Голоса

'S ist ja kein Kampf f?r die G?ter der Erde;

Das Heiligste sch?tzen wir mit dem Schwerdte,

Drum fallend und siegend preis' ich dich,

Gott, dir ergeb' ich mich!

Gott, dir ergeb' ich mich!

Wenn mich die Donner des Todes begr??en,

Wenn meine Adern ge?ffnet flie?en,

Dir, mein Gott, dir ergeb' ich mich!

Vater, ich rufe dich!

[7]

– Альфред, – рассказывал Могилёв, – закончил чтение и обвёл группу взглядом, наслаждаясь произведённым впечатлением.

«Какой же это русский немец? – риторически вопросил Борис, ни к кому не обращаясь. – Альфред – самый что ни на есть немецкий немец, выучивший наш язык, а русский паспорт у него по недоразумению. И это ещё нашу нацию упрекают в…» – он сделал неопределённый жест рукой.

«Да, – крякнул Марк, соглашаясь с Гершем. – Ты, Фредя, не обижайся, но послушаешь тебя – и сразу понятно, почему ваша “немецкая мечта” в двадцатом веке никому особо не зашла».

«Последнее замечание я отвергаю как несправедливое и окрашенное германофобией, – парировал Штейнбреннер. – А Елизавету хотел бы поблагодарить за этот ценный источник, который раскрывает нам одну из черт изучаемой личности, а именно её религиозный милитаризм или, если быть более точным, воинствующую религиозность».

«Альфред, может быть, не так уж и неправ, – негромко заметил Иван. – Если допустить, что в великой княгине имелся хоть один грамм этого настроения и духа, свойственного немцам вообще и Кёрнеру в частности, то я не очень удивлён тому, что на второй год войны с Германией толпа разбила стекло её автомобиля…»

«Что-о?! – возопила на этом месте Лина, которая всё время доклада не сказала ни слова, но слушала, как выяснилось, внимательно. – Иван, ты дебил? Какой ещё “религиозный милитаризм”?! Слышь, ты, крендель-мендель-колбаса, – это Альфреду, – руки прочь от нашей русской православной княгини!»

Здесь поднялся гвалт, и мне лишь ценой некоторого напряжения связок удалось перевести этот гвалт в разумное обсуждение.

Я обратил внимание группы на открывшиеся «белые пятнышки» и попросил решить, как мы будем работать с ними. Все тут же согласились, что встреча двух сестёр, «Аликс» и «Эллы», требует сценического эксперимента, а новаторство Елисаветы Фёдоровны в церковной области – отдельного доклада, который Борис Герш вызвался подготовить добровольно и даже с определённым энтузиазмом. Штейнбреннер хотел устроить новый суд, и, когда идея суда была единодушно отвергнута, стал настаивать, как минимум, на «синодальном разбирательстве»: насколько, дескать, еретическим являлся устав Марфо-Мариинской обители и не оказались ли при его разработке нарушены догматы православной веры?

«Такое разбирательство уже было, – спокойно ответила ему Лиза, – и все эти вопросы мне уже задавались». Я отметил то достоинство и отсутствие колебания, с которым девушка сказала это условное «мне».

«Но р?ки Святейшего Синода оказались при этом связаны высочайшим указом, утверждённым в марте [тысяча девятьсот] десятого, – парировал Штейнбреннер. – Что ещё оставалось делать церковным иерархам, как не потоптаться на одном месте и не сделать хорошую мину при плохой игре? Это – неравные условия борьбы».

«Значит, наш Царь был более православным, чем Синод», – тихо произнесла Марта, не как вопрос, а как утверждение.

«Ничего подобного! – возмутился Альфред. – Это называется не “более православным”, а “прекращение богословской дискуссии в порядке административного произвола”!»

«Вот и выскажите своё возмущение моему царственному зятю, Павел Николаевич, – ответила Лиза, слегка улыбаясь. – И ему задайте все ваши вопросы о том, зачем он подписал свой указ».

«Я бы и задал, только где мы его найдём! – немедленно ответил Альфред. – Скажите пожалуйста, Альберта, долго ли…»

Не успел, однако, Штейнбреннер закончить свою мысль, а староста группы опротестовать обращение к ней по имени Альберта, как дверь класса открылась. На пороге, конечно же, стоял Алёша.

[8]

Все так и накинулись на нашего «Цесаревича» с разными вопросами, но громче всех прозвучала Ада:

«Алексей! Будьте любезны объяснить нам, почему вы отказываетесь от роли и подводите группу!»

Ради вящей торжественности староста даже перешла на «вы».

Не отвечая ей, Алёша прошёл к первой парте и занял свободное место рядом со мной.

«Я вас искал по всему корпусу, – пробормотал он, ни к кому не обращаясь. – Даже на кафедру отечественной по дурости зашёл, и столкнулся там с Владимир-Викторычем, который меня стал пытать о том, куда это мы исчезли. “Почему вы отказываетесь!” Потому, Ада, что это высшая степень бесстыдства – быть тем, кем не имеешь быть никакого морального права! Я ведь уже сказал Андрей-Михалычу, что готов исполнить любую другую роль. Любую! Хоть Ульянова-Ленина, хоть Нахамкиса-Стеклова, хоть Фёдора Раскольникова, хоть этого вашего Ка… Каляева. Одного поля ягоды…»

– Разве Раскольникова звали не Родионом? – прервал на этом месте автор рассказчика.

– Речь идёт об одном большевике, который в годы революции взял себе этот звучно-кровавый псевдоним, – пояснил Андрей Михайлович. – Его настоящей фамилией было Ильин.

– Извините! – покаялся я.

– Не на чем… Но продолжу.

«Надо было его короновать, – прокомментировал «отречение» Герш. – Вы пренебрегаете значением ритуала, друзья мои! Короновали бы, и он уже не смог бы отказаться, совесть бы не позволила».

«Может быть, – ответил Алёша вполне серьёзно на эту наполовину юмористическую мысль. – Сейчас-то что толку говорить о том, что вы не сделали?»

«Итак, у нас нет царя, – подвела итог староста группы. – Грустно, ребята!»

«Может быть, именно теперь и стоит подумать про замену Государя на Александру Фёдоровну?» – заикнулся я. И здесь случилось несколько неожиданное.

Группа после окончания доклада давно уже как-то сгрудилась в первой половине класса, но Лиза продолжала скромно сидеть на своём месте лектора. В этот миг она встала, прошла несколько шагов и остановилась прямо перед моей партой, глядя мне в глаза.

«Ники! – произнесла она негромко, но очень отчётливо, в полной тишине. – Надо принимать престол. Неужели ты оставишь свой народ без Государя?»

– Прямо «Ники» и на «ты»? – ахнул автор.

– Да, уверяю вас! – подтвердил Могилёв. – Скажи она что-то вроде: «Андрей Михайлович, группа предлагает вам…», я бы ещё сто раз подумал. Но против этого «Ники, неужели ты оставишь свой народ?..» не было никакой физической возможности возражать. Меня, должен признаться, посетил мгновенный ужас. Вот какой: знает ли Лиза о моём невинном письме Марте, подписанном семейным именем последнего Монарха? Насколько, кстати, невинно это письмо? Я ведь его писал явно не от себя, а беспристрастной рукой историка. Выходило теперь, что от себя?

Тэд первый почувствовал нерв момента и, забравшись на стул с ногами, закричал:

«Православные! Волим царём болярина Могилёва, Андрей-свет-Михалыча! Волим!»

Группа весело ответила разноголосым ропотом: «Волим!», «Даёшь!», «Болярина на царство!», «Ура!» и пр. Безусловно, это было только игрой, но их забавляла мысль о том, что педагог присоединяется к этой игре, становясь их коллегой по работе в полном смысле слова, принимая на себя ту же ношу, что и все, окончательно делаясь частью коллектива. Я встал со своего места, чтобы протестовать – но понял, что протестовать, идя против общего настроения, у меня нет никакой возможности. Приложив правую руку к сердцу, я поклонился группе поясным поклоном, примерно таким, каким цари могли приветствовать московский люд с Красного крыльца Грановитой палаты. Группа встретила этот поклон аплодисментами и весёлыми возгласами одобрения.

[9]

– Тут же появился, уже не помню, по чьей инициативе, некий рабочий комитет из Ивана Сухарева, Бориса Герша и Тэда Гагарина, который стал обсуждать детали предстоящей «коронации». Именно Тэд предложил провести её в форме сценического эксперимента, а Борис так и вцепился в эту идею. Штейнбреннер тоже примкнул к обсуждению, но в качестве оппозиции, той пресловутой Бабы-Яги, которая всегда против.

Оставшиеся студенты занимались тем, что сдвигали парты в заднюю часть класса, готовя пространство для «сцены». (Аудитория, замечу мимоходом, была совсем небольшой, парт в ней помешалось всего шесть, для одиннадцати человек их хватало в обрез.) Посередине сценического пространства установили «трон», то есть самый обычный стул, на спинку которого кто-то повесил бумажку с почти карикатурной надписью «Царскiй тронъ» в дореволюционной орфографии.

Лиза, развернув свою тетрадь для записей, отрезала от её золотистой обложки сверху и снизу две полосы шириной три или четыре сантиметра. Найдя на столе преподавателя клей-карандаш, она склеила эти две полосы в обруч и принялась выстригать зубцы по одной из его сторон.