Письма к незнакомцу. Книга 5. Красота

А есть диалоги иных пород, они похожи на лёгких игривых кобылиц. Познакомьтесь с хозяином конюшни – жизнелюбивый итальянец Аньоло Фиренцуола.

В облюбованном мною диалоге особ прекрасного пола, по меркам платоновским, великое множество – аж четыре. Но женщины – на сладенькое, а как основное блюдо попрошу Вас отведать мои наблюдения философического характера.

Напишу Вам о том, как я понимаю правильное и неправильное взаимодействие художника с внешним миром. Зачем? Это Вы спросили – «зачем?» А вдруг у Вас проклюнется восприятие мира, свойственное художественной натуре. Тогда мои рассуждения могут Вам пригодиться. Послушайте, хуже не будет.

Итак, отношения трепетной души художника и грубого внешнего мира. Того самого «прекрасного и яростного» мира, в котором закон джунглей где-то камуфлируется и драпируется, а где-то предстаёт в своей первозданной непролазной чистоте.

Приступим. «Что такое хорошо, а что такое плохо»[128 - Название стихотворения В. В. Маяковского.] – в моем исполнении.

Хорошо.

Хорошо, когда художник влияет на мир опосредовано. Своими произведениями. Внутренний мир художника порождает высокоталантливые произведения, которые просветляют, вдохновляют, заряжают энтузиазмом массы людей, а уже просветлённые, вдохновлённые, заряженные энтузиазмом люди-нехудожники бросаются изменять мир к лучшему. Начинают «строить и месть»[129 - Из стихов В.В.Маяковского.], носить брёвна вместе с Ильичём, отстаивать идеалы добра, идеалы справедливости вместе с Марсом. И «если бьёт плохой драчун слабого мальчишку»[130 - Строчка из стихов В.В. Маяковского.], исполненный подобными идеалами человек не пройдёт мимо. Хотя бы – не пройдёт молча. Уже – хорошо.

Плохо.

Художник сам в плотном контакте с окружающим миром пытается его изменить, смягчить, очистить: хватается за метлу, за бревно, берёт в руки кирпич, удивлённо его рассматривая, нанимается на службу дворцовым историографом, всем сердцем слушает музыку революции(как будто Моцарт ничего не написал), наступает на горло собственной песне, восславляет Ленина в Октябре, а Сталина в вечности…

Короче говоря, продаёт творческую душу очередному, вовремя подсуетившемуся Мефистофелю.

Почему это плохо? Потому что заканчивается трагично для художника, а для поэта почти всегда, – гибельно. Где тут «хорошо»? Нет его. Даже поэт-трибун и наймит революции не нашёл бы тут «Хорошо».

Мягкий, незлобивый, женоподобный и уж совсем не бронебойный Фиренцуоло вовремя понял: ему надо выстраивать не разрушающие его творческую природу систему отношений с внешний миром. Отправление нудных служебных обязанностей коробило певца, служение кому-либо (пусть даже Богу) – тяготило, а уж участие в собачьих свалках и вовсе отвращало от жизни. Аньоло нашёл возможность отстраниться от безобразий бытия и приступить к радостному приятию мира.

Знаток итальянского Возрождения синьор Л.М.Баткин советовал присмотреться к разбираемому нами персонажу со всей возможной внимательностью. Мол, копните его чуть глубже сведений в справочнике и тогда…

«Тогда выясняется, что Микельаньоло Джироламо Фиренцуола (1493-1543), этот друг юности Аретино, член римской «Академии Виноградарей», собеседник Берни и Делла Каза, читавший свои «Беседы о любви» папе Клементу VII, этот доктор права и нотарийвалломброзианского ордена, освобожденный папой от монашеского обета в 1526 году, когда он подхватил французскую болезнь, а лет за пять до смерти удалившийся в тихий Прато и там после долгого перерыва опять взявшийся за перо, этот вольный перелагатель Апулея и талантливый новеллист, редкостно владевший и сочным просторечием и затейливой риторикой, в своем последнем и наиболее известном сочинении невзначай запечатлел схематизм распадающегося ренессансного сознания»[131 - Л.Баткин «Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. -М.: Искусство, 1990. – 415 с.: ил.»].

Далее Леонид Михайлович оседлал на своего конька и поскакал. А «конёк» у него ни чета моему – великий Леонардо. Это мой удел – «серкидонить» помаленьку… Что нам открыл приведённый отрывок? Немало. Узнали мы, что не все беды прошли мимо Аньоло, всё, что положено человеку с поэтическим восприятием мира, он испытал…

Далее, имеем право полюбопытствовать, а что за зверь такой – «Академия Виноградарей»? Первое, что приходит на ум: группа мужчин собирается, дабы продегустировать содержимое объёмистых бутылок. Вспоминая божественный вкус итальянского вина, логично предположить именно это… Однако собрание «виноградарей» было чисто литературным.

Товарищами по перу Аньоло были: развесёлый стихотворец Франческо Берни[132 - Франческо Берни (1498-1535), итальянский поэт.], автор руководства хорошего тона Джованни дела Каза[133 - Джованни дела Каза (1503-1556), итальянский писатель.] и примкнувший к ним любитель приключений, поэт Франческо Мольца[134 - Франческо-Мария Мольца (1489-1544), итальянский поэт.].

Уже из тихого Прато вспоминающий Фиренцуола писал:

«Мне хочется и я могу похвалиться тем, что разборчивый слух Климента Седьмого[135 - Климент VII (1478-1534), Папа Римский с 1523-1534 года.], для восславления которого слабо будет всякое перо, в присутствии самых светлых умов Италии в продолжение нескольких часов склонялся с большим вниманием к моему голосу, когда я читал «Изгнание», и первый день этих «Разговоров», – не без того, чтобы выказывать знаки удовольствия и не без похвал».

Реакция папы интересна для исследователей тем, что слушал он не «Quanto sieno virabili||Della sua destra le opera»[136 - Итал.] – «О том, как велики и дивны//Деянья господней десницы», а совсем, совсем о другом…

В этих строчках: и светлая грусть о навсегда ушедших золотых годах, и авторское тщеславие, и горячая благодарность сильному покровителю, благосклонность которого позволила легкоранимому художнику не думать ни о куске хлеба на день грядущий, ни о крыше над головой, ни о стакане вина (всё-таки!) в компании товарищей по перу.

Об отношениях Климента VII и Фиренцуоло подробно пишет знаток итальянского Возрождения А.К. Дживегелов[137 - Дживегелов Алексей Карлович (1875-1952), историк, искусствовед, докторискусствоведения.]: «Папа не только давал ему возможность существовать, но в 1526 году освободил его от монашеских обетов…

Скорее всего, это было милостью за удовольствие, доставленное чтением: ни сатиры против духовенства, ни непристойности не мешали папе ни теперь, ни раньше получать удовольствие от интересного чтения. Награда Аньоло была тем более полная, что, снимая с него монашескую рясу, папа оставил ему как клирику право пользоваться церковными бенефициями».

Тут захотелось спросить: «А где мне взять такого папу?», – но я сдержался и промолчал. Слова благодарности Клименту VII пролились на бумагу, когда папа уже угас и соприкоснулся с вечностью, но тепло его милостей, как свет угасшей звезды, ещё согревал. Такое счастливое стечение обстоятельств сподвигло писателя взяться за перо, и вот (ну, наконец-то!) цитата из произведения, которое Баткин справедливо назвал и последним, и наиболее известным.

Диалог «Чельсо, или о красотах женщин».

Затейник Чельсо, игривый и ироничный женолюб, alterego автора, беседует с четырьмя итальянскими красавицами. Но, судя по тексту, чаще всего он направляет взор к самой юной – по имени Сельваджа, обладательнице наикрасивейшей груди. Чельсо сначала топчется вокруг да около, но потом выдаёт себя целиком:

«Широта груди придает большую величавость всей фигуре; две округлости, как два снежных холма, усыпанных розами, увенчаны изящными маленькими рубинами, словно носиком прекрасного и полезного сосуда, который помимо пользы для пропитания младенцев источает некое сияние и рождает все новую привлекательность, которая заставляет нас вглядываться в него даже помимо собственной воли, хотя и с удовольствием, вот как делаю это я, глядя на белоснежную грудь одной из вас».

При этих словах охальник, видимо, настолько бесстыдно упёрся взглядом в грудь юной Сельваджи, что смутил девушку окончательно, и она прикрылась. Шалун констатирует: «Ну вот, алтарь закрылся. Нет уж, если вы не вернете завесу в прежнее положение, я прекращу говорить».

Вмешивается умудрённая жизненным опытом мона Лампи-ада:

«Ах, убери-ка ты это, Сельваджа, ну что ты нам докучаешь. О, ты поступила бы куда как хорошо, вовсе сняв косынку с шеи. Посмотри-ка, вот так. Что ж, мессер Чельсо, продолжайте свою речь, ведь реликвии опять открыты…»

Тут мы прервёмся. Но к этим персонажам мы вернёмся обязательно. А если Вы, Серкидон, желаете, чтобы реликвии открылись побыстрее, действуйте настойчивее. У Вас для этого есть и ножки резвые и ручки шаловливые.

А я, кажется, понял, как должен начинаться разговор о женской груди. Помогли слова Чельсо про носик не только прекрасного, но и полезного сосуда. Осталось нам закончить разговор об отношениях неспешно творящего художника и наспех сотворённого мира.

Предложим, Фиренцуоло, не имея ни клыков, ни бицепсов, а имея силы (будем откровенны) девичьи, стал бы сражаться за место под солнцем, пытаясь равняться с современниками калибра Макиавелли[138 - Николло Макиавелли (1469 – 1527), итальянский мыслитель, писатель, философ, политический деятель.] и Гвиччардинни[139 - Франческо Гвиччардинни (1483 – 1540), итальянский мыслитель, философ и историк времён Высокого Возрождения.]. Стал бы не потакать, но противоречить сильным мира сего… Склевали бы нашего воробушка, он бы и чирикнуть не успел.

Но – повезло. Аньоло Фиренцуло допел свою песню до конца, и его Чельсо, и его четыре красавицы навсегда с нами. Как тут не вспомнить стихи Фазиля Искандера:

«В провале безымянных лет, у времени во мраке,//Четыре девушки цветут, как ландыши в овраге…»

Их красотой и красотами природы продолжает любоваться мирный созерцатель Чельсо, а значит и для Аньоло Фиренцуола жизнь отчасти продолжается. И снова мы видим, что для художника letum non onnia finit[140 - Перевод с латыни – «Не всё кончается смертью». Секст Проперций.].

Вам – переводить латынь, мне – заслуженный отдых.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-21-

Приветствую Вас, Серкидон!

Продолжим разговор о сосуде, по словам Фиренцуолы, и прекрасном, и полезном, и с носиком. Вот на этот счёт мнение Артура Шопенгауэра: «Полная женская грудь имеет необычайную прелесть для рода мужского, – поскольку она, будучи непосредственным образом связана с пропагативной функцией женщины, обещает новорождённому изобильное питание».

Прекрасные слова, под которыми с радостью подпИсались бы все младенцы мира.

А теперь окунёмся в науку? Ох, Серкидон, какую Вы гримасу состроили! Не печальтесь. Нырнём – и тут же вынырнем. Слово Чарльзу Дарвину[141 - Чарлз Роберт Дарвин (1809 – 1882), английский естествоиспытатель, натуралист.]. Вы думаете, что известный естествоиспытатель расскажет нам об эволюции и естественном отборе. А вот и нет:

«В зрелом возрасте, когда мы видим предмет, напоминающий по форме женскую грудь, мы испытываем радость, затрагивающую все органы чувств, и если предмет не слишком велик, нам хочется прижаться к нему губами, как в младенчестве мы прижимались к груди матери».

Ныне принято труды Дарвина подвергать остракизму, выискивать в них несоответствия с высоты знаний науки сегодняшнего дня. Особо рьяные критики называют английского учёного обманщиком века, забывая, что каких-то двадцать веков назад римский авторитет Плиний Старший утверждал, что страус появился на свет в результате скрещивания комара и жирафа. Ваши сверстники заржали бы, как лошади Пржевальского, скажи им такое. А римляне внимали и верили. Вот где обманщик!

У Дарвина подобных ляпсусов нет, хотя, безусловно, его учение стыкует не всё. Например, некоторые наглые живые существа прекрасно обходятся без эволюции и вызывающе не меняются на протяжении миллионов лет… Но ведь можно сказать, что эволюция идёт, но медленно-медленно и поэтому незаметно.

Далее, никак не могут найти ту обезьяну, из которой произошёл человек. Но ведь можно сказать, что она спряталась за камень. Или – под камень.

Лично мне обидно, что Дарвином не учитывается космическая составляющая эволюции. Дело подаётся так, что бросили развитие жизни на Земле на произвол судьбы, а принимать нам, людям-человекам, заброшенность, беспризорность свою не хочется. Хочется думать, что Великий Разум и атмосферой нас окружил заботливо, и самочек (я Вам писал) в сложный эволюционный момент подкинул, и Посланцев Высших Сфер (Гомер, ЛаоЦзы, Пифагор, Христос) подсылал, и приветствовал наши достижения радугами, падающими звёздами, северными сияниями…

Так о чём это мы… Ну, да, о женской груди. Вернёмся к словам Дарвина: «как в младенчестве мы прижимались к груди матери».

А куда же ещё новорождённому податься?.. Больше некуда.