Фырка. 58- ая грань

И пока кузнец знакомится с, как он предположил, девками, я расскажу, кто такой Алабай. С Апричиным они были сотоварищами по учёбе. Можно сказать, что дружили. Когда Ястреб превратился в зоркого сторожевого таёжного дела в столице, он ни один раз предлагал Алабаю работать вместе, но багатур чудил, увлекаясь финансовыми операциями и дочудился – в одночасье образовавшиеся долги, прижали его к чёрной стене. И касаясь лопатками этой стены, помня, что в нынешних войнах стреляют всегда и только в спину, Алабай пытался отбиться в одиночку. Но девы… богатырей всегда спасают девы, и такая кинулась к Апричину. Ястреб взвился ввысь, да не один, и ринулся булатными клинками на легированных сталью крыс, да слабоват оказался напор. Тогда-то консул впервые пришёл за помощью к дядьке. Усмехнулся Способ Апричин и крыс смело словно брандспойтом. Лишь мокрая чистота осталась. А Алабай сказал: «Пойду-ка я, Ястребок, в кузню. И отец мой кузнец, и дед кузнецом был, и прадед… Темир мять буду».

– И что за дело? – заулыбался кузнец.

– Не можешь ли выковать мне голос, сладкий голос Орфея? – простодушно спросил Ястреб.

– Козлят подманить хочешь? – улыбка Алабая стала шире. – Но ты же, вроде, не лесной хищник.

– Козу, – Ястреб сыграл глазом на Пинну.

– Что ж…, – кузнец взъерошил кудри, – есть у меня одна трелька с дефектом. – Алабай развернулся в кузню, жестом, персонально, пригласив Фырку.

Чувство, охватывающее человека, называемое воспоминанием, часто рождается запахами. Вечная, почти неприметная грусть и, о, радость! – вновь этот запах воды и рыбы, если ты рос у причала; машинного масла и соляры, коли отец, дядья и братья твои вкалывали водилами могучих лесовозов и вёртких бензозаправщиков, не говоря уж о прочих самосвалах; едва уловимый запах цемента, чувствуемый чаще глазами, чем носоглоткой, ежели ты вырос на огромной и бесконечной стройке… Пинна замерла на пороге кузницы, ей почудилось, что, вот прямо сейчас и здесь она увидит отца и старших братьев, вечно вонявших железом.

Фырка с любопытством глянула на красатулю, но сказать ничего не успела, ибо Алабай, погремев парочкой ящиков, достал какую-то изогнутую, извилистую фитильку.

– Вот она! – кузнец сунул железячку в губы и дунул. Удивительный протяжный звук, со странной трагической трещиной, заполнил мастерскую. Когда стихло, Алабай пояснил: – С дефектом штуковина.

– Вспомнила! – закричала Фырка. – Один из лалов, выпавших из руки златоокого, был с изъяном, с дефектом! То ли пятнышко, то ли трещинка, то ли щербинка, не помню, но точно, изъян был.

Ну вот, мозаика узора и сложилась! И ветер, рождённый когда-то огненным вихрем, возникшего ещё раньше из горящего ветра пространства, совсем не зря подхватил Фырку и принёс её в сад, спрятавший родник живой воды. И бури, нещадно хлеставшие Скитающегося Скифа, последнего рыцаря Чаши Господней, совсем не случайно прибили его к тому же саду. И сестрички-привычки, и Деревниш, и Ястреб… всё-всё не полагалось на стечение обстоятельств, на удачу, а пробивалось через узор лабиринта, чтобы здесь в кузне древней слободы, Фырка вспомнила о камешке с таившимся пятнышком. С чёрной дырой в алмазе вселенном!

Теперь два пути. Или дорогой мёртвых, или мёртвой дорогой.

Эту драку и участники, и кабатчики, и прохожие, а также полицейские и городовые вспоминать будут долго. Для некоторых драка станет вершиной дерзости, самым бесшабашным поступком в жизни, самым из пережитых страхов, удивительном соучастии в бардаке! От побоища смогли ускользнуть Свирид и Джильс, бросившиеся в погоню за Ястребом, Фыркой и незнакомой красавицей, но Береста и Грамотей, воспользовавшись свалкой, решили свести счёты друг другом.

А первый удар нанёс Альфеев. Причём, не молча и сосредоточено, а с криком – «Это мне-то нельзя?!» – нагло развязно. Невеликого росту Овен подпрыгнул и влепил затрещину неосторожно возникшему рядом мэтру. От такой беспардонности ноги того завихлялись совсем уж невообразимо, монокль выпал из гнезда и спутался с окончательно распоясавшимся кушаком, чёрные усики стали тоньше бритвы, а хук с правой приложился к олигархову челу, предварительно и разумно освобождённому хозяином от диоптрий, вставленных в дорогущий рог архара. Шкафы-телохранители рванулись из своего угла, половые – изо всех углов, и пошла потеха! А Альфеев, пользуясь суматошным бурлеском, свалил на сторону, даже не захватив летнего шёлкового пальтишка.

И в этой-то стороне его поджидала машина, которую Альфеев, оказывается, вызвал ещё до оплеухи, что он отвесил мэтру. В салоне, кроме водителя, пребывал лисьего вида субъект с чемоданчиком на коленях. «Где?» – спросил Овен. «В Марьино», – ответил субъект. Речь шла о сигнале, летящем в эфир от телефона Пинны.

– Поехали, – Альфеев устроился на переднем кресле и неожиданно, ибо не очень любил слушать, включил радио. Оно-то и сообщило: – Правительство приняло решение рассекретить крупнейшее месторождение алмазов в междуречье Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски…

– Ах, ты! – воскликнул Альфеев.

Алабай посматривал на Фырку, изо всех сил удерживаясь от восклицаний, выражающих удивление, со всего размаху разгребал приставленные к стене железяки, чтобы удержаться от восклицаний восхищения Пинной, но махнул кулачищем, задел провод и древний репродуктор, сиротливо и пыльно висевший в небольшой нише, заработал. «Правительство приняло решение рассекретить крупнейшее месторождение алмазов в междуречье Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски. Запасы исчисляются миллионами карат…»

– Дьявол! – вскричал Ястреб, и взгляд его стал таким холодным, что посмотревшим в него Фырке, Алабаю и Пинне стало зябко.

«…месторождение алмазов в междуречье… исчисляются миллионами… Диаметр кратера достигает ста километров…»

– вот и конец маршрута! – громко крикнул Саррас Бедавер, обняв Сапфир и хлопнув Кряжца по плечу.

«…Ангары, Подкаменной и Нижней Тунгуски. Запасы исчисляются миллионами карат. Диаметр кратера достигает ста километром. Кратер, предположительно образовался от удара астероида…»

Котанга-вановора-кюумба! – пронзительно, словно заклинание, прокричал Деревниш.

А там, у звёздного плато, прищурил глаза Волхв: – Перебросим-ка Калинов Мост.

Он так и стоял, рождая взором иглы изморози, и Фырке с Пинной стало восхитительно и боязливо любопытно. Они не сводили глаз с Ястреба. А кузнецу те иглы леденили самое сердце, его охватывало крайнее беспокойство за друга. Алабай не заметил, что уже говорят его уста:

И с высокой сетки птичьей,
От лазурных влажных глыб
Льётся, льётся безразличье
На смертельный твой ушиб.

– Ух, как красиво… – прошептала Фырка.

– Это Мандельштам, – тоже шёпотом, пояснила Пинна.

– Да! – Ястреб вздрогнул, словно во сне, и обратился к Фырке: – Да. Помнишь, что хлынуло из-под земли в саду Медовой?

– Живая вода, – ответила чертинка.

– Верно! – Ястреб левой рукой разрубил воздух сверху вниз, а правый – поперёк:

Кровь – строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

На пороге кузницы, в сверкании автомигалки, стоял Альфеев:

И с бессмысленной улыбкой
Вспять глядишь, жесток и слаб,
Словно зверь, когда-то гибкий,
На следы своих же лап.

– Ну да, ещё Пушкин говорил, что нежного слабей жестокий, – фыркнула Фырка. – Кажись ревнивец заявился.

Овен сел на грязный чурбан у входа и горько заплакал. Обрушились не фондовые котировки, на богатея, со всего маху, рухнул катарсис. Даже небо, упав, неспособно так придавить.

Прохладная воздушная струя упёрлась в препятствие, в полузасохшую грушу, может быть, столкнувшись с вязкой субстанцией ведьминого дерева. Но скорее всего, прохлада остановилась, увидев, что в сад направляются сестрички-привычки. Нестерпимо болевшая душа звала на помощь. Серебристое облачко опередило сестричку, подлетев вплотную к дому, до такого сближения, что Чистюля, разгребающая чердак и высунувшаяся в оконце, могла дотянуться рукой до него. Но худышка предусмотрительно спрятала руку за спину, дабы исключить любую случайность. Однако спросить решилась.

– Чего хотели, сестрички-привычки?

– Мы-то…, – серебристая замялась и колыхнулась в сторону золотистой: – А это вот она.

– Мы пришли, – золотистая укоризненно проплыла над серебристой, – чтобы вернуть деве любовь.

– Что?! – у немощи-Чистюли вдруг прорезался насыщенный густотой баритон.

– Утро, – пояснила серебристая сестричка-привычка. – Такое свежее утро, всегда свежая кхан…

– Кровь, – уточнила золотистая, вернее перевела с языка расенов. Бедавер бы её понял. Но Чистюля поняла по-своему.

– Лейте мою! – и она закрыла собой вход.

– Не пугайся, – в дверях стояла Медовая. – Они о другом говорят. Мне приснилась кровь-строительница…

– Вещий сон! – воскликнули сестрички.