Фырка. 58- ая грань

– Жизнеспособность… – Ястреб кивнул. – Это тоже талант. Я в тебе это вижу.

Медовая, Вронская, Чистюля и Фырка ждали продолжения, но Апричин молчал. Он понимал, что большинство людей, и не только людей, хотят видеть рядом с жизнеспособностью её, якобы сестру, зовумою милосердием. Но Ястреб знал, что никакими сёстрами милосердие и жизнеспособность не являются, а если и были когда-то, то давно сие быльём поросло, да и быльё сгорело, и пепел был развеян по ветру. Он помнил, каким образом утвердился в этой мысли. Тогда личный опыт получил глобальную опору. Ястребок уже оканчивал школу, когда в их медвежьем углу, в их доме – матери и деда с бабкой, объявился удивительный гость.

В последнюю большую войну, в 43-ем году, молодой лейтенант спас жизнь более старшему возрастом сержанту, заплатив своей жизнью. Сержантом был прадед Ястребка, и его поведение после войны сильно отличалось от поведения многих фронтовиков. Он не забыл, кому обязан и не забыл, что такое благодарность. Он не говорил речи о фронтовом братстве, а поехал к семье лейтенанта, где обнаружил полунищую бабку с внуком, сыном того самого лейтенанта. Бабка держалась за внука обеими руками и устраивая их судьбу, сержант нашёл своего бывшего комбата, одноногого майора, который-то и занялся созданием фронтового братства своего гренадёрского полка. Было ли это милосердием? Возможно. Но ещё больше это было жизнестойкостью. И взаимопомощью в мiре, где «нас не надо жалеть, ведь и мы б никого не жалели», по очень точным строкам фронтовика Семёна Гудзенко. Долгие годы взаимопомощь изрядно выручала членов братства и их потомков. Такой-то потомок, внук лейтенанта и прибыл в медвежий угол. Сильный человек привёз дополнительную силу. «Россия без предателей» – таково имя силы.

Удивительно, что рубежи проходят не по событиям, а по разговорам. Когда сказано красное слово и назад дороги нет. Такое слово Ястребок услышал от гостя, во время спора с ним деда и бабки о ещё живой ране – кончине Советского Союза.

– Союз был нежизнеспособен, – говорил гость. – Социально обеспечивал пьяниц и дармоедов, заедая жизнь трудяг. Обеспечивал карьеру железножопым дуракам, не давая дорогу науке истинной. Элита советская была жадной свиньёй, жрущей всё подряд. И плодящей свинарники. Такое государство уже в начале восьмидесятых годов было нежизнеспособно.

– Аргументы! – потребовал дед Ястреба.

– Один и простой, на собственном опыте. – Гость обобщил свой опыт войны в Афганистане: – Удивительно то, что СССР, практически контролируя большую часть Афганистана, не взял под контроль торговлю местным героином, который составляет девяносто пять процентов всего мирового производства этого зелья. Вместо этого Союз взялся заниматься какой-то хренью: строить больницы и школы… Да на прибыль от экспорта героина во все стороны, кроме советской, который бы шёл под военным прикрытием СССР, афганцы сами бы построили всю нужную им инфраструктуру!

– Но это же преступление, то, о чём вы говорите! – возмутилась бабка Ястребка. – Плодить по миру наркоманов.

– Преступление – это то, что происходит ныне в России, – ответил гость и надо признать – время только подтвердило его правоту. – Беда в том, что многие не знают прошлого. В том числе, прошлого накопления капитала. К примеру, Британия скопила его и стала империей на многолетней торговле опиумом, в которой она была почти монополистом.

Ничего этого не стал Ястреб рассказывать Медовой, его накрыла мысль, что любовь, даже неразделённая, сильнее любой жизнеспособности. Он не знал, что делать дальше, как найти нить, ведущую к златоокому хранителю, но в заминку вмешался ноутбук писательницы. На экране возникла чёртова личина: «Фырка, ты цела?»

Выбравшись от Раскайной, Свирид не взлетел в свою мансарду, а поднялся туда по пожарной лестнице, у которой отсутствовали три пролёта из пяти. Забравшись домой, чёрт ткнул хвостом в лунный самоцвет, осветил железный сундук и, усевшись на него, задумался. Вернее, вспоминал.

Вспоминал, как когда-то шустрая чертовка попала в ловушку древнего заговора, который сохранился в старой колёсной мастерской, ныне ставшей конфетным складом. Фырка же была сладкоежкой, на том и погорела. Тогда пришлось постараться, чтобы вытащить пакостницу из заточения. Половина околотка была задействована. А ныне сирота явно вновь попала в заговор. Она – отвлекающий персонаж большой интриги, планируемая жертва великой и страшной сентенции: цель оправдывает средства. С улицы донёся вежливый свист. Свирид выглянул и увидел строгого Немца и вихлястого малого. «Постельный Палец, что ли?» – чёрт вгляделся, точно – старшина охальников и похотников. Свирид махнул Немцу, мол, влезайте.

– Давай, что ты хотел сообщить только лично околоточному, – Немец щёлкнул Пальцу по уху.

– Надеюсь, мне и моему соопчеству зачтётся благодарностью, – доверительно засвистел старшина охальников и похотников.

– Не умничай, Палец. Дело говори, – Свирид приготовился слушать.

– Тебе, аблакат, надо потолковать с Голодной Слюной. Прищучить его, он много чего знает, в том числе и того, чего вынюхивает Немец.

– На конкурента клепаешь? – усмехнулся Свирид. Голодная Слюна – бывший постельник, причём неудачливый, в былые времена сгинул бы в хладнопостельной безвестности, но ему крепко повезло. Пришла эпоха виртуальной сети, а с ней и виртуальной похоти. Сиди – мокни да слюни пускай. Со слюнниками, бывшими постельниками связываться чревато, заморочат, ох, заморочат!

– Не без этого, – согласился Палец. – У нас-то дела всё хуже идут, слишком много людей в экране похоть ищут, а не в охальности. Так отчего бы и не создать проблем Слюне?

– Логично, – кивнул Свирид. – Значитца, к нему иттить надо? Дорогу покажешь?

– Собирайся, – пригласил Палец.

Заковыристое здание, облепленное грязным мрамором и потускневшим алюминием, из множества входов с сопроводительными табличками, имело и такой – «операционный зал». Там-то, среди проводов и кабелей, блоков и мониторов, в просторном каучуковом шкапу и обитал Голодная Слюна, говоря современно, неформальный лидер незадачливых амурчиков. Напутствие, данное Пальцем Свириду, звучало странно, особенно с учётом в каких обстоятельствах оно было произнесено: «Ты, это, поосторожней. Слюнники совсем уже влипли в виртушный мир, хрен знает, чего могут отколоть».

У Голодной Слюны, видимо, от вечного голода подвело брюхо. Вплотную и прямо к тройному подбородку. Огромные очки, одно стекло розовое, второе – голубое, врезались в сальную кожу так, что казалось, вросли. Розовое стекло выставилось, но не из оправы, а на Свирида и брюхо Слюны заколыхалось. Засмеялось.

– Сугубым реалистам что-то понадобилось от жалких виртулистов? – чвакнул он губами-пельменями, одновременно, пошевелив пальцами, которые, словно клеммами, были ногтями соединены с проводами. Десяток мониторов, висящих перед мордатым, отреагировали на шевеление яркой картинкой, каждый своей. Парочка из которых была запредельно похабной. Свирид потёр ухо и начал речь: – Я не буду скрывать своё отношение к твоему дрочильному поприщу за маской потакания чужим похотливым слабостям, ибо не вижу в этом смысла. Ныне помощь нужна мне, но я не превращусь в просителя, потому как очень вскорости моя помощь понадобится тебе и твоим дружкам. Ох, как скоро понадобится! И надобность будет большой.

– Чёй-та? – усомнился Голодная Слюна.

– Я знаю, вижу по людям – Невод становится всё больше, всё сильней. Я знаю, что киборги Сети ненавидят вас, ведь, хотя вы и технари, но всё одно – нечисть, и союзников в Неводе у вас нет, ибо он полагает киборгов своими, а вас – чужаками. – Свирид уселся в полукруглое полукресло с отломанными железными ножками и завис в спёртом воздухе шкапа. Высказанные им познания произвели сильное впечатление на толстяка. Околоточный говорил правду. Киборги Сети, эти родившиеся из людских желаний и потока информации солдаты Невода, были виртушникам не конкурентами, но врагами.

– Так што, давай убирай всю похабель с экранов и слушай сюда, – предложил Свирид, уже зная, что у Слюны родилось понимание ситуации.

– Ищи случайность, возникшую вот в этом селении возле вот этой писательницы, – Свирид ткнул пальцем в экран и в нём возникли изображения и посёлка, и Медовой.

Случайность никак не обнаруживалась. Мелькали и выскакивали поселковые и писательские неожиданности. Рутинные сенсации, ничего необычайного. Необычного для Голодной Слюны потому, что жил в этом еженощно и даже ежедневно, а Свирид и сам был настоящей необычайностью, – он сидел и спал, оставив бодрствовать на посту кисточку хвоста да ресничку уха. Бодрость и услышала: «Есть!».

– Есть! – колыхнул подбородками Слюна.

– Ну! – чёрт подобрался поближе.

– Есть два следа, – Слюна прищёлкнул один глаз, пустил по губищам мокрый пузырь удовлетворения.

– Не томи! – принялся набирать злости околоточный аблакат.

– Да, два следа-следища. Во-первых, по виртуальности этого насёленного пункта таскается история об прицепляющейся икоте, а во-вторых, в этом посёлке есть дом, в строительстве которого использовался кирпич, взятый от взорванной церкви. Подходит?

– Подходит, – хэкнул Свирид и направился на выход. А на этом самом выходе его ждали недовольный Постельный Палец, трясущий нервами Перец и сильно злой Немец.

– Вот он, ваш босс! – Палец ткнул пальцем в сторону Свирида и скрылся с глаз.

– Давай, – Немец толкнул Перца и тот выложил всю информацию о Бересте, Джильсе и Грамотее.

Выслушав помощника, Свирид поставил ближайшую лужу «на попа», то есть, вертикально и бабахнул вопрос: «Фырка, ты цела?!»

6

Особняк был красив. Правда полная его красота открывалась с речки. Казалось, что здание выстроено по проекту Татлина, но не из бетона, а из кирпича. Три этажа венчала крыша-башенка, вот в её-то стенах и залёг ржавый кирпич, зачем-то взятый первым хозяином особняка из развалин сельской церковки, взятый без надобности, но сознательно. Что-то щёлкало в голове практика теории научного коммунизма и когда защёлкало безостановочно, то уже никакие психиатры, не сказать, что и патологоанатомы, разобраться в ней не смогли, а кабинет в башенке перешёл племяннику компрактика. Особняк же целиком, то есть, вообще, оказался приютом для родственников первого хозяина, числом трое, а вернее – три семьи. Главным же владельцем, как сказали бы великолепные советские фельетонисты довоенных времён, – ответственным квартиросъемщиком, случился именно племянник по фамилии Воропылов. Который долгое время полностью соответствовал жизненному девизу влиятельного дяди: «Думать надо меньше. А то привыкнешь – отвыкнуть не сможешь. А жить будет трудно».

– Пойду, – Ястреб открыл германскую дверцу.

– Я с тобой, – засобиралась Фырка. Апричин подождал, когда чертовка выберется наружу и попросил: – Подожди своего опекуна. А пока ждёшь, притащи-ка сюда анчутку. Думаю, сгодится.

После объяснений Свирида, перетёкших из лужи в ноутбук, Вронская сложила поселковые кубики, по которым и был вычислен дом, а по описаниям Медовой и Фырки – составлен портрет икоты. План определился, теперь каждый должен был его выполнить.

– А чего сюда меня привёз? Чтобы возвращаться? – фыркнула Фырка.

– Как встретишь, сразу сюда, – не обращая внимания на оттопыренную фыркину губу, скомандовал Ястреб, нажал кнопку звонка и встал под глаз видеонаблюдения.

Воропылов был тёмен кожей, словно его подкоптили, солнце вылизало череп до лысины и хрящеватые остроконечные уши, изрядно поросшие белыми волосами, диссонировали с блестящей кожей головы. Эти-то волосатые уши услышали сигнал и Воропылов, сам не зная почему, лишь мельком глянув на экран, открыл двор и дом для чужака. Что-то было в госте убедительное, и хозяин пригласил Апричина уже и в кабинет.

– Я по поводу церковного кирпича, что был использован на строительство сего дома, – доброжелательно улыбаясь, известил о цели своего визита Ястреб. Белёсые брови Воропылова поползли к лысине: – Не понял, что-то…

– Видите ли, я представитель церковной общины, – Апричин говорил правду, но от уточнения, какая община, уклонился. – А церковные общины, как вы и сами понимаете, взывают к совести. К совести людской, в том числе и конкретно вашей.

– Моей? – в глазах Воропылова замелькала тревога. Он как-то замер, словно заснул и только спустя четверть минуты встрепенулся: – Присаживайтесь.

И вновь я вынужден дать пояснение. Прошла уже дюжина лет третьего тысячелетия и пусть эти древности, в смысле тысячелетия, некая условность, всё ж таки надо согласиться с явностью человеческого прогресса. Скрепка, что Ястреб рубил секирой-шваброй, то есть, робот, совсем скоро станет не следствием колдовских или магических чар, но очень даже результатом научных исследований. И, казалось бы, в век компьютера и принтера, в век удивительной цветной полиграфии забавно и потешно выглядит увлечение человека красивыми надписями и красивым почерком, каллиграфией. Как тут не вспомнить гоголевского Акакия Акакиевича, из шинели которого многие взяли, да и выросли, но вспоминаются не мышки мiра сего, а львы, владыки. Такие, как Андрей Боголюбский, Давыд и Улугбек, владевшие письмом не хуже, чем слогом. Но увлечение каллиграфией не делало Воропылова ни убогим писаришкой, ни вершителем судеб. Зато кабинет каллиграфиста удивлял. На довольно обшарпанных стенах, где в одном месте из трещины в штукатурке просматривался даже шов между кирпичами, висели живописными полотнами в дорогих рамах листы, испещрённые знаками. Очень-очень красивыми письменами. Здесь было много чего…

– Несколько лет назад я встретился с утверждением, что чем меньше людей будут владеть умением писать от руки, тем больше в элитных школах будут вводиться уроки каллиграфии, ибо это есть один из путей к развитию интеллекта. Не придерживаетесь ли вы того же мнения? – спросил Апричин Воропылова.