Фырка. 58- ая грань

– О, да! – Бедавер выпрямился, и золотые очи его полыхнули заревом.

Уже в дверях он обернулся: – Я долго лежал без чувств, пока не появился Деревниш?

– Горбатый старик возник сразу вслед за тобой, – ответила Медовая. А слёзы лились потоком, не давая дышать…

Застонали дверные петли, скрипнул дверной косяк, и тугой воздух сжал мир до размера кричащего болью сердца.

– Я никогда больше его не увижу? – Мольба, прикидывающаяся вопросом, была обращена к Чистюле.

– Не знаю, – ответила бледная немощь. – Но не сомневаюсь, что он оставил себя в тебе.

Медовая приникла к себе и собственным сердцем услышала удары ещё одного. По своему загадочному обыкновению, смерть любви порождает новую любовь.

Не верь тому, что написано во снах. И не верь тому, что написано в глазах, ибо они зеркало души тогда, когда душа имеется. Сапфир читала во снах, верила и надеялась, они с Кряжцем заглянули в золотые очи вышедшего из дома хранителя и поверили в неизбежность дальней дороги. А Бедавер понял, что они поверили.

– Думаю, просто так нас не отпустят, – сказал он.

– Ты говоришь о Волхве? – спросила Сапфир.

– О нём, – ответил Саррас и добавил: – А может быть и о Деревнише.

– У нас в роду, вааще так заведено – пока пятерик не отсидел, нефиг жениться! – ширококостный мордатый мужик громко объяснял свои семейные нравы собеседнику, для убедительности доводов вцепившись в его плечо. – И дед мой сидел, и отец, и я, и сыны мои… все сидели! Теперь вот внука готовим, в дело взяли. Можно и сесть, семнадцать годков уже. К двадцати трём выйдет! Так что, твоей девке придётся подождать моего жигана. Отсидит, тогда и женится!

Апричин с удовольствием слушал пьяный разговор, доносящийся от соседнего стола. Впереди сверкала гроза грозных событий, и ему хотелось насладиться разбитным покоем. Фырка же, оставаясь незаметной, оглядывала арочный зал, дробимый этими арками на несколько визуально обособленных отсеков.

– И ты хочешь сказать, что это сливки общества? – разочарованно спросила она.

– И сливки, и пенки, и горелые гренки, – благодушно ответил Ястреб. – Обычное дело.

– «О друг мой, верь, что мудрость вся людская – нередко спесь лишь пошлая, пустая!» – продекламировала маленькая.

– У-м-г? – вопросительно шевельнул плечом консул.

– «Фауст». Дядька любит.

Поэтическая нотка ввинтилась в разгульные порывы невидимых кондиционеров, достигла стола Бересты и та вдруг вспомнила словами Пастернака о тех временах, когда новый год начинался первой осенней полночью, хотя поэт и смешивал разные новогодья:

– Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры…

Скулы колдуньи натянулись и вздулись синими прожилками:

… Всё злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.

О воспоминания! Всё счастье и всё горе – их производные. Воспоминание может быть таким коротеньким, словно искорка из-под стального колеса – мелькнула в долю мгновения и исчезла. А может быть таким маленьким, будто прокол булавкой на шикарном бальном платье, настолько малюсенький, что даже волосок с тайного места не проникнет в эту микроскопическую дырочку. Может. А полыхают пожаром! А разрывают колоссальные завесы! Грамотей провалился в детство, ещё догимназическое, когда папа привёл его отобедать в знаменитый трактир за Рядами. Миска-пиала с мясным бульоном, в котором плавало сваренное вкрутую и очищенное перепелиное яйцо, а на блюдечке – два маленьких румяных и мягких пирожка с тройной начинкой. И вырываясь из капкана счастливых невозвратных дней, Недоучка почти выкрикнул в приближающегося полового:

– Гарсон! Водки и бульону, водки и яичка, водки и пирожков!

И этот вскрик блондина преобразил сектора обеденного зала, словно дал сигнал к воздвижению храма чревоугодия. Гони её прочь, тугу-печаль! И погонят, ещё как погонят! Словно быструю тройку, великолепную семёрку и забубенного туза.

И покуда маховик чревоугодия и пития раскачивается до раскручивания, я загляну… нет, не в кухню, хотя очень хочется, а в бильярдную за гардеробной, где давно уже не было бильярдных столов и которую называли подсобкой, использовали же как курительную, будто бы кабак всерьёз относился к дуралейным модным веяниям и боролся за чистоту лёгких обедающих, но только в обеденном зале. В эту-то подсобку и собирались, влекомые лишь ими слышимым зовом, служебные шофера и помощники, референты и приказчики, все те, кого верные словечком, но злые языком называют холопами и лакеями.

Слуги… Фигуры, несущие в себе вековую загадку, часто с буквальным корнем «гад», и вековую насмешку, безо всяких корней. Немец, свято верящий Булгакову, в том числе и в наблюдение, дескать, напрасно полагать, что домработницы чего-то не замечают, отправился за дополнительными сведениями в подсобку в образе приказчика Ильюшки Сохатых, нарумяненного фанфарона из романа Шишкова, а точнее, из фильма «Угрюм-река». Ибо был Немец киноманом, приучившим, кстати, к сему занятию и Фырку.

Сбор прислуги в подсобке был идентичен кучкованию персональных водил неподалёку от парадного подъезда сверкающего помпезом офиса, ожидающих своих господ в тягучей и скабрезной болтовне, сопровождая её бесконечным покуриванием и почёсыванием обтянутых рубашками пищеводов, по простоте называемых пузами и брюхами. Ежели собравшихся в бильярдной без бильярда выстроить рядком да по ранжиру, то можно без большого труда убедиться в остром глазе и твёрдой руке прежних писателей, и увидеть во всей красе Яшу из «Вишнёвого сада», официанта Саяпина из «Утиной охоты», а также неизбежного симбиоза Смердякова из «Братьев Карамазовых» и Осипа из «Ревизора». О, это такое разнообразие характеров и поступков, кои и не снились их хозяевам!

Однако Немец, слушая и смотря, вслушиваясь и всматриваясь, прислушиваясь и присматриваясь, подслушивая и подсматривая, вспомнил резюме Фырки, выведенное ею после просмотра «Безымянной звезды».

– Они все холопы, в этом задрипанном городке.

– Почему? – удивился Немец.

– Потому что даже самый лучший житель этого захолустья красивый и нелепый мужчина, учитель Мирою – раб, сидящий на цепи, вбитой в крепостную стену городка!

– И с чего такой вывод? – Немец продолжил удивление.

– А что говорит этот учитилишка, когда его любимую увозят?! Когда она сама уезжает, возвращается в свою богатую жизнь в столице?! – от негодования глаза Фырки сменили все основные цвета спектрального анализа.

– Что говорит? – не понял Немец.

– «Звезда никогда не отклоняется от своего пути»! – передразнила учителя Мирою Фырка. – Астрономишка вшивый! А сам-то, чего не поехал вслед за любимой?! Сдрейфил?

– Так он же не звезда, – хмыкнул Немец.

– Вот! – завопила Фырка. – Я и говорю – холоп! Они все там лакеи своего бессмысленного придатка железнодорожного полустанка.

– М-да… – сказал тогда Немец, а сейчас он, кривляясь и жестикулирую, вставляя иноземные словечки по поводу и без, убедился в правоте Свиридовой воспитанницы, ибо среди общего выражения физиономий прислужьего ряда, мелькнуло одно лицо, странно вытянутое и с умными пречёрными глазами. Эти глаза резанули по Немцу так, что он почувствовал физическую боль, а их владелец вышел вон. Немец поспешил за ним.

А кабак гудел! Каждый русский знает это состояние, когда в один миг чувство «однова живём!» охватывает всех присутствующих в границах весёлых стен. Обычно этот миг следует сразу за песней. В «Жгари» таковой была песня, знаменитая исполнением Аллы Баяновой, которую весьма задушевно пел надтреснутым голосом молодой парень в красной рубашоночке:

Всё ровно года проходят чередою
И становится короче жизни путь.
Не пора ли нам с измученной душою
На минуточку забыться и отдохнуть?

Песня летела анфиладными проёмами, проникая в кровь и измученные гланды, и почему-то определяла каждому:

Всё, что было, всё, что мило,
Всё давным-давно уплыло.
Истомились лаской губы
И натешилась душа.
Всё, что тлело, что горело,
Всё давным-давно истлело…
И лишь певец твёрдо знал:
Только ты, моя гитара,