кончится бедой. Для него – уж точно. Хотя для него-то оно ею кончилось ещё вчера…

Сурьма ждала ответа, не отводя глаз. Висмут повернулся, и их лица оказались слишком близко – ближе, чем она ожидала. Он посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, больное, обжигающее, почти звериное, словно из его зрачков смотрел загнанный волк, готовый перемахнуть через красные флажки, наплевав на все запреты, условности и собственные страхи. Волк, готовый оттолкнуться и взлететь, бросив вызов птицам, забыв о том, что у него никогда не было крыльев. И Сурьме показалось, что эти самые крылья – такие недостающие, такие необходимые – рвут кожу на её спине, прорастая откуда-то из недр её души.

– Висмут, – выдохнула она, и сама не заметила, что подалась ещё чуть-чуть вперёд, хотя ближе было уже некуда.

Он резко отвернулся, отвёл взгляд, уставившись на собственные, сцепленные в замок пальцы. Жилы на предплечьях напряглись, будто он сжал кулаки: злился на себя и досадовал на неё – неужели ничего не понимает? И что она, чёрт возьми, спросила?

– Прости, Сурьма, день был долгим, – Висмут поднялся на ноги, – поговорим об этом завтра. Спокойной ночи.

«Что же ты со мной делаешь…»

И он ушёл, а она так и осталась сидеть на откидной лесенке. Она тоже не расслышала его последнюю фразу, как и он – её, но лишь потому, что поймала его взгляд, и он был гораздо красноречивее слов и совсем не о том, о чём слова.

Сурьму вновь пробил озноб, но уже не тот – зудящий холодом под кожей. Сейчас он походил на стук крупных капель летнего ливня по зонтику. Вот только зонтик был не над её головой, а где-то в области солнечного сплетения. Она зажала ладони между коленями, пытаясь унять дрожь, сделала пару глубоких вдохов.

Сурьма подумала, что, наверное, надоела уже Висмуту со своими драмами. Утомила его. От этой мысли стало ещё горше и тоскливей. Она задумалась: почему? И осознала, что Висмут стал ей очень нужен, необходим, и она сама не заметила, как же так вышло. Без него было и пусто, и холодно даже в такой тёплой летней ночи, как эта.

Она нуждалась в нём настолько, что готова была пойти постучать в дверь его купе, и… и… и… и – что? Попросить его побыть с ней? Просто посидеть рядом, помолчать? Подержать её озябшие ладони в своих, чтобы она, наконец, перестала дрожать? Как объяснить, что с ним ей даже дышать легче, а уж нести тяжкую Полониеву тайну – и подавно?

Сурьма ещё раз вздохнула – глубоко, насколько хватало лёгких – и прислонилась виском к холодному ребру паровозного вагона.

Глава 24

– Доброе утро! – Сурьма зашла на кухоньку, но за столом завтракали лишь Празеодим и Рут со своей крысой, нахально опустившей розовый хвост в маслёнку. Висмута не было.

– Доброе, лапушка, доброе! – просиял старикан.

– А где Висмут? Осматривает паровоз?

– Уже осмотрел, лапушка, и даже документы у начальника станции выправил.