Семьи: книга третья

Сев за руль и только отъехав от дома, Юрий понял, что взвинчен до предела. Злости его не было границ. Он злился на Ольгу, умудрившуюся согласиться на рассрочку платежа и в дальнейшем неспособную проявить твердость и настойчивость; злился на Рината, который, сославшись на занятость, отказался привозить долг, однозначно дав понять, что деньги нужны Юрию, а значит, он и должен за ними приезжать; и больше всего злился на Вику, полтора месяца морочившую супруге голову. Злость бурлила в нем, но, почувствовав и осознав ее, он тут же принялся обстоятельно взвешивать и анализировать ситуацию.

Юрий не мог позволить себе озлобляться. Давно уже пришел он к ясному пониманию, что злость была не только совершенно бесполезной и контрпродуктивной эмоцией, но, кроме того, лишь отравляла ему жизнь. Являясь достаточно культурной личностью, Юрий был не в состоянии выплеснуть свою злость на источник происхождения и в итоге либо томился невозможностью ее реализации, либо вымещал опосредованно на самых близких людях – на супруге и дочке. И то и другое было мучительно тяжело для него, и потому, ощущая злость, он старался сразу же выявить истинную ее причину, а найдя таковую – исключить возможность ее появления в дальнейшем.

«Нет, мои нападки на Олю несправедливы, – размышлял за рулем Юрий. – Я не могу злиться на нее из-за того, что она отдала синтезатор без полной оплаты. Что ей оставалось делать, когда ее поставили перед фактом, приехав без денег? Отказать означало бы открыто, прямо в глаза усомниться в честности друзей, обещавших расплатиться на днях, а для Оли, с ее патологическим страхом обидеть другого человека, такое поведение просто неприемлемо, точно так же, как неприемлемо давить на Вику, требуя вернуть долг. Моя злость на жену необоснованна и является лишь следствием того, что мне удобно переносить ее на близкого человека, готового все принять и стерпеть. Оля ни в чем не виновата, а виноваты Гатауллины. Каким же бесстыдством надо обладать, чтобы приехать за вещью без денег, а потом совершенно забыть о долге?! За полтора месяца ни разу сами не позвонили объясниться по поводу задержки! Их это вообще не беспокоило! Да они и не находят в этом ничего дурного. Просто забыли о долге, и все – ведь так удобно. Говорить же им что-то по этому поводу бесполезно: они еще упрекнут меня в том, что я сомневаюсь в их готовности вернуть деньги… Да и чего можно было ожидать от Вики, которая всегда жила под опекой: сначала родительской, потом полностью на иждивении Рината. Она же за тридцать лет не проработала и полугода – откуда у нее могла развиться ответственность за собственные действия и поступки? У Вики мировоззрение подростка, взявшего что-то у друга, а затем придумывающего отговорки, стараясь оттянуть время в несознательной надежде, что все забудется и отдавать вещь не придется вовсе. Ха, пяти тысяч у них не было! Это смешно! Еще час назад Вика говорила Оле, что денег нет совсем, а когда я позвонил Ринату, то оказалось – есть… А тот тоже хорош – наотрез отказался привезти долг. Занят он. Ну что за наплевательское, хамское поведение!!!»

Юрий был возмущен безответственным неуважительным отношением друзей к себе и Ольге, но даже и не думал выражать им свое недовольство. Он не хотел создавать лишнее напряжение, доказывая Гатауллиным их неправоту, потому что знал – это было бесполезно. Они бы не поняли его. Вместо этого Юрий искал что-нибудь, что позволило бы исключить возникновение подобной крайне неприятной и обидной ситуации в будущем. Ему нужен был какой-то вывод, и в данном случае вывод был очевиден.

«Ничего бы такого не случилось, если бы мы нашли покупателя через объявление, – рассуждал он про себя. – Незнакомый человек никогда бы не приехал за покупкой с тысячей, обещая отдать остальные пять в ближайшее время. А если бы синтезатор сломался, хоть даже на следующий день, ему бы и в голову не пришло предъявлять претензии и обвинения, которые сыпались от Вики, тем более что купленный предмет был на гарантии… Пускаясь в дела с людьми, которые хоть сколько-нибудь близки тебе, невозможно рассчитывать на рациональное, конструктивное, непредвзятое отношение: в таком случае их степень восприятия ответственности неизбежно снижается. Поддаваясь же корыстным и эгоистическим проявлениям, они волей-неволей пытаются воспользоваться твоей лояльностью, особенно если их порядочность и без того оставляет желать лучшего».

Думая обо всем этом, Юрий некоторое время еще досадовал на себя за то, что, соблазнившись заманчивой перспективой, согласился с предложением супруги продать синтезатор Гатауллиным, но постепенно успокоился, лишь снова и снова повторяя давно известный ему принцип, которым он так неосторожно пренебрег: по возможности не связываться с друзьями и родственниками делами, где присутствовал бы хоть какой-то материальный интерес.

Глава IV

– Давай, заходи! – отдав долг, принялся приглашать друга Ринат.

– Нет-нет. Я домой.

– Ты что? Проходи!

– Не-ет, Ринат, я поеду. Скоро Оля с работы вернется, – с виноватым видом проговорил Юрий.

– Бро-ось! Приехал и даже не посидишь, что ли?

– Не могу. Правда.

– Проходи, – запирая дверь, категорически сказал Ринат.

– Только ненадолго, – умоляюще взглянул на друга Юрий. Как ни хотелось ему не проходить, он вынужден был согласиться, почувствовав, что уйти сейчас и вправду было бы некрасиво.

Он не был у Гатауллиных с прошлого года, но с тех пор в квартире друзей мало что изменилось. Стены в коридоре оставались голыми, лишь шпатлеванными, лампочка свисала с потолка на двух проводах, отверстия для розеток зияли торчащими наружу обмотанными изолентой контактами; детский стол все так же стоял при входе, напротив двери, и за ним все так же играл в какую-то компьютерную игру Артур. В зале, правда, появились обои, большая люстра и красивый дорогой кухонный гарнитур из массива; ремонт здесь был в целом закончен, но вынесенные из детской кровати, шифоньер, куча коробок, тюфяков, мешков по-прежнему занимали значительную часть свободного пространства, создавая впечатление, что и в гостиной тоже все еще идут какие-то работы. Помимо этого всюду, где только возможно, – на полу, креслах, диване – были разбросаны одежда, полотенца, игрушки, использованная посуда и множество других самых разных вещей и предметов.

– Присаживайся, – кивая на диван, сказал другу Ринат, сам устраиваясь в кресле возле журнального столика.

Следуя приглашению, Юрий подошел к дивану, но не смог найти на нем ни одного свободного участка, на котором получилось бы разместиться. Ему вдруг стало неловко, и он на мгновение смешался, а затем аккуратно сгреб рукой в сторону раскиданные вещи и, очистив себе таким образом небольшой уголок, присел на нем, опустившись на самый край, весь понурясь, ссутулив плечи, склонив голову, будто стесняясь, смущаясь чего-то. В воздухе повисло неуютное молчание, и Юрию показалось, что это он своим присутствием, скованными движениями, неловкой позой напрягает обстановку. Молчала и Вика: ответив на приветствие гостя безмолвным кивком головы, она еще некоторое время пробыла у кухонного гарнитура, разбирая какие-то предметы на столешнице, а закончив, быстро вышла из комнаты.

– Как дома дела? – спросил Ринат, когда жена ушла.

– Все по-старому, – оживился было Юрий, но, подняв глаза, увидел, что друг вовсе не смотрит на него, а набирает что-то на стоявшем перед ним ноутбуке. – Ты что там печатаешь?

– Да-а, в аккаунте общаюсь… Как жена? Дочка?

– Нормально.

Снова образовалась безмолвная пауза. Ринат сосредоточенно глядел в ноутбук.

Чувствуя себя зажато, скованно, будто находясь на собеседовании или экзамене, Юрий с силой потер друг о дружку ладони, а увидев рядом игрушечный автомат, взял его и принялся разглядывать с разных сторон, чтобы только занять себя чем-нибудь.

Вдруг из коридора раздался быстрый топот детских ног, и в зал вбежал Артур. Выскакав на середину комнаты, он стал кружиться, вертеться, как зверок, производя телом сколь невозможные, столь и нелепые движения, заваливаясь на диван, выворачиваясь и брыкаясь в воздухе; после чего отпрыгнул к окну, разбежался и, упав на колени, прокатился по линолеуму, остановившись в метре перед Юрием. Раскрасневшееся лицо мальчика было преисполнено ярким неудержимым весельем, грудь приподнималась от частого дыхания, а черные, как смоль, глаза сверкали озорными огоньками, смотря прямо на гостя и будто говоря: «Вот как я могу! Зацени!»

Смутившись еще сильнее этим внезапным несуразным представлением, Юрий неловко улыбнулся в ответ.

– Пойду переоденусь, – вставая с кресла, сказал Ринат.

Артур ушел за отцом, и Юрий остался в комнате один. Еще некоторое время он продолжал вертеть автомат в руках, а когда положил его, то увидел рядом с собой Дашу.

– Смотри, что у меня есть! – звонко сказала девочка, протягивая вперед ручки, в которых был зажат волнистый голубой с белой головкой попугайчик.

– Красивый… Как его зовут?

– Кеша.

– Он умеет разговаривать?

– Нет. Он летает! – ответила Даша и, опустив ручки, со всего маху подбросила птицу вверх.

Шумно захлопав крыльями, разбрасывая перья в страшном количестве, попугай описал по комнате несколько суматошных кругов и сел на гардину.

– Вот где он! – воскликнул Ринат, входя в зал в одних плавках и поднимая с дивана халат.

Одевшись, он вернулся в кресло и включил телевизор. Тут же к нему подбежала Даша.

– Ты моя сладкая, – тепло проговорил Ринат и, усадив дочку на колени, стал слегка подбрасывать ее ногами, глядя на светящееся счастьем детское личико и веселясь вместе с ней.

Наблюдая за другом, Юрий невольно подумал о своих отношениях с дочерью, и ему стало завидно. Он понимал, что никогда уже не сможет вести себя с Сашей подобным образом, не сможет говорить такие слова, играть с ней, ласкать, как понимал и то, что все это было необходимо ей, и потому завидовал другу, у которого это получалось так легко, естественно.

Поиграв с дочкой, Ринат опустил ее на пол и принялся переключать каналы в телевизоре, а Юрий пошел в уборную.

В крохотном туалете в полтора квадратных метра было ужасно накурено. Топор, конечно, не повис бы, но перо, наверное, очень долго колыхалось бы в воздухе, прежде чем гравитация смогла бы притянуть его к полу. На полу же возле унитаза по соседству с ершиком и рулоном туалетной бумаги Юрий увидел толстую книгу в четыреста страниц, которую он подарил Ринату на последний его день рождения. Он очень ценил данное произведение, сильно повлиявшее на него, и перед тем как вручить, перелистал и отметил некоторые из особенно запомнившихся ему мыслей, желая поделиться с другом частичкой своего мировоззрения и при случае обсудить изложенные идеи; когда же он нашел книгу в туалете, рядом со сборником анекдотов, который, судя по степени истрепанности страниц, открывался здесь не в пример чаще, ему стало обидно и грустно. Обидно за себя, за свой подарок, посредством которого он искренне желал приоткрыть Ринату собственный внутренний мир; и грустно за их дружбу, навсегда обреченную остаться на уровне отношений шестнадцатилетних подростков.

Вернувшись в зал, Юрий нашел свое место занятым (на нем сидела Вика, заплетая дочери волосы) и, освободив новый участок дивана, разместился с другого его края. Ринат уже лежал в кресле в излюбленной своей позе, выставив вперед ноги, облокотив на спинку только плечи и голову, и смотрел клипы по музыкальному каналу. Все молчали, и Юрий тоже уставился в телевизор. Глядя в экран, он некоторое время силился придумать какую-нибудь тему для разговора, но в голову ничего не приходило, и, оставив бесплодные попытки, стал просто слушать песни.

– Меня манили ее губы.

Я ее встретил и замер.

Меня манили ее руки.

До скорой встречи глазами.

О боже, мама, мама, я схожу с ума!

Ее улыбка, мама, кругом голова.

О боже, мама, мама, пьяный без вина.

Ее улыбка, мама-а, – самая-самая!

– Ха-х! Вот умора! – вдруг пришел в особенный восторг Юрий. – По идее, мужик поет про любовь к девушке, и слово «мама» имеет не буквальное значение, а как бы подчеркивает силу его чувств. Но до чего же явно проявляется здесь бессознательное желание автора стихов! «Ее улыбка, мама-а, – самая-самая». Ха-ха. Жаль, что Фрейд не слышит этой песни, – он хохотал бы, как ребенок.