Печать Индиго. Дочь Сварога

– Ничего я не верну! Ваши обвинения несправедливы! – уже закричал Дерюгин.

На его крик в кабинет заглянул Митрофан, дворецкий.

– Вам нужна помощь, Светослава Романовна? – спросил он, с угрозой посмотрев на управляющего.

– Да, Митрофан, проводи господина Дерюгина до выхода и более не пускай его в дом. Он более не служит у нас, – ответила Слава и, отвернувшись от управляющего, направилась к выходу из кабинета.

– Как вы смеете со мной так обращаться?! – завопил Дерюгин. – Меня может уволить только господин фон Ремберг! Ведь непосредственно он нанимал меня на службу!

Слава на миг обернулась к управляющему, удивившись его словам.

– Вы неправы, сударь, – осек его Митрофан. – В отсутствие господина Светослава Романовна может распоряжаться всеми слугами и делами.

Слава холодно улыбнулась на прощание побагровевшему от досады Дерюгину и вышла из кабинета.

Глава II. Хозяйка поместья

– И что же вы решили, барыня? – спросил почтительно Степан Иванович.

Мужик и Слава находились в том самом кабинете, что и неделю назад.

– Я все разузнала, не так все плохо, – ободряюще произнесла девушка. – И усадьба вполне может обойтись без вашей части оброка. К тому же другие деревни согласились поставлять муки чуть больше. Мы немного сократим потребление хлеба, и все. Для нас это не будет сильно заметно. Так что на этот год я освобождаю вас от уплаты оброка рожью и мукой.

– Ох, благодарствую, барыня! – облегченно воскликнул крестьянин, опешив, и не удержался от вопроса: – И что же, Прокопий Никонорович на все это согласен?

– Господин Дерюгин более не служит у нас. И более не будет над вами управляющим. Мы с ним поспорили, и я решила, что в его услугах мы более не нуждаемся, – уклончиво ответила Слава.

Степан Иванович долго молчал и лишь спустя некоторое время вымолвил:

– Ох, как чудно, барыня. И к кому же нам тепереча на поклон ходить?

– По всем делам вы можете обращаться ко мне или новому управляющему Артемьеву Григорию Ивановичу.

– Слушаюсь, ваша милость, – кивнул мужик как-то довольно. – Тогда от оброка мукой и зерном мы освобождены до следующего урожая, так?

– Да, как вы и просили, – уточнила она. – Да, и еще, ваши семьи. Не дело это впроголодь жить. Я надеялась, что у нас есть некоторые сбережения, но оказалось, что это не так, – Слава чуть замялась, вспомнив, что в тот же вечер, когда она уволила управляющего, они Гришей еще раз вместе пересчитали расходные книги за два года и выявили многочисленные факты воровства Дерюгина. – Оттого я подумала вот о чем. В прошлый раз вы упоминали об излишках овощей и гречи? Если они есть у вас, то, возможно, еще удастся что-то продать на ярмарке? Ведь они еще проводятся?

– А как же, барыня, в соседнем уезде еще торгует последняя ярмарка. Но управляющий запрещал нам самим торговать.

– Я даю вам свое разрешение на продажу излишков на этой ярмарке. Ежели будут для этого нужны какие документы, справим. А на вырученные деньги закупите, сколько получится, зерна, чтобы у вас было, с чем зимовать.

– Вот спасибо вам, барыня. Но мы и не думали о том, – засуетился Степан Иванович, чувствуя себя неловко. – Не нужно было вам там беспокоиться о нас. Мы народ привычный, перезимуем как-нибудь.

– Нет, не дело это, Степан Иванович. Езжайте на ярмарку да купите там, что требуется. И впредь, прошу вас, как старосту селения, предоставлять мне отчет, о том, какие излишки вы продали и что купили. Вы умеете писать?

– Нет, неграмотный я. Но помню все очень хорошо.

– Ну что ж. Приезжайте ко мне каждый понедельник и все рассказывайте, а я с ваших слов все буду записывать.

– Как прикажете, барыня, – кивнул Степан благодушно и заискивающе произнес: – И уж как повезло-то нам с вами, что вы наша хозяйка новая. Все как есть поняли и пожалели нас горемычных. Вовек Бога молить за ваше здоровьице будем.

– Лишнее это, Степан Иванович. Это мой долг – помочь вам. Не более.

– Да не скажите, – нахмурился Степан. – Барин-то наш, господин фон Ремберг, хоть и купил нас у князя Юсупова, не сильно о наших делах радел. Все время отправлял нас к этому душегубу Дерюгину, который три шкуры с нас спускал. А вы жалостливая, сразу видать. Но вы не бойтесь, мы вас не обманем и не подведем. За доброту вашу еще пуще работать на вас будем. Слово даю, как староста деревни нашей.

– А знаете, Степан Иванович, я вот подумала. Возможно, вы бы согласились поступить ко мне на службу? Вы человек смелый, да и печетесь о своих деревенских. Знаете, что да как, как я погляжу. Вы могли бы еженедельно докладывать обо всех нуждах и делах вашей деревни и быть помощником Григорию Ивановичу. Что вы об этом думаете?

– Но, барыня, как же я могу стать помощником управляющего? Я же невольный.

– Это не помеха, – заметила Слава. – Ежели будете исправно служить мне, то через год, обещаю, я постараюсь выправить вам и вашей семье вольные бумаги. Да и сейчас жалование вам положу. Правда, небольшое. Пять рублей в год.

– Ох, барыня, вы прямо огорошили меня, – опешил мужик. – Не знаю, что и сказать.

– Вы подумайте, Степан Иванович. А то мне и Григорию Ивановичу не управиться без вашей помощи, да и других помощников. Все-таки мне пришлось всех людей господина Дерюгина выгнать тоже. Потому что они покрывали его бесчинства и кражи. Нынче Григорий Иванович день и ночь разбирает бумаги и пытается все привести в надлежащий вид. Дерюгин невозможно все запустил, потому я не в силах ничего понять. И нынче мне нужны преданные люди, справедливые и честные, которые крестьянскую жизнь хорошо знают. Вы как раз и подходите. В соседних деревнях нескольким толковым мужикам я тоже предложила это. Они сразу же согласились. Так что решение за вами, Степан Иванович. Мне кажется, что вы справитесь.

– Даже не знаю, что и сказать. Наверное, я соглашусь все же.

– Вот на том и порешим, Степан Иванович, – улыбнулась Слава.

* * *

В тот морозный ноябрьский вечер Слава не пошла гулять в сад одна. Гриша еще поутру уехал по делам в соседний уезд и должен был вернуться только завтра. После ужина почти до десяти вечера девушка провела в библиотеке за изучением новых иностранных книг по земледелию, которые приобрела на днях в книжной лавке. Когда часы пробили четверть одиннадцатого, Слава, печально вздыхая, потушила свечи в библиотеке и, взяв с собой небольшой канделябр в три свечи, направилась в спальню. Она прошла небольшую чайную комнату, потом музыкальную залу и направилась по мрачноватой картинной галерее, которая едва освещалась тусклым светом луны от больших окон. В какой-то момент, проходя мимо одной из картин, девушка остановилась и задержала взор на портрете, висящем на противоположной стене, обитой бледно-зеленым шелком.

Это был портрет Кристиана фон Ремберга в полный рост. Молодой человек был изображен в темно-фиолетовом наряде, ботфортах и простом белом парике на голове. Это было удивительно, ведь в жизни Слава ни разу не видела, чтобы муж носил парик. Высоко держа в руке канделябр, она приблизилась к портрету, пытаясь уловить выражение мужественного красивого лица мужа. Он был изображен очень молодым, даже юным, но мимика его и взор уже тогда выражали невероятную властность, твердость и некое презрение ко всему окружающему. Выражение лица нарисованного Кристиана совсем не понравилось девушке, и она инстинктивно ощутила, что от молодого человека, изображенного на картине, исходит опасность. Но уже через миг ее мысли поменялись, и Слава почувствовала, как ее сердце забилось в яростном нервном темпе. Раны от его обидных слов и холодного отношения все еще не затянулись в ее ранимой душе, и в эту минуту, взирая на портрет, она вспомнила все, что было между ними за то короткое время, что они знакомы.

Слава долго мучительно взирала на изображение мужа, желая только одного – заставить страдать Кристиана фон Ремберга так же, как страдала и тосковала теперь она. Его последние циничные обидные фразы вновь вспыли в ее памяти, и веки задрожали от слез. Как же она хотела простого семейного счастья. Но судьба постоянно преподносила ей роковые страшные сюрпризы. Недавно умерла ее любимая матушка, да и Тихон Михайлович, который воспитывал ее с детства и был дорог ей, погиб. А человек, которому она искренне открыла свое сердце, предал, безжалостно растоптав ее чувства. Слава чувствовала себя опустошенной и невероятно несчастной. А этот портрет, с которого смотрел на нее фон Ремберг, был невозможно реалистичен. Даже глаза молодого человека фиолетового оттенка очень точно передались кистью художника. И Слава, смотря прямо в глаза нарисованному Кристиану, глухо пролепетала:

– Ты никогда не любил меня…

Эта фраза траурным колоколом забила в ее голове, и чем дольше она смотрела на портрет, тем настойчивее была мысль о том, что она должна забыть Кристиана, так как он совсем не достоин ее любви. Сейчас она это отчетливо понимала. Неосознанно ее золотистый взор зажегся непокорным и сильным светом, и девушка смахнула со щеки прозрачные капли. Она не хотела более лить слезы по этому неблагодарному, холодному человеку, ведь ему были совершенно безразличны ее страдания.

– Он не заслуживает моих слез, – прошептала девушка сама себе и в следующий миг, прищурившись и вперив непокорный пронзительный взор прямо в лик нарисованного молодого человека, словно клятву произнесла: – Я забуду вас, Кристиан фон Ремберг, клянусь вам…

Она застыла, как натянутая тетива, сжав кулачки, и, не отрываясь, смотрела на картину. Негодуя на несправедливость всего происшедшего с ней по вине фон Ремберга, девушка тотчас ощутила, как ее сердце сильнее забилось от возмущения и гнева. Не спуская горящего испепеляющего взора с глаз Кристиана, она прошептала одними губами:

– Я жажду, чтобы вы, фон Ремберг, когда-нибудь страдали так же, как я сейчас, а может, и более, поскольку ваше притворство столь чудовищно, что разбило мне сердце… да будет так…

Она не отрывала взгляда от картины. Вдруг ей показалось, что глаза нарисованного Кристиана стали живыми и словно зажглись огнем. Слава чуть смутилась, но, не спуская взора, продолжала взирать на картину яростно и пронзительно. Прошло еще несколько мгновений. И глаза молодого человека, как будто действительно загорелись. Они не сверкали, а горели огнем, словно пламя. Слава невольно увидела, как настоящее огненные языки заструились из глаз нарисованного фон Ремберга. Опешив, она начала пятиться от картины, и в следующий миг холст стремительно вспыхнул огнем и заполыхал.

Испуганно вскрикнув, Слава шарахнулась назад и, опешив, увидела, как яростный огонь, который поглотил картину, перекинулся на гобелены и мебель. Только после этого девушка пришла в себя и, бросившись прочь из галереи, закричала:

– Огонь! Тут все в огне! Помогите!

Едва вылетев в коридор, она наткнулась на дворецкого и вскрикнула:

– Митрофан скорее! Там огонь!

– Пожар! Будите всех, госпожа! – закричал Митрофан, видя, как едкий дым выползает в открытую дверь.