Фырка. 58- ая грань

– Приуменьшаю, – ответил Апричин-младший. – Не перегружаю деталями.

– А где твои компаньоны по расследованию? Они здесь?

– Проявитесь, господин аблакат. И ты, Фырка, – попросил Ястреб.

Свирид стоял на сундуке в задумчивой позе Муссолини, направив рубленное ухо вперёд, стараясь произвести самое солидное впечатление.

Сиротинка же, приглаживая косичку кончиком хвостика, совершила книксен за книксеном, щуря от удовольствия свои кошачьи зрачки. Способ Апричин солидно выставил навстречу Свиридову уху бороду, в сторону Фырки шаркнул мягкой туфлёй и поинтересовался у Ястреба:

– А привидений не было? Или не прихватил?

– Не встретил.

– Значит Господь хранит тебя. Бережёт. Альфеев-то нам зачем? – перешёл к делу Апричин-старший, чем несколько разочаровал Фырку, а Свирида даже немного обидел.

– Алмазы астероида, – ответил Ястреб. – Он единственный Большой Босс, имеющий силу на Тунгусках.

– Получается, он враг, – заключил Способ.

– Может лучше договориться? Альфеев явно настроен мирно, – предложил Ястреб.

– Конечно, договоримся! – воскликнул дядюшка и глянул на Свирида и Фырку с такой улыбочкой, что чертям захотелось очутиться не на, а в сундуке. – Война, как говорил Борис Васильев, – это ведь не только, кто кого перестреляет, а и кто кого передумает.

Возможно, Ястреб не очень акцентировал свой рассказ на бсах, возможно и дядюшка не очень-то понял, но получилось, что расследование Ястреба, Свирида и Фырки, являясь вторичным, заслонило собой следствие бсов. И такое впечатление было неверным. Да, что там, просто опасным. Время обстоятельных разговоров прошло, а тёмно-синий, нет, не ворон, но камень баус, помогает вспомнить все сны, особенно те, которые и снами-то не были, будучи нежелательными воспоминаниями, притворившимися забытыми сновидениями и озарение понуждает к дейсвтию. Какое же действие, общее для всех листов, для всех персонажей? Deus ex machina, по нашему – бог из машины, сиречь приём ещё античной, родной Бедаверу, драматургии, с помощью которой осуществляется развязка запутанного сюжета. Говоря проще, появляются фигуры, подчинённые иному воображению, не авторскому. Они уже вторгались в сплетение рассказа и сейчас, побуждаемые волей своих хозяев, они захотят вернуться. И надо успеть подписать счета и дарственные до их возвращения.

Вероятно, для понимания идеалов двухсотлетней давности сентенция Руссо – «к истине ведёт одна дорога, у заблуждения тысячи путей», – и была верна, по крайней мере, казалось таковой. Ныне же мы понимаем, что тысячи путей ведут к истине, у заблуждения дорога всегда одна и навигацию её определяет блуд мысли. Ведь, чтобы узнать истину надо убрать хоровод мыслей и услышать молчание космоса.

Отец Гавриил любил эту тишину перед заутреней. В ней мысли рождались на удивление чистые и разумные. Так было и на этот раз, но додумать батюшке не довелось. Тропинку ему заступил горбатый старик в восточном халате и чёрно-багровой тафье на седых волосах, уходящих косичкой на изуродованную спину. Параллельно земле старик держал посох, перегораживая узкую дорожку меж малиновых и ежевичных кустов. Гавриил остановился и услышал:

– Что ты знаешь о Симоне Волхве, пастух заблудших душ?

– Я?! – удивление попа было велико.

– Ты, – и горбун глянул в глаза отцу Гавриилу. Чёрный-причёрный бездонный колодец увидел священник и сердце его забилось пленённым соловьём. Он нервно оправил рясу и заговорил: – Еретически уподоблял себя Божественной сущности, противоборствуя апостолам Петру и Павлу. Утверждают, что Симон Волхв – родоначальник гностицизма. В теософские споры вдаваться не считаю возможным и прошу отойти, и освободить проход.

– Конечно! – хохотнул неприятным смехом Деревниш. – Какие уж тут теософские споры… Ибо абсолютное начало всего возможного и действительного Волхв обозначает как двойственный огонь – скрытый и явный.

– Огонь? – переспросил Гавриил, переставший боятся горбуна. – Скрытый и явный?

– Первый скрывается во втором, второй возникает из первого! – Старик неожиданно выпрямился, словно не было у него горба и опёрся на посох, освободив путь отцу Гавриилу. И тот, уже в спину услышал: – Тебе придётся отдать пленника, поп.

Береста мчалась в свой пентхаус, словно к игле в яйце, оступаясь и спотыкаясь, взобралась по винтовой лестнице на мосток при вертолётной площадке на крыше. И обессилено вцепилась в металлические поручни, крашенные ядовитой жёлтой краской. Она втянула в грудь едва уловимый запах гари, выдохнула её вместе с древним заклинанием и нос её начал стремительно расти, достигнув чуть ли не пол аршина в длину. Этого хватило, чтобы учуять! Запах табачного корешка Деревниша. Огромный нос Бересты превратился в могучий клюв, колдунья скинула брови, одну соболью, другую горностаевую – обе, краденные у царевны Сапфир, а свои собственные, в разлёт, опустила на плечи и два грязно-рыжих крыла взметнулись за её спиной, и ударив ими по воздушной волне, Береста рванулась вдаль. «Жилистый! Догоняй!» – прокричала она.

Грамотей Недоучка, сконцентрировавший внутренний пеленг на частоте Бересты, засёк сигнал, летящий от неё и вцепился в него, как в нить Ариадны. Вся агентура Судейного Приставалы берегла своей информацией целостность путеводной нити, одновременно стараясь очистить проход для собственного бонзы, чтобы не застрял он в камышах выросших заборов вокруг хляби растаявших надежд. Недоучка чуял, что эта погоня – самая важная погоня в его несуразной жизни. «Догоню!» – гремело в его голове.

Овен Альфеев, позиция которого была уже подкреплена спешно прибывшими юристом, лысым и хитрым, и юристкой, длиннотелой и образованной в просветительских целях, решил подняться навстречу хозяину замка, рядом с которым не оказалось ни юристов, ни даже стряпчих. Правда, тут и выяснилось, что мужчина в свободных одеждах действительно никакой не камердинер, а совсем уже помощник Апричина-старшего по безопасности, представитель того братства, от имени которого приезжал к Ястребку в тайгу офицер-отставник. Звали никакого не камердинера Фронтовик. И вот так, званым образом, Фронтовик сконцентрировал внимание Альфеева и вновь прибывших на спешно возникающих проблемах, которые можно, конечно, попытаться решить полуправдами и недомолвками, но уж больно дорогим решением сие решение может оказаться.

«И когда громадный благородный олень Золотые рога начал припадать на раненую ногу, многие зверёныши и зверьки, которым светили в пути его чудесные рога, попали в сумрак, и уже оттуда они выскочили и выползли в шелудивой шкуре, с проржавелыми от зависти и жадности зрачками, с ядовитой слюной, стекающей с обнажённого оскала. Благородный олень развернул свои рога и ринулся на врагов. А они рвали его громадное тело и снизу, и с боков, и сверху. Благородная Еленья кровь летела во все стороны, как золото во время взрыва сверхновой звезды, и там, где капли её касались земли твердели еленьи камни, великие обереги. Но место ничьим не бывает, что святое, что пустое. И место благородного оленя начали занимать самые крупные и самые злые из зверьков и зверёнышей, и каждый – ненадолго, ровно на столько, сколько необходимо для появления большего злыдня, чем предыдущий. Вот такая история… Что, господин мильярдщик, злыдни, большие, чем когда-то вы, начинают одолевать?»

– Не совсем так, – ответил Альфеев. – Сны нехороши. Нехорошо сплю. Маятно.

– Маешься или, как маятник? – решил уточнить Способ. Получилось жестокосердно.

– Маюсь, – ответил Овен. И хотя, зная Альфеева совсем чуть-чуть, можно было предположить, что мильярдщик обманывает, но Ястреб знал – слёзы Овена в кузне были вовсе не крокодильи, а именно те безпричинно-попричинные, какими заливаются шукшинские суразы.

Свирид шепнул Фырке: «Кто-то вьётся над нами снаружи, чуешь?» Чертинка, уже какое-то время испытывавшая беспокойство, поняла его причину. «Я посмотрю!» – и прежде, чем опекун успел выполнить свои охранительные обязанности, упорхнула из сада маленьких деревьев.

Жилистый услышал зов колдуньи. Он спустился на замковую террасу, но увидел чертовку, дувшую в зубцы гребня. Если бы Джильс пребывал в человеческом обличье, он смог бы сопротивляться, а так… «Зачем ты здесь?» – спросила коршуна Фырка, сквозь заговор, видя другие его личины.

– Случайной оказией! – просвистел Жилистый. – Мчусь на зов хозяйки.

– Ишь, ты! – в чертовке Фырке заплясал бесёнок предчувствия и нетерпения. Она дунула в гребень, что есть мочи и схватилась за лапы коршуна. – Так лети!

Жилистый взмыл и рванул в сторону яхромских берегов. Фырка только хвостиком успела помахать.

Мчит сверкающее хромом авто, везёт Бедавера, Сапфир и Кряжца, а если посмотреть сквозь толщу времени, что прячется в призме пространства, то можно узреть скальную тропу над обрывом в глубочайшую пропасть и на тропе боевой жаркий комонь, а в седле – амазонка, а у стремени – великолепный витязь. Над ними и над скалами, встреч им плывёт огромное пространство, а по ущелью, по бездонной пропасти, вслед им течёт колоссальное время, – вечное преодоление пространства и времени, и есть вечная жизнь. Если смотреть сверху из небес, пылающими зоркими глазами Жар-птицы, то можно увидеть троицу, идущую по еленьим камням, держа время в узде и вставляя ногу в стремя пространства. Каждый из нас, хотя бы раз в жизни наступает на такие камни и удержавшийся на них, всего лишь на мгновение, становится челом веков, отскочивший же, неудержавшийся – остаётся человекоподобным пустым контейнером. О, какая это призрачная граница! Уж не 58-ая ли это грань?

Но память не имеет границ. Память не имеет грани. Среди предателей – первейшие предатели те, кто предают память. Те, кто проводит грани в памяти. Ещё Данте знал, что ад предателей – вмороженные в лёд, лицом вниз. Горе нам, люди. Даже Арктики не хватит для этого ада.

И ждать-то пришлось Немцу недолго, но веками людскими намоленное место сморило соглядатая, и он заснул на посту. И снилась ему песня. «Мой маленький зелёный кактус». Пел её сам Немец голосом Раабе, а Перец и Колбаса также, как знаменитый Макс, прикрывали правый глаз и опускали левый уголок рта: «майне кляйне… майне кляйне…»

Лёгкий порыв воздуха, пропитанного теплом свечей, разбудил Немца. Из задней двери церковки вышел Деревниш. В руках он держал туес. Горбун направился на небольшой холмик, который поднимался сразу за церковным кладбищем и который, судя по месту, был древним скифским Курганом. Деревниш встал на то место, в которое когда-то был воткнут меч-акинак в честь Ник-Олы, бога Победы, встал и поднял очи к небу. И причёрный гагат принялся втягивать синеву, словно чёрная дыра свет пространства. Втягивать почти незаметно, но Немец-то видел. «Энергию запасает!» – понял свиридов помощник.

– Звал? – вопрос прозвучал Немцу в спину. За ней маячил Перец.

– Не помню, – Немец явно обрадовался появлению сослуживца. – Но ты вовремя. Где Колбаса?

– В интриге, – неопределённо ответил Перец.

– У тебя фляжка с мёртвой водой с собой?

– Ага, – Перец хлопнул себя по карману укороченного армяка. – А ты не взял, что ли?

– Взял, но боюся – одной не хватит, – Немец достал свою флягу, снял тирольскую шляпку с головы, обнаружив витиеватые рожки, и вылил на себя содержимое сосуда.

– В церкву пойдёшь! – догадался Перец и сморщился словно перуанский мягкий шинус, тоже снял головной убор – им была старая конькобежно-лыжная шапочка с двумя выпуклостями в виде маленьких рожков, – одновременно протянув напарнику свой запас мёртвой воды. Немец вылил себе на голову содержимое и этой фляжки, и направился в храм, попросив Перца: – За горбуном следи.

Отец Гавриил открыл глаза и увидел перед собой чёртову рожу. «Господи! Неужели я столько нагрешил?!» – взорвалось в его мозгу, а душа затрепетала, что пёрышко на ветру.

– Хочешь верь, херр Патер, хочешь – нет, но я здесь по благородному делу, – горячо проговорил Немец, специально подпустив прусскогу акценту в свою речь. Необычно быстрая догадка мелькнула в голове оживающего священника, он вспомнил, что Апричин приходил к нему не один, а потому спросил: – Ты от Ястреба?

– Не-а, – Немец не стал врать. – Но Ястреб ведёт общее следствие с моим боссом.

– Понятно, – слукавил отец Гавриил, которому понятно, в общем-то, не было, и попытался встать.

– Лежи поп! – вскричал чёрт. Он увидел под телом священника нехороший корешок. – Тихо! Под тобой – смертельное жало.

Немец выгнул из бездонных карманов отполированную, оправленную по периметру в древнее серебро черепушку болотной гадюки и осторожно накрыл нехороший корешок, помогая попу держать часть тела на весу. Корешок мерзко пискнул и раскис, как современное мороженное, оставляя гадкую лужицу.