Тяга к свершениям: книга четвертая

Майский молча наблюдал, как Марина прошла ко второму креслу, стоявшему прямо напротив него и, сняв тапочки, устроилась в нем, подобрав под себя ноги и опершись левым предплечьем на подлокотник. Только сейчас Майский смог отчетливо разглядеть ее лицо, и от этого ему вдруг стало не по себе: холодок пробежал по его ногам и спине, и он внутренне весь сжался от охвативших его гнетущих переживаний. Внешне Марина как будто состарилась лет на двадцать. Лицо ее так сильно похудело, что в нем без труда угадывались каждая линия, каждая впадинка на черепе. Некогда нежная розоватая кожа сейчас имела нездоровый желто-серый цвет, удручающе обвиснув на щеках, подбородке, вокруг глаз, и была покрыта множеством глубоких, невесть откуда взявшихся морщин. На лбу и висках Марины тонкими ниточками выступали вздувшиеся венки, а сухие синеватые губы ее не озаряла прежняя улыбка – они были почти неподвижны, лишь только слегка подрагивали в нервическом напряжении. Глаза Марины до крайности раскрасневшиеся и пугающе глубоко провалившиеся в глазницы как всегда были широко открыты и обращены к Майскому, но вопреки ее искреннему стремлению всецело посвятить себя собеседнику, в них отчетливо проглядывались сейчас постоянно бередившие ее душу ни на секунду не отпускающие мучительные переживания.

Марина была одета в длинный теплый махровый халат светло-сиреневого цвета и, сев сейчас на кресло, вся съежилась в нем, будто бы от холода, плотно укутав ноги и спрятав руки в рукава. Видно было, что ей тяжело находиться здесь не только морально, но и физически, но в силу своего характера, Марина просто не могла игнорировать пришедшего к ней человека – она чувствовала в себе обязанность выйти и принять гостя.

– Как дела? – отрешенно повторил Майский слова Марины, пытаясь вернуть себя в разговор, от которого его увел поток внезапно нахлынувших мыслей и эмоций. Только сейчас он смог осознать ее вопрос, а поняв, не нашел что на него ответить, и лишь только скорчился в сильнейшей досаде.

– Ты извини, что я сегодня так выгляжу. Мне нездоровится, – принялась оправдываться Марина, отметив про себя замешательство, в которое пришел Майский с ее появлением. Она пыталась говорить радушно и приветливо и даже изобразила что-то наподобие улыбки, но все ее старания совершенно потерялись на фоне крайне болезненного внешнего вида, усугубленного к тому же тягостным душевным состоянием, столь явно просматривающемся в ней.

Майский продолжал молчать, похоже, еще не до конца собрав свои мысли.

– Чай будешь? – поинтересовалась Марина.

– Не-ет…, – кротко протянул Майский. Он сидел сейчас с виноватым и озадаченным выражением на лице, напряженно сдвинув брови, опустив голову и старательно избегая смотреть на собеседницу, как получивший двойку совестливый школьник, пытающийся спрятать от родителей свои глаза.

В душе у него все всколыхнулось. Болезнь Марины представлялась Майскому настолько пугающе жуткой, что он всецело проникся глубоким состраданием к этой искренней, доброй, отзывчивой, совсем еще молодой девушке, столкнувшейся лицом к лицу со страшным недугом, угрожающим ей скорой мучительной смертью. Необыкновенно остро ощутив, что невзначай каким-нибудь жестом, неосторожной фразой, неуместной улыбкой или просто назойливым взглядом легко можно ранить до крайности встревоженную и измученную душу Марины и ужасно испугавшись этого, подсознание Майского постаралось исключить подобную ситуацию, сформировав в нем чувство глубокой вины перед ней. Он вдруг весь сжался, совершенно устыдившись себя, своего физического здоровья, своих тревог, занимавших его мелочных забот, которые, по его внутреннему убеждению, не шли ни в какое сравнение с потрясениями, выпавшими на долю Марины.

– Ты сегодня не на работе? – находясь в полном ступоре, только и смог спросить он.

– Нет – в больницу сутра ходила. Очередные анализы надо было сдать.

– И что врачи говорят?

– Опухоль злокачественная и растет… Нужно оперировать как можно скорее, – тяжело, но спокойно произнесла Марина, и стало понято, что за прошедшие месяцы она насколько только могла, успела свыкнуться с данной мыслью.

– То есть операбельна? – спросил Майский, по-прежнему не смотря на Марину.

– Да.

– А шансы какие?

– Шансы-то высокие. Девяносто семь процентов, – ответила Марина, и еле уловимый лучик надежды озарил в этот момент ее лицо. – Но бесплатно такие операции не делают. Нужно специальное оборудование.

Узнав сейчас о том, что недуг Марины поддается лечению, Майский испытал невероятное облегчение: будто бы камень свалился у него с души; гнетущие его мысли отступили, так что он в возбуждении даже поднял голову, сумев во второй раз с начала разговора посмотреть на собеседницу.

– И сколько стоит операция? – оживившись, спросил Майский.

– Полный курс лечения, который и дает такой хороший шанс выздоровления – почти два миллиона.

– А где делают? За границей?

– Нет, у нас. В Москве.

– А ты уверена, что бесплатно нельзя?

– Точно нельзя. Я узнавала.

– Ну и где думаете деньги брать? – спросил Майский прямым и решительным тоном, исключающим любые возможные сомнения на счет того, делать ли операцию вообще.

– Не знаю, – потерянно проговорила Марина. – С моей зарплатой кредит мне не дадут… Не знаю.

– А Рома что?

– Работу ищет, – беспокойно вставил Леонид Федорович, энергично начав при этом кивать головой. – Вон, объявлений понабрал, – указал он в сторону стола, на котором вразброс лежало штук пять толстенных газет – все раскрытые, мятые и похоже, что по многу раз пересмотренные. – Целыми днями по собеседованиям мотается; сегодня тоже с самого утра уехал.

– Так вы что сейчас вдвоем?

– Да.

– Ясно, – проговорил Майский.

В комнате установилась молчаливая пауза.

– Пойду все-таки поставлю чайник, – вставая с кресла, прервала тишину Марина.

Она надела тапочки и пошла на кухню, откуда вскоре раздался шум льющейся из крана воды.

– Как у дяди Паши дела? – спросил у отца Майский, когда они остались вдвоем.

– А ты что, с ним не общаешься?

– С тех пор как расстались так и не видел. Он торгует еще?

– Торгует.

– Интересно… А откуда он деньги на аренду взял?

– Занял, наверное, где-то, – пожал плечами Леонид Федорович.

– Ну и как у него дела идут? – вновь задал свой вопрос Майский, смотря при этом на возвратившуюся в зал Марину, в попытке сделать вид, будто этот вопрос вовсе и не занимал его.

– Да, похоже, что не очень, – ответил Леонид Федорович.

– Не очень, да? – повторил за ним Майский. – Он же думал к сентябрю хорошо наторговать?

– Не-ет. Совсем у него торговля не движется.

– Хм, – надменно хмыкнул Майский. – Кто же сейчас книги покупать будет?

– Никто, – покачал головой Леонид Федорович.

– Конечно никто! Какие в наш век могут быть печатные издания, если в двухсотграммовом пластиковом планшете вполне можно уместить библиотеку размером с дом? Хэ-х! – горько усмехнулся Майский. – Все это чушь.

– Уж и не знаю даже, как дальше он будет, – с болью в душе произнес Леонид Федорович.

Являясь пенсионером с нищенской пенсией, стоящим на пороге немощной старости, Леонид Федорович очень остро ощущал важность такой социальной эмоции, как сочувствие окружающим, придавая особенное значение взаимопомощи внутри семьи. Не всегда было свойственно ему данное мировоззрение: прежде, во времена, когда тело Леонида Федоровича переполняло энергией, а разум – решительными мыслями, он и не задумывался о подобных пустяках, считал их даже признаком малодушия. Но сейчас, с каждым днем все отчетливее ощущая, что не сегодня – завтра он вполне может оказаться в крайне затруднительном, беспомощном положении, и что в таком случае ему останется только уповать на сочувствие и помощь окружающих, Леонид Федорович сам того не замечая глубоко уверовал в ценность человеческого сострадания, принял и всецело проникся этим нравственным качеством.

Ощутив душевное беспокойство Леонида Федоровича, который с болезненной остротой разделил обрушившиеся на его брата невзгоды, Майский несознательно постарался снять охватившие отца мучительные переживания.

– Он сам виноват! – раздраженно выпалил он, стараясь подчеркнуть единоличную ответственность дяди за все, что с ним произошло. – Давно бы уже нормальную работу себе нашел.