Фырка. 58- ая грань

– Думаю, что такие, – Ястреб показал рукой в сторону изгнанного, – именно верой-то и торгуют, – верой человека в людей.

– Пожалуй, вы правы. Но тогда, они враги Христовы, а сказано, – голос батюшки стал гуще. – «Гнушайся врагов Божьих».

– По мере возможности, гнушаюсь, – заверил отца Гавриила Ястреб.

– Думаю, что племянник благодарной Елизаветы излишне резв и изрядно лукав, – в словах батюшки, однако ж, не было упрёка. – Как тётушка-то поживает?

– Поклон шлёт, – уверил Апричин, вовремя остановившись и не ляпнув, мол, вашими молитвами.

– Уж не ты ли этим поклоном являешься? – отец Гавриил перешёл на «ты» и откровенно посмеивался.

– Я, – честно сказал Ястреб и добавил: – Не переживайте, батюшка, никакой резвости, одна суровая необходимость. – Поп прислушался и остановил взор на туесе: – «Эта?» – Ястреб кивнул и протянул затвор священнику. Тот взял, и некоторое время продолжал вслушиваться. Затем принялся беззвучно шевелить губами – шептать над туесом. Вскоре возник и звук, отец Гавриил читал молитву всё громче и громче, одновременно накладывая на туес знамение своим нательным крестом, старым процветшей формы. И началось! Из затвора понёсся рёв икоты-пошибки, вой на разные голоса! Длилось это не более двух минуток, но Ястребу показалось, что несколько часов. Вой и рёв внезапно затихли, и постаревший поп спросил:

– Что с ней делать, с нечистью? Сжечь?

– Пока не надо, батюшка. Прошу запереть её, может понадобиться как свидетель смертоубийства.

– Хорошо, – согласился отец Гавриил. – Есть у меня один сундук заветный, ни одна зараза не выберется. Помоги-ка на воздух выйти. – Поп опёрся на Апричина, они вышли через боковую дверь в небольшой палисадник на заднем дворе и сели на широкую скамью у церковной стены.

– Ты не один? – отец Гавриил кивнул на липовую аллею, где в кроне первого к церкви дерева томилась ожиданием Фырка. И настолько истома надоела чертовке, что начала она полегоньку куролесить, заменяя на одной ветке липовые листочки на лавровые, имея в планах сооружение лаврового венца. – Почему же эта не взаперти?

– Из природных сил, не колдовских, – заверил Апричин священника. – Пора мне.

– Как крестница-то? – отец Гавриил спрашивал о Шарлиз.

– Нормально, – ответил Ястреб и поднялся со скамьи. – Вы, батюшка, туес с икотой никому не отдавайте, даже по моему звонку. Только лично мне.

– Иди с Богом, – поп перекрестил Апричина в спину.

Липовая аллея мерещилась бесконечной, уходя стрелой в розоватое марево. Консул оглянулся, бросил прощальный взгляд на церковку и попа, удивился гармонии строения и человека и зашагал в нескончаемое неизвестное. Фырка, устроившись в наплечной сумке, продолжила мастерить венок победителю.

– Знаю я единственный ихний психологический фортель, этих психологинь, склёпанных весёлыми, вёсельными и висельными общагами пединститутов, – в манере торговки залежалым товаром резюмировала Калерия Берест, подышала на ноготок большого пальчика левой руки, протёрла запотевшую поверхность, заглянула в неё, как в зеркальце, чему-то огорчилась и продолжила: – И хотя они изумительные дуры, воспользуюсь их единственным рецептом, что для привлечения мужчин, что для избавления от мужчин: поеду и отдохну!

– Куда изволите? – с готовностью вылез Джильс. – В пещеры Лимпопо или на пляжи Марианской впадины?

– Гораздо ближе, мой миролюбивый хищный голубь, – сплела пальцы рук и хрустнула коленными суставами Береста. – Мы едем в кабак! В «Жгарь»!

Да! Не какое-то сопливое «вау», а первозданное и разгуляйное русское «во»! Именно поднятый вверх большой палец и сие разгуляйное во-склицание можно с полным основанием отнести к самому модному на вечерних и ночных улицах кабаку. Собственно, конкурентов у него и не было. «Жгарь» – единственный настоящий русский кабак, расположенный в огромном полуподвале, в который можно было попасть с любой из сторон Быржавой площади, и по причине своей редкости требует отдельного описания.

Уже единственный вход в заведение удивлял своим своеобразием. Пять кружевных чугунных ступеней вели к широченной распашной на две стороны двери, крашеной грязно-коричневой половой краской, с зелёным рваным кантиком по периметру. Пять ступеней, это в теории, ибо четвёртая по счёту сверху, была дощатая, нетщательно вымазанная кузбасслаком. Если нога спускающегося или спускающейся попадала на эту четвёртую, что случалось необязательно, ибо ступеньки были невысокими или неглубокими, точно определить трудно, то деревянная кренилась вперёд, словно устроенная на шарнирах и отступившийся мог полететь носом вниз, но… ни разу никто не полетел. Швейцар у входной двери отсутствовал, и посетители открывали дверь самостоятельно. Зрелище часто случалось весьма забавным: страждущий выпить и закусить тянул на себя обычно правую дверцу, но нарывался на тугую, скрипучую пружину и, ежели не справлялся с законом противодействия, хватался за левую дверцу, которая оказывалась болтающейся на слабых петлях, без какой-либо пружинки вообще, а потому моментально распахивалась настежь, пропуская отворившего, но готовая прибить его спутника или спутницу.

Когда посетитель справлялся с параднодверным испытанием, он оказывался в изрядной величины прихожей, которую при достатке воображения можно было назвать и холлом, но называли отчего-то сенями. На стене слева висело немалое зеркало в потрескавшейся и крашенной явно алюминиевой пудрой, той, что красят основания уличных фонарей и в просторечии именуемой серебрянкой, раме. Зеркальная поверхность приносила великую радость сунувшим в него свои лица, а иногда и личины вперемежку с харями. Радость заключалась в том, что одна сторона зеркала, та, что правая, была мутная и темнела угольными, абсолютно не зеркальными пятнами, как бывает у зеркала, ободранного с тылу, тогда как левая сторона случилась массово засиженной мухами, несколько десятков трупиков которых, багрово в черноту усеивали зеркальную поверхность. Если же посетителя не радовали такие варианты, сопровождающие его собственное отражение, то он мог определить центр зеркала и, сместившись взглядом на пару вершков в сторону, неважно в какую, увидеть очень даже приемлемое отражение физии, чела или рыла, это уж кому как суждено. И надо заметить, что ни один из посетителей никогда не высказал претензий своему отображению, зато их спутницы всегда высказывали претензии своим спутникам, хотя на самом деле, претензии могли быть адресованы именно зеркалу, в том смысле, что свет мой зеркальце скажи, но спутницы уже с детства книжек не читали, а единственной сказкой считали появление принца при смерти на белой яхте, который, одарив спутницу россыпью богатств, прямо с мостика отправлялся в мир иной, почитай, что зазеркальный.

Я не могу определить в каком мире, зеркальном или зазеркальном, бежит мышка с шестицветным кошачьим хвостом и чертит искрящийся пунктир округ ваших домов, читатель, но вам рекомендую приглядеться. Ибо уже разгоняется тело и вот-вот, на полном ходу, врежется в 58-ую грань. И стремительной дугой тёмно-синий ворон с чёрным клювом упал вниз из маленькой тучки, словно специально для этого возникшей в белёсом небе, и тут же унесённой ветром. Воздушным омутом, втягивающим и втягивающим рябой осиновый лист всё вправо и вправо, и там они будут дружить с маленькой тучкой, выступая музыкой для писателей и детей.

7

Апричин открыл всё-таки правую дверь и естественным образом очутился у правой стены сеней. А там…

Гардеробщик, упирающийся крупной и лохматой головой в потолочную балку, что выгодно предупреждало длинноватых ростом о необходимости пригнуться. За гардеробщиком находились одна скамья и одна лавка, а также три десятка разнокалиберных стульев, табуретов и два колченогих креслица. «Бросай шубейки, пальтишки и остальное усё!» – приветливо говорил гардеробщик и гостеприимно показывал на седалищную мебель, которая не пустовала и летом, заваленная плащами, накидками и зонтами, среди которых выделялись солнцезащитные очки. Удивительное дело, но никогда не случалось случая, чтобы что-либо помялось или сломалось, не говоря уже о пропаже.

А вот и она, обеденная зала, делимая арками, оканчивающаяся буфетной стойкой и несколькими ходами в кухню, завешанными несвежими белыми полотнищами, очень похожими на простыни. Не думаю, что открою большой секрет, если сообщу – именно простынями они и являлись. Низкие, не более полутора пядей в высоту, потолки были неопределённого цвета, потому как и определить-то его не представлялось возможным из-за постоянно висевшего под потолком сизого в сиреневых разводах табачного дыма. Правда надо признать, что в кабаке не было зафиксировано ни одной жалобы на тяжкий или спёртый воздух. Никогда. Зала была тесно заполнена крепкими квадратными столами, покрытыми, не сказать, что и грязноватыми скатертями. У каждого стола, на углах, стояли странные стулья, с узкими сидениями, но широченными спинками. Пребывание стульев на углах столов говорило о том, что, либо никто здесь не подвергался суевериям и обязательности следования приметам, либо никто из посетительниц не собирался замуж. По пространству между столов, стоящих на возвышении, сновали костромские и чебоксарские половые в широких полотенцах, фартуками заправленными за пояс и свисающих по колени. Эти как бы фартуки, словно орнаментами были украшены отпечатками грязных, будто специально предварительно измазанных в золе или в саже, пятерней.

Буфетная стойка смотрелась тривиально, почти пошло. А именно, огромным жёлто-медным самоваром, с надетым на трубу неизбежным хромовым сапогом, на котором белым пятнышком, эдакой птичьей лапкой, проступал номер воинской части. Сапоги на самоварной трубе менялись часто и в день, когда Ястреб оказался в кабаке, а мы посматриваем на буфетную стойку, инвентарным номером войскового подразделения, само собой, получился 5758. У самовара стояла, понятное дело, Маша, вернее одна из тёзок – Машунь, чья рабочая смена была сегодня. Эта, сегодняшняя, была высоченного росту и разливала ароматнейшую заварку в стаканы, конечно же, стоящие в оловянно-мельхиоровых подстаканниках. Вопросы к клиенту по поводу заварки, заливаемой кипятком, не блистали разнообразием, то есть, звучали «крепче-слабже», зато стремлению к «погорячее» поражало взоры, особенно слабонервных. Любая буфетчица, в том числе и сегодняшняя жердяистая Маша, совала в стакан мизинец и в зависимости от температурного режима вручала стакан желающему, либо просила обождать, дескать, ещё горячо. Рядом с буфетной стойкой находился полукруглый стол, стоящий на трёх чёрных и одной зелёной ножках, на котором располагалось колоссальной величины серебряное блюдо. К нему половые направляли посетителей, удивлённых отсутствием на столах столовых приборов, мол, идите и выбирайте сами. А выбор был. Вперемешку лежали серебряные, мельхиоровые, железные и железные с пластмассовой, а то и с фарфоровой ручкой, также алюминиевые ложки, от чайных до деревянных, среди последних попадались чуть ли не ковшики. Вилки, конечно, лежали там же, от двузубных до семиконечных. Ножи выдавал помощник метрдотеля лично, руководствуясь теорией Ломброзо и опираясь на версии мадам Блаватской, а потому кому-то доставался великолепный нож саксонской работы, к сожалению, без уточнений, верхней или нижней земли, другому вручался среднеуральский тесак, третьему – байкальский костяной, а дамам, особенно научного возраста, случалось получить и перочинный ножичек. Похоже, что раздачу колюще-режущих предметов учиняли по чину, определяемому визуально, исходя из вышеуказанных теорий и версий. Еда же и питьё – умопомрачительны: и на вкус, и по цене. Кабак значился неимоверно, феноменально дорогущим.

Всё это перед посещением, интонируя и в лицах, разрисовали Апричину Перец и Колбаса, при солидном поддакивании Немца, что-то вроде альз венн эс зо и их бин шнильце-мныльце. Вообще-то, всё красноречие и пускание обильной слюны помощников околоточного к Свириду и сводилось. Пока консультант ездил в церковь к отцу Гавриилу, аблакат совершил несколько финтов своим обкусанным ухом и теперь ожидал Ястреба и Фырку в дорогущем кабаке, самому себе объясняя пребывание в нём расследованием.

– Сумку оставить изволите, господин консул? – скучающе полюбопытствовал лохматый гардеробщик и, получив в руки сумку, спросил: – А веер?

– Нет, веер возьму украшением, – объяснил Ястреб, сунул его в нагрудный карман и забавы ради легонько щёлкнул по курносому носу Фырку, нагло и скрытно устроившуюся у него на плече.

– Ежели ты здесь завсегдатай, – Фырка сделала логичный вывод из обращения «консул» гардеробщика, – то нафига слушал фигню этих фигляров Перца и Колбасы, да офигенные лингвы Немца?

– Уж очень красноречиво описывали, – усмехнулся Апричин и вступил в обеденную залу.

А в зале, в буквальном смысле распоясавшийся мэтр, в обязательном монокле и узких чёрных усиках, высокий ростом и на вихляющихся ногах, не пропускал к вожделенным еде и питью невысокого гражданина и его статуэтно-статусно красивую спутницу.

– Нельзя. Трезвым-с, никак нельзя-с! – твёрдо держал фасон мэтр.

– Может вы ещё мне в рот вольёте?! – возмущался влиятельнейший банкир, он же бывший чиновник самого, что ни на есть высокого взлёту. Овен Альфеев, бывавший во всех распонтовых ресторациях планеты и заманенный сюда спутницей-раскрасавицей.

– Уже хихунькую от юмора, – вежливо приподнял усики мэтр и ещё больше распоясался, теперь уже не в смысле снятого красного кушака, но по праву.

– А знаешь… – красивая спутница легонько теранулась о плечо мильярдщика, – сей кадрец похож на Джима Кэрри в гипотетической роли Коровьева… лучше хлебни, Ава, а то хуже будет.

– ?! – не понял Альфеев.

– Выкинут, – кратко пояснила статуэтка.

– Меня?! – очки Овена Патерноловича, в толстой оправе, исполненные из рога горного архара, сползли на кончик острого носа. На этом кончике очки, видимо, о чём-то напомнили. – Ладно, выпью.

И тут же возник прозрачный хрустальный поднос с одинокой рюмочкой на тонкой и высокой ножке, с едва заметным, не более шести точек, сколом по ободку, и с неизбежно чистой, тоскливой слезой по запотевшей стенке. «Хлюпц!» – Альфеев опрокинул рюмочку в полуоткрытый рот, швырнул на поднос бумажный «хабар» и горделиво повёл раскрасавицу к указанному мэтром столику, пройдя мимо трёх занавесок-простыней, отгораживающих кухню, поочерёдно вдыхая запахи цехов пищеприготовления, а именно свежайшего кваса, озёрного тумана и купального папоротника.

– Радостно, господин консул! – мэтр переместил монокль с правого глаза на левый, а поднос с рюмкой, теперь склеенной на сломе ножки, уже маячил и колебался перед Ястребом. Допивая, он увидел в зале Грамотея Недоучку и госпожу Берстеньеву с Джильсом, но не приметил Свирида. «Да здесь он!» – громко фыркнула Фырка, заставляя дёрнуться восьмую и девятую шерстинки усишек мэтра, если считать справа налево. Незаметная воздушная дрожь пробежала по зале, нырнула в подсобку, задула лампадку, за светом которой следила посудомойка из Яицких степей. «П-ш-ш», – и простенькая иконка погрузилась в сумрак.

«Вернуться бы опять туда, в степь: костёрик, рассказы про чертей…» – писал в «Двух письмах» Василий Шукшин. Хотелось бы, да, хотелось бы… Воздух, дрожащий зарницами… Хорошо-то как! Спи… мечтай.

Две кошки белые с рыжими мордами и рыжими пятнами, редко разбросанными по короткой шерсти, сидели на парапете полуподземного гаража. Точнее, сидела одна, никак не желавшая прекратить процесс собственного вылизывания, вторая же устроилась на животе, подобрав под себя все четыре лапы. Такое свежее и, одновременно, тёплое утро! Сытые уличные бойцы никуда не спешили. Им, пережившим великую сушь позапрошлого лета и великую стужу прошедшей зимы, им, добывавшим пропитание охотой, воровством и попрошайничеством, им, привыкшим к мгновенной драке и моментальному бегству, было хорошо известно, что счастье и беда приходят сами, иногда – навсегда.

Время иногда и бывает навсегда. Когда, кажется, что оно навсегда остановилось. Но в этом и парадокс. Если время остановилось, то его и нет, и о нём нельзя сказать: «Время не лекарь, время – вор». Время для кристалла сапфир и кристалла гранат неслось космическим парадоксиком, иначе говоря, стояло на месте, тогда как комета, эта бряцающая железным оружием воинская лава, рубила и рубила себе путь в пространстве, и время протуберанцами звёзд догоняло её, сжигало её, ведь в сердце каждой звезды горит ад. Но маленький осколок, сердце воина-кометы сильнее горящего ветра пространства и оно вновь и вновь обрастало мужеством, а мужество вновь и вновь рубило чёрную материю, пока воин не добрался до любимого сапфира и верного граната, и не разбудил спящих своим великим жаром.

Волхв и Деревниш стояли на крыше, которая речным плотом-переправой, цепляясь за звенящий трос, достигла середины бурного потока, и свет остался внизу, а бежевая тьма окружала их, смотрящих широко открытыми глазами на Солнце, за спиной которого скрывался их эдем. Глория. Старшая сестра Земли. А может и не сестра вовсе, а крёстная. У перекрестья много значений…

– Вы, деревниши, оказались правы, когда предложили всем предтечам перестать быть богами, – сказал Волхв.

– Хорошо, что волхвы нас послушались, – предъявил реверанс Деревниш.

– Однако мне представляется, что бессмертные из чела веков так и не согласились. И с вами, и с нами, – предположил Волхв.