Фырка. 58- ая грань

– Что? – не понял Волхов.

– Куст шиповника убери, мы тебя не тронем, – разъяснил второй.

– Где осколок? – Волхв усмехнулся на «не тронем» и неожиданно отбросил лунную тень, огромную и поглощающую свет.

– В вечных льдах, – ответил первый абас.

– Но тебе его не взять, – добавил другой, – это по силам только хранителю.

– Хотите заманить Скитающегося Скифа к своему Улу Тойону, на погибель? – делано равнодушно предположил Волхв.

– Ишь! – дёрнулся рыком первый абас.

– Дышь! – зарычал второй, вырывая из ножен молнию.

И ударил Волхв лунной тенью по абасам и остался лежать сам на Чердынской дороге, не получив осколка, не дойдя до Синь-камня. Очнулся, подобрал кристалл Кряжца из грязи и побрёл назад. Алмазный поход закончился.

– Смутно ещё помню, что великаны-чудища называли меня сылгы, – сказал Кряжец.

– Якутский конь… – задумчиво протянул златоокий. – Нам надо побывать в доме одной женщины.

– Чьей женщины? – спросила Сапфир.

– В чьём доме? – спросил Кряжец.

– На грани, – уже на ходу ответил Саррас.

Дорога лежала открытой.

– И ты их не задержишь? – узкое лицо Деревниша вытянулось и утончилось ещё больше, хотя казалось, что больше и невозможно.

– Они вольные, – усмехнулся Волхв.

– А я, пожалуй, последую за ними, – Деревниш опёрся на посох. – Как бы не заблудились.

Волхв долго смотрел ему вслед. По крайней мере, голова его была повёрнута в ту сторону, куда ушёл Деревшин. За горбатым стариком, холодно мерцающим пунктиром, скользнула лунная тень.

8

Медовая положила перед собой выгоревший, но без единого пятнышка, лист бумаги, поставила перед собой принесённую Чистюлей чернильницу, ту, что непроливайка, и взяла в руку деревянную ручку с металлически пером. Застыла ненадолго изваянием, обмакнула перо в чернила и, вспомнив опыт тётушки-учительницы, большой доки в правописании, вывела фиолетовым по жёлто-палёному: «Рано поутру, девица Незмеянова пошла топиться». Откинулась спиной на спинку стула, приподняла листок к глазам и прочитала предложение вслух.

– Несмеянова? – спросила Марья Михайловна из глубокого, почти провалившегося кресла, где она крючком вязала крапивную кольчужку. – Ты фольклор решила писать?

– Вы, баушка, недослышали. Незмеянова, – Чистюля вытянула бледные губы, подышала на стекло книжного шкафа и взялась протирать его кусочком былого бархата, сама слегка раскачиваясь на невысокой стремянке.

– Умная… – пробурчала Вронская. – Какая я те баушка.

– Перестань мыть и тереть, – попросила Чистюлю Медовая. – Заполируешь скоро всё так, что от бликов слепнуть начнём.

– Порядок необходим для встречи гостей, – возразила Чистюля.

– Каких ещё гостей? – всполошилась Вронская. – Опять громить будут?!

– Кого? – осторожно полюбопытствовала Медовая.

– Златоокого хранителя, я полагаю, – ответила Чистюля. Писательница заметно вздрогнула и выгоревший листок, дрожа, опустился на лоскутный половик.

Никаких сомнений, Незмеянова – игра смысла со звуком, без обмана, а значит, обладала писательница немалым воображением. Опять же, разве саму Медовую не тянул к себе омут? Такое имя должно было сказать: я не змея по отношению к Юрию Марковичу, но я и не засмеюсь больше никогда, если не будет со мною рядом златоокого. Однако, истина ли эти слова? Ведь истина лежала на дне того омута, Чистюля же и приставлена с целью уберечь женщину от смертельного прыжка. Чистюля… Параллели… Так это политика!

Да… Ты читаешь заветные философские тексты и начинаешь понимать, что все они посвящены борьбе. За еду, за власть и за будущее для своего потомства. Умри ты! Вчера, сегодня, завтра. Чтобы я жил вечно! Это политика. Ты полюбила того, кто находится внутри смертоносного смерча, и как только ты отдашь себя всю этой любви, смерч убьёт тебя и отправится дальше. Разрывающий всё вокруг скрученный ветер не знает благодарности, он не помнит, что когда-то был слабым маленьким ветерком, который гасило ледяное дыхание времени, а твои ладони согрели и защитили его. Это политика. Ветхая битва древних камней…

И малый алмаз пробивает огромный валун, как крепкая рука Давида выстрелом из пищали пробивает лоб закованного в доспехи гиганта Голиафа, и откалывает от тяжкого камня кусок сиреневого чароита, и чары обрушиваются в багровый омут, и вверх взметается уже водяной вихрь, стремясь закрасить синь воды ало-свинцовым отблеском крови. Может быть это и политика, если таковой считать войну.

– Но, кто ты? Спасительница или конвоир? – спросила Медовая.

– Сестра милосердия, – прошелестела бледная девушка.

– Я могу надеяться на тебя? – спросила Медовая.

– Можешь, – ответила Чистюля.

Старуха Вронская больше ничего не стала слушать. Болели ноги, болела спина. Болело сердце. Её омут, возможно, сразу за порогом. Туда, за порог, старуха и шагнула.

– Я пойду один, – сказал Бедавер. – А вы подождите меня у колодца.

– Так мы и так у колодца, – Кряжец показал на машину, действительно стоящую у поселкового колодца, откуда бабы таскали воду, натружено раскачиваясь желудками. Машина, непонятным образом быстро оказавшаяся у Сарраса, сверкала новизной и богатством, и Сапфир предположила: – Может нам остаться в кибитке?

– Я говорю о колодце, что спрятан синими камнями в саду Медовой, – объяснил Бедавер. – А кибитка – всего лишь красивая жестянка, она не защитит.

Оставив любимую и друга в саду, златоокий вошёл в дом к любящей. Старуха Вронская качнулась к нему на пороге, но Саррас мимолётно улыбнулся ей одним уголком губ и ворвался в жизнь Медовой вновь.

Она поднялась навстречу тому, кого не так давно отпаивала живой водой. И стала писательница неимоверно красивой! Никогда раньше такой не бывала. Златоокий опустился на колени перед женщиной, благодарность склонила его пепельноволосую голову.

– Тебе обязан, – сказал он.

– Да, – согласилась она, опустив одну руку ему на плечо, пальцами второй теребя непокорный локон, более серого пепла, чем остальные.

– Ты простишь меня, – сказал он.

– Да, – подтвердила она.

– Помоги мне и сейчас, – попросил Бедавер.

– Помогу, – тихо молвила Медовая. – Скажи, чем?

– Пел ли я песню в бреду, а коли пел, то какие слова?

– Пел, – от воспоминания женщина стала ещё красивее. – О якутских конях и алмазах.