Признание в любви

Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Выставили шведы больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: «Сюрстрёмминг». Ира обрадовалась: давно хотела попробовать. Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря: пахнет, скорее воняет – из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы: «Селёдка давно протухла». Шведский «Абсолют» это дело сгладил: за дружбу – первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона.

– Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол, Коллонтай, личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего.

Наш первый Новый год, первое января. Ближе к вечеру привычно уже тёмное окно стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, – конечно, закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – ничего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд я после секундного замешательства согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться, над собой.

Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.

Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, поглотил звуки с улицы. Белое полотно накрыло сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались И

рины глаза и в них любовь.

– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?

– Счастьем.

Перестройка

Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).

– Скажите, долго ждать перемен к лучшему?

– Если ждать, то долго.

Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?»

Виктор Рассадин – мой друг ещё по Академгородку, экономист – переехал в Москву заниматься конверсией: если быстро не перейдём на гражданские рельсы, то не туда уедем. Решал он эти задачи и для ленинградского завода «Арсенал». Там закупили персональные компьютеры – новое для страны направление. Для этой цели познакомил нас с Игорем, одним из руководителей завода. Мы начали устанавливать им программное обеспечение. Игорь спортивный, статный, – не по сравнению с Виктором, а на самом деле. Во времена большого скачка СССР его портрет разместили бы в газете на первой полосе – передовик производства, ответственный руководитель. Девушки бы вздохнули, вырезали и положили у себя на столик, перед кроватью. Виктор, со своей стороны, из спортивных упражнений проделывал одно, зато успешно, – поднятие тяжестей одной рукой. Успешность заключалась в том, что почти всегда соблюдалась мера, за этим следил Игорь, когда были вместе. А вместе они с детства: учились в одной школе в Краснодаре, в Ленинграде – в разных вузах, но когда видишься не каждый день, то дружба от этого только крепче.

Приняли они нас с Ирой в свою компанию. Отношения близких по духу людей быстро становятся дружескими, особенно после совместных мероприятий. Проводили мы их на маленькой кухне в скромной квартире Игоря, где уклад жизни состоит в том, чтобы не брать, а, наоборот, давать. За столом видно, что в детстве его приучили не черпать из общей миски полной ложкой. Вечера завершались одинаково. Он прилично пел, брал гитару, Ира садилась рядом, и начинали с песни Александра Дольского «Сентябрь».

А если бы жизни кривая
Легла на ладонь, словно путь,
Я смог бы, глаза закрывая,
В грядущее заглянуть.
Нет, лучше, пожалуй, не надо —
И так не в ладах я с судьбой.
Известны исходы парадов,
А чем же закончится бой?

К следующему вечеру я захватил серебряные стопки. Ира одобрила: «Это друзья, они с нами навсегда».

Жена Игоря в нашу компанию не попала; она не пела и не выпивала, но как-то просит:

– Сядьте все на диванчик, я сфотографирую.

– Одно прекрасное личико и три нетрезвые физиономии, особенно моя. – Виктор не хочет. – Кому это нужно?

– Маме. Она два года не встаёт, говорит, что сердце отдыхает, когда вы поёте. Будет смотреть на компанию не разлей вода и успокаиваться. Сыну покажешь для истории.

– Во-первых, не вода, а коньяк; во-вторых, не для истории, а для географии: ещё одно место, где выпивал. – Он пересаживается. – А с сыном замаялись: запои, врачи, деньги. Список начинается, естественно, с денег. Всё, это отрезанный ломоть.

Поворачивается к нам с Ирой:

– Хорошо, что вы его не знаете, и надеюсь, не узнаете.

Наш институт утратил значение для города и стал разваливаться. В дополнение к основной работе мы сделали фирмочку и сели на два стула, оба неустойчивые. Второй находился в таком месте, что ему не грех завидовать, что гости и делали. Выбрали мы его специально поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича, на Неве. Внутри – красота Штакеншнейдера, в рыцарский зал были организованы экскурсии. Мы водили туда Виктора.

Генеральный директор, известный в Европе архитектор, сидит в просторном кабинете за дубовым столом. Мебель здесь такая, что декор требует отправить её на выставку. Мы с Ирой скромно присели напротив, руки на коленях – неудобно облокачиваться на предмет искусства. В таком помещении стыдно жаловаться, но генерального, видимо, уже достало, и говорит он, наверное, это всем:

– Плачевна судьба исторического центра, дожили – разрушается. Есть хорошие проекты – денег у города нет. И взять негде.

Столько было разговоров о новой жизни, сколько о ней мечтали. Пожалуйста, вот вам возможность, берите в свои руки, начинайте её делать. Меняйте надоевший строй, есть необходимое городу, – почему никто не участвует? Взялись за непривычное дело мы. А кто такие мы? Даже не смешно.

– У нас с этим не лучше, – издеваюсь я над своими «проблемами». – Чем помочь, подумаем.

Генеральный не первый раз слышит подобные обещания. Встанем и мы с ними в очередь. Я считаю, что бесполезную, Ира говорит: «Посмотрим».

Нам не дали даже подумать.

19 августа 1991 года. Если судить по газетам и телевидению, то в стране тихо-мирно, Горбачёв на заслуженном отдыхе в Крыму. У нас нет своих планов на отдых, он не заработан, в отличие от упомянутого. И вдруг – ГКЧП. Старая власть думает вернуть страну в прошлое («думает» – неподходящее для них слово, «хочет» – правильнее). Наши знакомые, про других не знаем, возмущены. Все разговоры сводятся к тому, что на город идёт бронетехника Псковской десантной дивизии. На улицах, ведущих к Исаакиевской площади, строят баррикады. Объявлена запись добровольцев. Вечером Ленинградское телевидение в прямом эфире передаёт обращение мэра. Он призывает горожан выйти завтра на Дворцовую площадь на митинг против путча, начало в десять часов. Уличные собрания запрещены. Ира говорит:

– Пойдём.

20 августа 1991 года. Утром одеваюсь, как делал на сборах в армии, за минуту, чтобы у Иры не было такой возможности, но она мне не даёт:

– Подожди, я с тобой.

Разве можно объяснять, почему не беру? Пытаюсь обратить в шутку:

– Женщина – это щит. Сейчас нужен меч, к тому же ты знаешь, я быстро бегаю. (Правда, это не понадобится – там нужно будет стоять, до конца.)

Не пускает одного, и всё тут. Выручила мама: схватила Иру. Она вырывается, заперли в комнате. Мама кричит:

– Быстрее! Не удержу.

Бегу по лестнице. Первая же машина на улице останавливается, не одни мы на взводе.

– Куда?

– На площадь.

– Залезай.

– Сколько?

– Какие деньги! Считай, что я с вами.

По пути берём ещё одного.

Дворцовая площадь быстро заполняется. Выступают ораторы (слово-то как к месту!). Из окон здания штаба Гвардейского корпуса высовываются курсанты, приветственно машут, потом они растянули транспарант «Ленинградцы, мы с вами». Его встретили аплодисментами. Но почти сразу показались офицеры, свернули лозунг, закрыли окна. Гул разочарования.